Параллельные миры Тэ

Конец шоу случался разным. Это всегда были слова, но их тональности бывали разными. Многие были заготовленными – о концерте, об альбоме, о планах на будущее и обещаниях стараться ещё и ещё; об ARMY и для ARMY, с благодарностями и любовью – запланированно, искренне, всегда, обязательно, больше всего. Но были и такие, которые рвались быть озвученными вопреки мысленной шпаргалке. Которые, может, и слишком, но не сказать об этом – никак. Сегодня даже «особенное» было, казалось предначертано. И самое большое число зрителей за всё время, и присутствие семей, и «бенефис» Шуги. И вчера за всех отплакался Чонгук и насдерживался Юнги, и всё летело к чему-то лёгкому и улыбчиво-лучистому. Хоби, как всегда, олицетворял все эти эпитеты ярче всех. Именно он чаще всего говорил первым. Потому что, наряду с Намджуном, был самым надёжным звеном. Несмотря на чувствительность и близость слёз и смеха. В любые моменты любых эмоций или событий он, не усложняя, мог взять микрофон и начать говорить что-то непременно всё выравнивающее. Но сегодня почему-то не упрощалось… Сегодня перед глазами мелькали мгновения перед выступлением, а голова полнилась совсем не запланированным. - Сегодня перед концертом я встретился взглядом с Намджуном, – начал он, вспоминая, как больно в тот момент его кольнуло счастьем, – он плакал, а я… не знаю почему, почувствовал себя таким счастливым… И…Сколько лет мы живём вместе? Семь? Сколько всего решали вместе… И перед выступлением мы смотрели друг на друга и улыбались. Я не знаю, почему… – снова повторил он. Хотя, конечно же, знал. И почему колет. И почему больно. И почему счастьем. Это знали все люди, что стояли перед ним. Что слышали его сейчас. Шестеро плюс несколько тысяч. Кроме, кажется, одного исключения. «Я не знаю» – шумело вчерашней перепиской и пугающим дежавю у этого исключения в голове. И запутывало ещё больше. ~halo~ стоял прямо перед сценой, перед Хоби, невидимый им. Когда он покупал билет, он знал, где хочет быть в самом конце выступления. Сегодня во время шоу он не доставал телефон. Сегодня он не хотел терять ни секунды прямого контакта. Раньше он видел Джей-Хоупа только через камеры, когда те смотрели прямо на него. А сейчас имел возможность видеть даже тогда, когда всё внимание было у других. Смотрел во все глаза и нанизывал эмоции на его известный, миллион раз показанный во всевозможных записях и шоу, образ. И иногда получалось – с его улыбкой, интонациями, движениями, а иногда – почему-то липло совсем к другому имени. Звук подошв о покрытие сцены, ненадолго опущенные уголки губ, влажные нижние ресницы, усталость, взгляды на мемберов, тот самый синяк на коленке, и полотенце на шее, что-то маленькое-будничное, что-то не про айдола; и некоторые отдельные слова, а ещё больше – паузы, когда тот слушал, как говорят остальные. ~halo~, наверное, слишком хорошо знал, как умеет слушать/читать SunEclipse, и к нему это применить было проще, чем к Хоби, на котором фокус почти всегда приходился на моменты его солнечной активности. ~halo~ плакал. Он снова был в пепел. И, кажется, всё-таки счастлив. Но не знал почему. Не знал так же, как не знал вчера SunEclipse. Так же, как только что прямо перед ним признался Хоби. ~halo~ плакал и не мог понять, что вообще происходит. Потому что его аналитический ум отказывался это всё анализировать. Его аналитический ум чувствовал чужую телепатию, испытывал дежавю, и понимал, что от него что-то ускользает. Хоби посмотрел, кажется, прямо на него, и сказал, что любит. Тэхён, который говорил следующий и который своё сегодня уже выплакал, заливал любовью буквально всю Арену. Юнги слушал и ждал своей очереди. Сегодняшние издевательства (поддержка) мемберов, гордость за свою работу и старания, ощущение правильности всего происходящего, щекочущее понимание масштабности – кутали его защитными оболочками, помогая сохранять такое нужное ему внешнее спокойствие. Он продержался сегодня и был этим горд. Ну, почти продержался, осталась лишь речь, но он чувствовал себя готовым пройти и через это. Это было далеко не самым сложным, что попадалось ему на пути. Думал о запланированном. О благодарностях. О совершенстве и жадности до него. Думал о том, что нужно будет сказать. Что именно и как именно. Он знал, что скажет и о любви. Хотя и не умел делать этого, как Тэхён. Но он, конечно же, скажет. Тэхён умел и говорить о любви, и проявлять её. Юнги говорил о ней настолько же плохо, насколько хорошо проявлял. На них смотрели их семьи. У Тэхёна – не в первый раз, с безусловной поддержкой. У Юнги – впервые за всё время от школьных выступлений и до многотысячных залов. Всё, что можно было сказать о чувствах словами – Тэхён говорил. А потом подкреплял действиями. Везде, где можно было о чувствах промолчать – Юнги молчал. А потом шёл и делал то, что можно было делать только любя. Тэхён на заключительной речи говорил так легко и естественно. Всем сердцем, напрямую, отправляя эмоциональным дуновением по всей арене, пропитанный тем, о чём говорил, до кончиков взволнованных пальцев и блеска в глазах. Его «мама, папа, не плачьте, я люблю вас!» было наполненным до края и бесстрашным, как самое простое и одновременно самое важное, что только можно чувствовать. Юнги сказал – «мама, папа и мой хён, спасибо вам большое, я вас люблю» – и это было не то что не до края, а еле-еле на донышке. Это было очень сдержанно и достойно. Искренне и важно. Но это не было ни легко, ни естественно, ни открыто, ни бесстрашно. Его слова не выпорхнули пропитанным дуновением. Его слова выкатились хоть и драгоценными, но камнями, пряча самое важное глубоко внутри, пробрались через тысячи лиц и глаз и осели у ног его семьи. Тэхён сделал для своей семьи эгьё. Юнги поклонился. Тэхён после своих слов улыбался и слушал, как говорит Юнги. Юнги после своих слов чувствовал облегчение, что сказал всё, что хотел и не размазался по сцене тряпкой. Кажется, всё прошло спокойно, и он никак не усложнил этот момент. Он мысленно и с облегчением выругался, чувствуя, как постепенно начинает отпускать напряжение, давящее на его защитные оболочки. Но Чимин поднёс ко рту микрофон и ещё ничего не успел сказать, а Юнги – по первому же его вздоху – понял, что его защита следующие несколько минут может и не пережить. Понял – по первым же словам – что Чимин пошёл по стопам Хоби и начал не с запланированного. И что говорит сейчас не с тысячами, а с шестерыми. Чимин улыбался щёлочками глаз и говорил довольно бойко, но особым образом прижатый к губам микрофон, некоторые фразы и избыточная, но при этом сдерживаемая подвижность тела – не давали усомниться в его сильнейшем волнении. Чимин благодарил всех, кто был сопричастен – стафф, директора, танцоров, музыкантов – всех, кроме мемберов, и интуиция Юнги холодила затылок и заставляла кусать изнутри щёки. Было понятно, к чему ведёт Чимин. Понятно не только Юнги. Мемберы заранее замерли в ожидании, с направленными на Чимина эмоциями, готовые лучиться в ответ взаимностью. Но даже в этом ожидании тот умудрился их ошарашить. - Я никогда не говорил этого раньше… – сказал Чимин и вышел из линии, встав немного в стороне. Перед ними. Перед своими мемберами. Под прокатившийся по залу выдох, в котором утонуло Миновское – «тогда не делай этого». «Не делай» ворчливое и слабое – в попытке сохранить остатки защитных оболочек. Если бы ещё его кто-то послушал… Не то чтобы он надеялся… На короткое мгновение повисла внезапная тишина. И нарушилась первым тихим Чиминовским: - Тэхён-и… И вторым… - Юнги-хён… И дальше, всеми их именами, в том простом порядке, в котором они стояли, с каждым из них всё сильнее сдавливая их сердца своим дрожащим голосом. Оглаживая их заблестевшим взглядом и взволнованно перетаптываясь на месте. - Я благодарен вам, парни… так сильно… Срываясь в самом конце на шёпот и срывая оставшиеся защитные оболочки Юнги и каждого, кто стоял перед ним. Оголяясь сам. И оголяя их. Какое-то время он не мог говорить. Никто не мог. Смаргивали, сглатывали, вытирались руками и полотенцами. Юнги не плакал. Юнги врос в пол. Юнги смотрел то вниз, то на Чимина, то опускал, то поднимал микрофон. И – да и похрен на эти оболочки – не плакал. И на щёку похрен, которую уже когда-то успел изгрызть. А Чимин продолжал. Чимин вернулся в строй. Чимин смахивал слёзы, прятался за козырьком кепки и договаривал то, что хотел сказать. То, что говорить было нельзя. Но теми словами, которыми было можно. Волшебным образом, как он умел, сочетая иерархию и эмоции, сиамскую близость – и традиционность. Про семь лет – и про последние несколько дней. Так, что первое понимали все, а второе – только те шестеро, для которых и про которых он говорил. - У меня не было ничего… Но они сделали для меня возможными те вещи, о которых я не мог даже думать… Нравиться самому себе… Быть классным, как они… Они научили меня… Они помогли мне… Привели туда, где я теперь… Спасибо им… Спасибо… Они удивительные… Разве они не удивительные!? Он буквально на этом настаивал! И по Арене прокатывалось оглушительное ДА, и затихало перед сценой только для того, чтобы услышать его сокровенное: - Я так счастлив быть с ними … Он оставил всех в категорическом раздрае. Намджун смотрел растроганно и гордо, Хосок – с нежностью и соучастием. Чонгук-и с мокрыми щеками – отрешённо-блаженно, Тэхён, кусающий губы – взволнованно-напряжённо. Юнги продолжал окаменело попирать пол. Джин… Хорошо, что дальше говорить должен был Джин. - Почему перед моей очередью выступать вы делаете всё таким эмоциональным!? Потому что найти силы разулыбаться сейчас могли все. А возмутиться, никого при этом не обидеть и разрядить накал мог только он. Джин, который – даже взволнованный, даже если вы этого не хотели – заставлял улыбнуться и умиротворял. Джин, всегда знающий своё место в этом мире, и это место – просто знайте это! – было убедительно высоко, и – будьте в этом уверены! – в этом по большому счёту никогда не сомневался никто, ни ARMY, ни хейтеры, ни – без снобизма и без смущения – сам Джин. И последнее успокаивало больше всего. Человек, с комфортом и для себя и для других занимающий свою планку, не мог не успокаивать. Он был олицетворением поднебесной незыблемости, возможной даже там, где, казалось, можно только нервно балансировать. Со своим милым морганием, открытостью блестящих от слёз глаз и аннигилирующей напряжение улыбкой. После него говорил Чонгук… После Чонгука, последним – Намджун. - Я учусь новым чувствам всё время, – говорил Джин. - Ребята научили меня многим эмоциям, – говорил макнэ. - Меня бы не было здесь без моих мемберов, – вторил всем им лидер. Джин стоял рядом с самым младшим, в какой-то момент своей речи снова начавшим дрожать голосом, и гладил того по затылку. Тэхён, нарушив ровность линии мемберов, пристально смотрел на своего Куки, пытаясь поймать его взгляд, и переживал. Намджун говорил и говорил. У Намджуна был покрасневший нос, выразительные брови и особенно мягкий тембр. Он как будто взялся напоследок утешить этим тембром своих шестерых. Как пледом обнимая каждого из них словами. Уютно. Не сдавливая сердца, не прокалывая счастьем, и не заставляя кусать губы. Говорил и говорил. Он тоже умел снимать напряжение, как Джин, и выравнивать раздрай, как Хоби, хоть и делал это всё совершенно иначе. Его голос усмирял и убаюкивал. Особенно, когда слов было много, а в мыслях царил эмоциональный разброд. Он – даже в самые чувствительные моменты – умел делать то, что должно. Умел вести за собой и вообще быть правильным. Правильным не только по заповедям, этикету и законам. Он всё это чтил, но умудрялся, не посягая, скрашивать это своими собственными представлениями. Говорить о себе, сохраняя ценность и цельность и свою и собеседника. Когда Намджун говорил, можно было не думать о том, что он, даже случайно, скажет что-то не то. Спойлеры не в счёт. Спойлеры были из области непримиримости лидера с окружающим пространством, где-то между сбитыми софитами и порезанными пальцами. Намджун совершенно справедливо говорил последним не только потому, что был лидером, но и потому что был китовым жиром для эмоциональных штормов группы. И маяком был тоже. Помогал вырулить в нужном направлении и пришвартовать пережившие телепатию и откровения эмоции в безопасной гавани. Безопасной для всех. * * * Они поклонились и разошлись для завершающей песни. Энергичной, но не распаляющей. Эмоциональной, но не разбирающей на куски. Сбросили остатки оцепенения на хореографической части, вернули альвеолам воздух – на вокальной. Согнулись в поклоне на завершающих аккордах и, под вновь полетевшее конфетти, начали свой финальный обход, улыбаясь и прощально размахивая руками. Ким Намджун сиял ямочками и не переставал благодарить. Ким Сокджин будто не прощался, а приветствовал, и – очень радостно – собою благословлял. Мин Юнги выказывал восхищение вскинутыми вверх большими пальцами, устало передвигал ноги и почти не улыбался из-за закушенной щеки. Чон Хосок лучился колким счастьем и – боясь, что увидит кого-то похожего на Чимина со взглядом Юнги, и не сможет себя не выдать – смотрел поверх ближайшего пространства и фокусировался на дальних секторах. Пак Чимин кланялся перед каждым сектором, и будь это возможно, поклонился бы перед каждым зрителем. Ким Тэхён светился и дарил себя напоследок всем и каждому в этом зале. Чон Чонгуку, чаянно-нечаянно идущему рядом, смотрящему на ликующее благодарное море одновременно и как на самое удивительное и как на самое естественное явление в мире. Мемберам, раздаривающим себя россыпью. Тысячам любимых незнакомцев. И семье. Юнги с чинной благодарностью помахивал рукой. Юнги, уткнувшийся в эмоциональный тупик и разбуженный заклокотавшей где-то в глубине груди злостью – то ли на себя, то ли на обстоятельства – замедлился, высматривая родителей и брата. Не сразу, но нашёл их и, как и на своей речи, снова сдержанно поклонился… Тэхён отправлял свои улыбки лично для родителей, кружился под конфетти, сиял ярче бомбочек и излучал себя. Юнги достиг в поклоне сцены, полностью опустившись на неё. Прячась между сведённых рук. Оставил, наконец, в покое щёку. И заплакал. В воздухе продолжали мелькать конфетти и машущие ладони. Мемберы – знающие, как было нужно отвлечь маленького хёна, чтобы спасти его от слёз, теперь продолжали вышагивать сквозь музыку и шум не желающего расставаться моря – зная, чего делать не нужно, если он уже заплакал. Маленький момент брошенности – ради большой возможности сохранить самолюбие в соответствии с не изживаемым кодексом парня из Дэгу. Музыка обвивала, сцена под руками и коленями вибрировала басами и вздрагивала под шагами мемберов. И где-то между сыплющимися разноцветными бумажками на спину маленького хёна легла маленькая ладонь. Чимин знал принципы парня из Дэгу. Чимин не обнял его, как плюшевую игрушку, как сделал бы это с Тэхёном. Не приластился дразняще, как сделал бы это с Гуком. Не прильнул, как к любому из хёнов. Ладонь на спине, как и сцепленные прошлым вечером пальцы, была исчерпывающей и не требовала себе в помощь ни слов, ни действий, ни взглядов. Будь это чья-то другая ладонь, Юнги бы напрягся и либо совсем утонул в слабости, либо попытался бы сразу сбежать, и это было бы пассивно-агрессивно, и впоследствии неприятно для хозяина ладони и мучительно для самого Юнги. Под ладонью Чимина он даже не вздрогнул. В этой ладони не было жалости. Только сопричастие и крючок: «давай, хён, хватайся». В самый раз для Юнги. Тот затих на несколько секунд, ментально собираясь в кучу. Встал и продолжил свой обход, зная, что Чимин продолжил свой в другую сторону. * * * «Даже не думайте» – на всякий случай, не глядя на мемберов, в останавливающем жесте вскинул руку Мин. Чувствуя их «если что, только свистни, мы на низком старте, чтобы кинуться и затрепать тебя». Отгораживаясь независимым видом и наблюдая за суетой за дверью. Оставалось последнее общение с камерами. И всё. Сегодня особенно поскорее хотелось домой. Они уже обменялись за сценой благодарностями и поздравлениями со всеми, кто был частью сегодняшнего концерта. Быстро, шумно, с поднятыми вверх символическими бокалами. Осталось только переглянуться онлайн с АРМИ – и можно выдыхать. Последние метры дистанции вечно самые трудные. Не важно, спринтерской или марафонской. Психика заставляет обманывать самого себя – ну всё, уже почти конец – делая акцент на «конце», а не на «почти». Поэтому сдерживаться сейчас было сложнее, чем на концерте. Всем. И вызревшим парам и всей семёрке вместе. Телепатия ещё не отпускала. Хотелось сгрестись в одну общую кучу, куролесить, сбивать нахрен стресс, скакать, танцуя и дурачась, ругаясь и откровенничая, обниматься всей гурьбой, выдыхая алкоголем в одно тесное жаркое пространство. Упасть по отдельности или закидывая друг на друга руки, ноги, головы и чувства – обсуждая, перебивая, споря, пинаясь, возмущаясь, смеясь до колик. Замолкать, погружаясь в тишину. До, или после, или во время – по очереди – смыть с себя пот, угар и затроганность чужими взглядами. Выбраться из телепатии и расползтись. Чтобы пластом и до полудня следующего дня. А то и дольше. Чуть позже. Дома. А пока – последние «метры». Перед камерами. Собирать губы бантиком, и кивать вслед словам лидера, как Джин. Пялиться на Тэхёна, как Чонгук. Улыбаться, кажется, только для того, чтобы спрятать глаза, как Чимин. Улыбаться на всю комнату, как Хоби, умеющий прятаться незаметно. Смотреть почти неподвижно, лишь изредка моргая, как Юнги. Смотреть сквозь камеру на очередной параллельный мир, как Тэхён. Отдуваться за всех, как Намджун, без особого успеха пытающийся подключить к разговору остальных. Подать знак, что всё, пожалуйста, передоз и перегруз, давайте заканчивать. Добраться домой. Ввалиться внутрь, закрывая за собой все двери. И всё...