Параллельные миры Тэ

Утро после концерта всегда было послеполуденным и хаотичным. Дезориентированным. Где всё вроде знакомое, но вывернутое наизнанку. И слишком выглядывают края вчерашних откровений и выбившихся футболок, и слишком торчат волосы, и только начавшийся к вечеру день с самого подъёма уже заспанный, и лица опухшие, и половину нужных вещей приходится искать, и себя желательно найти тоже. И сначала казалось, что собраться в кучу и разгрести завалы в душе́ и в доме в ближайшее время нереально, да ещё благословенный Хосок и его магия раннего подъёма и демон чистоты не встречали полупроснувшихся покемонов. Благословенный Хосок благословенно спал, и смотрел – как очень хотелось верить – благословенные сны. И все, хотя и терзались неприкаянностью, но ходили на цыпочках, боясь потревожить, и даже говорили шёпотом. Шёпотом разбирали остатки вчерашнего хаоса, шёпотом выясняли, чем бы успокоить внезапно озверевшие животы, шёпотом выгребали остатки еды из холодильника и шёпотом её доедали. Юнги, и так вечно пребывающий в этом состоянии шёпота, после еды сразу же испарился, не видя смысла сообщать куда, потому что если бы не испарился, то это бы напрягло остальных ещё больше, даже Чимина. Потому что новая студия, которой из-за концертов было уделено недопустимо малое количество времени; потому что старая аппаратура ревнует к новой, и надо бы их познакомить и примирить; потому что пространства больше, а гениальности здесь, может, и будет когда-то комфортнее и эффективнее, но пока, после старой любимой каморки, эти пространства ещё обживать и обживать. Нотами, клацаньем кнопок, перетаскиванием проводов, шорохом бумажек, мычанием под нос, хомячьим обустраиванием, перетаскиванием мебели и передвиганием на несколько сантиметров предметов на столе, любовным свиванием гнезда для того самого, живого, что насквозь и навсегда. Чонгук, так толком и не проснувшийся, с горем пополам, стараясь не шуметь в своей комнате, в которой сегодня спал Хоби, сгрёб несколько своих самых необходимых вещей и умотал в заранее запланированную поездку к родителям. Держа в одной руке сумку, а в другой – такого же, как и он, полусонного и полусобранного Тэхёна. Заранее предвкушая, как шумно и суетно будет дома, и мама обнимет с порога, причём родного сына – только вторым, и хён подрулит и будет троллить с первых до последних секунд, а Тэхён сначала всё ещё будет стесняться, но потом, примерно между ужином и тисканьем Гурыма превратится из учтивого гостя в ещё одного отпрыска семейства Чон – всё ещё учтивого, но уже с ногами на диване и способностью и возразить и громко рассмеяться, расслабленного и своего. Чимин, ещё дольше Чонгука пытавшийся воспрять среди живущих и бодрствующих, после бессознательной помощи в уборке и практически бессознательном завтраке (обеде? ужине?) – долго блуждал по приютившему его постконцертному миру заблудившейся лохматой кометой. Сначала блуждал между стульями, пустотой вместо тэкуков и тишиной вместо Хоби; между курсирующим по пространству новой кухни Джином и курсирующим по строчкам новой книги Намджуном. Потом блуждал по собственным мыслям и любимому плей-листу. А потом – как раз окончательно проснувшись – обнаружил себя приблудившимся в новой студии Юнги, ощущая что-то между удовлетворением от закономерности своего нахождения здесь – и испугом от ещё не проявленного согласия с этим деловито копошащегося хозяина, ещё не закончившего гнездование и не пригласившего на новоселье. И как он только зашёл? Хён что, не закрыл дверь? В памяти смутно всплыл призрак Юнги двухчасовой давности, доедающий свой завтрак (обед? ужин?) и транслирующий во все астральные сферы предупредительное «в ближайшие дни меня не ищите, в студию не входите, и ничего моего нигде, блять, не трогайте». Чимин поёжился, непроизвольно притаптываясь там, где было меньше всего проводов. - М… – высунулась из-под стола голова хёна с привычно нечитаемым выражением лица. - Я помешал? – всполошился Чимин, показывая поочерёдно на хомячье хозяйство, самого Юнги и на полуприкрытую дверь, – я могу уйти… - Дверь закрой, – Юнги нырнул обратно и, когда Чимин мысленно уже продолжил это как «с той стороны», несколько хрипловато добавил из подстольных недр, – поможешь мне? Я тебя ждал. Разоблачая разом и тайну незапертой двери, и свои корыстные намерения. Или не очень корыстные – мелькнула залётная мысль, когда спустя полчаса и несколько не совсем понимаемых перестановок, Чимин выгибался на диване под шершавыми, отвлёкшимися от хозяйственных хлопот, ладонями и тёплыми губами. На диване новом, более удобном, но тоже мелковатом – как они обоюдно решили с хёном. Чимин откидывался на его спинку, выставляя свой кадык и возносился – не только от пробравшихся в него пальцев и насадившегося на него рта, но и от эйфорического упоения от того, насколько это всё – даже в студии и даже на диване – иначе, чем раньше. От того, сколько в этом «лишнего». От того, что, несмотря на полное его сейчас бездействие – это нихрена не «просто помощь», потому что волшебствующий между его ног хён выглядел не удовлетворяющим, а удовлетворяющимся. «Я буду для тебя плохим» – вспомнилось Чимину, когда удовлетворялся уже он, воплощая одну из миллионов своих фантазий, со внезапно краснеющим лицом усаживая хёна в его рабочее кресло, пододвигая к нему лежащие на столе наушники, со смущённым кокетством прося включить его себе «что-нибудь приятное» и стараясь не краснеть ещё больше под умиляющейся Миновской ухмылкой. Когда смотрел снизу вверх на уже обрамлённое наушниками и уже совсем не ухмыляющееся лицо, которое кому-то, может, и могло сейчас показаться каменным, но только Чимин, параллельно не глядя «распаковывающий» когда-то самую недоступную часть хёна, явственно видел на этом камне высеченное «блять». И с настойчивостью во взгляде укладывал руки хёна на подлокотники кресла, и облизнув напоследок – глядя прямо в «каменное» лицо – губы, переводил своё внимание на кое-что по-настоящему каменное. И, уже совсем не смущённо, наконец-то при ярком свете и полностью властвующий, склонялся любовно над предметом «распаковки», обрисовывая пальцами и роняя на него выдохи. Полагая, что близкое визуальное знакомство приземлит его неуёмные фантастические представления, и не ожидая, что всё произойдёт ровно наоборот. Что выступающие вены не испортят ровную прозрачность кожи, а усилят её эффект. Что бледность на фоне его смуглых рук будет не нездоровой, а ослепляющей. Что контрастирующе розовый на конце будет походить не на цвет содранной кожи, а на тыльную сторону цветочного лепестка. Когда сминал об этот цветочно-каменный свои воспетые всей Кореей губы и выслеживал языком стебли-вены. Наверное, слишком бережно, но, хоть и послушные, но побелевшие и подрагивающие на подлокотниках пальцы подсказывали, что более чем приемлемо. Более чем. Да. И ёрзал, игнорируя свои вновь восставшие нужды, отказываясь отнимать для их утоления от хёна хотя бы одну свою руку – и вписывая в список самых божественных вещей в мире его ступню, прозорливо и милосердно втиснутую между ног. «Я буду плохим настолько – насколько ты сам мне позволишь» – продолжало не отпускать его и через час, после возвращения к обустройству студии, и через два, когда они собрались домой, чтобы поесть, и через три, когда он сказал уходящему Юнги, что подойдёт к нему чуть позже. И через четыре, когда, обещанно вернувшись в обитель гения, обнаружил того устроившимся на диване под приглушённым, убавленным светом и расслабленно любующимся уже упорядоченным и оживающим пространством – пропитывающимся и пропитывающим его – собой, музыкой, незримым, уважительным и магическим. Чимин плавно подошёл к нему вплотную, замирая под внимательным взглядом – зная, что тот заметит и не до конца просохшие кончики волос, и смененную чистую одежду, и, наверное, что-то в его глазах… наверное, что-то очень плохое… или очень хорошее… но в любом случае какое-то такое «очень», которое позволило Юнги истолковать его намерения предельно правильно. Или беспредельно. Настолько, насколько они оба готовы были позволить. Долгожданно. От первых замедленных движений – прикушенной губы, прокатившейся по животу волны нетерпеливого напряжения, приглашающе протянутой руки, первого соприкосновения пальцев. До застлавшей пол скомканной одежды, неосторожных синяков на пояснице и бешено разорванной упаковки. Очень. Всё было очень. Очень. Под диваном застыла закатившаяся не закрытая баночка, аппаратура безмолвно «усиживалась» на определённых для себя и не нарушаемых даже сейчас местах; пространство продолжало оживать, жадно впитывая происходящее, магия полнилась и звенела, не возражая ни против вопиюще наглого вторжения новой энергии, ни против новых звуков – выдохов и стонов, всхлипов и шлепков. Юнги не чувствовал, что совершает что-то кощунственное. Его долго не произносимая, давняя, но только-только обретающая плоть любовь к Чимину уже давным-давно была невидимым знакомцем этой магии. Именно эта магия, однажды подкосив запутавшегося Юнги до полностью бессознательного, заставила эту любовь распознать и, в конце концов, признать. Она сделала ему больно тогда, эта магия, но она же его потом и спасала. И он годами заботился о Чимине, он восхвалял его, он работал вплотную к нему. Он испытывал на себе и его флирт, и его пиетет; и его сексуальность и его стеснительность. Говорил ему: - Ты очень хорош в этом. - У тебя красивый голос. - Твоё тело невероятно. Он позволял себе это. Впитывал вспышки радости и благодарности, раз за разом всё больше стирающие комплексы Пака. А потом шёл в студию и спасался. Любовь к Чимину давно заселяла не только его музыкальное святилище, но и всё его пространство. В старой студии эта любовь висела неприкасаемо к материальному, прямо посреди каморки. Юнги сознательно не прицеплял её якорем ни к чему, ни к одной вещи, ни к одному действию. Его устраивала её эфемерность. Ему эта эфемерность была необходима для сохранения и так неидеального психического здоровья. Он растворялся в творчестве, он писал песни, он погружался в процесс, заполненный мелодиями, словами, изощрённо выуживаемыми и без спроса вырывающимися эмоциями… связками, спорами, поддержкой Хоупа, подсказками Рэпмона, любопытством Гука, уважением Джина, завороженностью Тэхёна, тихим восхищением Чимина… Любовь присутствовала, но ничего не касалась. Да, в тот момент, когда он её осознал, он запаниковал, и сильно. Вплоть до мыслей об уходе из группы. Но как хорошо, что он не фанат спонтанных решений. Или просто тормоз. Или обычный трус. Но кем бы он ни был, он быстро понял, что паниковать не обязательно. Что вот она – их будущая группа, вот – гурьба разношёрстных парней, вот она – его музыка, вот – уже тогда его студия, и вот – новоявленная любовь. Эфемерная, повисшая в воздухе, ничего не касающаяся, не удерживаемая ни единым якорем, ни единым крючком. Не мешающая творчеству, не вторгающаяся ни в какие процессы, не умаляющая музыки и не отнимающая ни капли созидательного ресурса. Это было всё, что было нужно Юнги, чтобы принять её и смириться. С остальным – физиологическими побо́чками и прочей не касающейся музыки хренью – он оказался способен справиться без особых жертв. Нет, его любовь к Чимину никогда не была чем-то кощунственным для его музыки. Для магии, спасающей его и от побо́чек и от «хрени». Ни тогда, когда она была эфемерной. Ни сейчас. Сейчас… Когда реальность зашкаливала за отметкой «очень». Когда он вколачивал эту любовь в каждый допустимый угол новой студии. Вбивал вместе с магией, вместе с живым – с этим живым срастаясь, становясь им и пронизывая им. Считывая на лице Чимина каждый из этих связывающих их толчков. Видя на этом лице – понимание. Всего. Вообще всего происходящего. Чимин, упорно отказываясь закрывать глаза, мутно смотрел на Юнги так, будто хотел донести до него, что он знает… точно знает, что отдаётся и ему и тому, что вокруг них. Что точно знает, что тут есть что-то ещё живое. И что ему это нравится. Что для него это вторжение не на глубину члена, а на грёбаное насквозь. Что это хёновское магическое живое долбит не по его рецепторам и желёзам, а пробирает всю его Чиминовскую сущность, перебирает каждую натянутую в нём струну. И что он от этого просто в хлам. Блять. Юнги сносило от этого крышу. Просто… блять… Теоретически он должен был выдохнуться после вышвырнутого в мусорку презерватива. Но после яростной вспышки то ли тело, то ли магия запросили иного. Как будто куда-то была вшита череда планомерных событий именно на сегодня, и на сопротивление этому у Юнги ушло бы гораздо больше сил, чем на воплощение. И он потянулся к Чимину снова. Без особых вроде бы намерений. Утолить донсеновскую тактильность. Или свою – сегодня, сейчас он чувствовал особую в том потребность. Кажется, он вообще был немного не в себе – хотелось разных нежностей сверх всяких адекватных даже для обычных людей дозировок. Хотелось ласкаться и ластиться, делать что-то, больше подходящее тому Юнги, которого он когда-то себе нечаянно, прицепом к Чимину, намечтал, но с которым не то что пока себя не ассоциировал, но не мог пока даже представить. Что он действительно смог бы таким стать. В будущем. Не то чтобы этот одомашненный, счастливый, с опрятными эмоциями, но по-прежнему честными глазами Юнги ему не нравился. Но было, правда, сложно в такого себя поверить. Сложно. Слишком открытый. Вероятно, слишком от этого уязвимый. И… такой подходящий Чимину. Не только будущему Чимину. Но и вот этому. Размякшему, местами истерзанному, растёкшемуся на диване и поддающемуся малейшим движениям его рук. Стоя перед ним, растёкшимся, на коленях, Юнги медленно провёл пальцами вдоль линии остро выступающего подбородка. Всей ладонью невесомо обхватил драгоценное горло и, не задерживаясь, соскользнул в ямку между ключицами, снова дотрагиваясь лишь пальцами. Задержав дыхание и обжигаясь по пути, обогнул большую грудную мышцу. Еле касаясь, покружился вокруг соска, заканчивая движение на самом кончике и вдохновляясь его немедленной на это реакцией – маленькой отважной эрекцией и сузившей свой радиус ареолой. И стоном. Маленьким отважным стоном. Немного сдавленным. Немного придержанным. Зачем-то… - Такой красивый… – усугубляя нажатие на этот отважный кончик и усиливая давление на слабую к его голосу психику Чимина, прошептал Юнги, повторяя то, что говорил ему уже много раз, – у тебя такой красивый голос… И Чимин застонал, почти так же тихо, но уже с расслабленным горлом, сладко и тягуче. - Твоё тело невероятно, – Юнги, как по ступенькам пробрался пальцами дальше, вниз по рёбрам и косым мышцам, спрыгивая до выпирающей тазовой кости и широко оглаживая вскидывающееся бедро. И Чимин выгнулся, подставляя себя под свет и под взор, и всем своим невероятным телом умоляя о нём позаботиться. Тёплым и гладким телом. Невероятным не только изгибами мышц и балетной статностью. Невероятным – своей стойкостью, умением переносить любые перегрузки, готовностью воплощать что угодно, своей натренированностью, пластикой и ртутной изящностью, своей трепетностью и талантом бессловесного высвобождения эмоций. - Ты так хорош… – сдержанно продолжил Юнги, но, не выдерживая, почти задыхаясь, сорвался… – малыш, ты слишком хорош для меня… И Чимин снова застонал, и снова выгнулся, а Юнги продолжил размазывать своего малыша до состояния слайма, и ему при этом уже не нужно было больше никуда сбегать и спасаться – что размазывало уже его самого. - …хён… – начал Чимин, скомкивая последующие слова до невнятного всхлипа, но продолжая вопреки захватившей его невменяемости, – …хён… нет, я… для тебя… хён… пожалуйста… – его голос, его тело, он весь превратился в мольбу, – пожалуйста, хён… Его рта коснулось дыхание и слепой зажмуренный Чимин потянулся к этому дыханию вверх, впиваясь в приблизившиеся губы, спасаясь в них, прибивая охватывающую его агонию, но никак, даже в поцелуе, не приближаясь к её утолению. Волшебные пальцы продолжали возносить его, но ему их было мало, мало. Здесь, на коже. Мало… Он был почти в ужасе от своей жадности. Этот голос… и эти пальцы… и ка́пающая в самые глубины похвала… Они выходили за пределы того, что он мог безболезненно выдерживать – и одновременно ему было катастрофически этого мало. И, наверное, без магии и правда не обошлось. Потому что хён – его самый умопомрачительный в мире хён – не разрывая поцелуй, отвёл одну его ногу в сторону и дал ему больше. Своих пальцев – по уже проторенному пути, легко проникая сразу двумя. Своего голоса – в противовес гладкости скользкого вторжения – царапавшему нутро низкими нотами. Своей похвалы – продолжив нашёптывать в губы слова, за которые он потом способен был убить – если бы только их услышал хоть кто-то кроме Чимина. - …так лучше?… боже… ты такой голодный… такой нетерпеливый… малыш… ты хотел мои пальцы?… блять… господи боже блять… что ты со мной делаешь?… да… сожми их ещё… такой отзывчивый… ты посмотри, какой ты снова твёрдый и мокрый… Чимини… ты для меня́ такой, да?… такой хороший… так жадно меня сжимаешь… боже… хочу тебя… такого тебя… самого лучшего… хочу… нет, убери руки… давай сюда… вот так… да, малыш… такой старательный, такой послушный… блять… подожди… не двигайся… пожалуйста… для меня… ты ведь сможешь это для меня сделать?… такой умница… такой молодец… …только мои пальцы и мой голос… …да, малыш?… …ты же э́того хотел?… …вот так… Юнги прижимался лбом к мокрому от пота виску Чимина и, скосившись вниз, двигал пальцами и шептал, почти не задумываясь, шептал, не переставая, обдавая горячими выдохами пухлую щёку. Он сохранял ровный ритм, но, подчиняясь сам не зная чему, всё мягче вторгался снаружи и всё напряжённее касался внутри. Лицо Чимина, ещё недавно отражающее всю происходящую с ним невыносимость, сейчас, вслед телу рефлекторно подчиняясь хёну, не выражало почти ничего. Его глаза были закрыты, он не жмурился и не морщился, не скалился и не закусывал губы. Уже не выгибался и не вскидывал бёдра, и не насаживался на пальцы в попытке усилить давление. В нём осталось одно только напряжение. Звенящее, стальное напряжение, нарушаемое только лёгкой дрожью и покачиванием обездоленного члена. Напряжение – и испарина. И неровные красные пятна на щеках. - …ты бы видел себя сейчас… – Юнги, пьяно отлипая от мокрого виска, выпрямился над накалённым телом, как будто Чимин на самом деле мог видеть себя сейчас его глазами. - …хён… – мотнул тот головой в поисках потерянного тепла, моргнув и разлепив ресницы, найдя и прикипев к нему взглядом, – хён… - …я здесь, малыш… – голос Юнги стал более хриплым, взгляд, пошатываясь, блуждал от поблескивающих между полусмеженных ресниц зрачков до своей почти прекратившей поступательные движения собственной руки. Вены на ней были вздуты, но вся энергия уходила уже не на толчки, а на сохранение и лёгкое ускорение ритма, оставшегося, по сути, только у почти незаметных снаружи, движениях пальцев. Наравне с совсем уже охрипшим шёпотом – доводящих Чимина до тихого исступления. Тот совсем застыл. Как будто кто-то поставил его на паузу. Он перестал дышать, его рука вросла в плечо Юнги, член перестал покачиваться, и даже маленькие разряды перестали прокатываться под его кожей. Только его зрачки, цепляющиеся за расплывающегося над ним хёна, продолжали поблескивать. Он глотнул воздуха – слишком резко, как будто кто-то перед этим ударил его под дых. Внизу всё сжалось, коротко и сильно – сильнее, чем всё время до этого, вокруг ласкающих его пальцев. И он снова перестал дышать в обманчивом расслаблении. Зажмурился. Снова с хрипом втянул слишком большую порцию воздуха и его мышцы снова сжались. Воздух колол лёгкие. По виску, от уголка глаза, покатилась солёная капля. Кружащиеся пальцы, всё ускоряясь, продолжали его плотно поглаживать. - …покажи мне… сделай это… пожалуйста… давай, малыш… – раздалось в затягивающем мареве. Несколько мгновений Чимин как будто пытался это распознать. Слабо хныкнул. Тяжело задышал. И стал кончать, сжимаясь беспорядочно и учащённо, расчерчивая своё невероятное – белёсыми пятнами, и распадаясь, наконец, на стоны и всхлипы.