Параллельные миры Тэ

Ему понадобилось какое-то время, чтобы прийти в себя. Кажется, это становилось привычкой – выпадать из реальности. Чимин едва ли потом мог вспомнить эти фрагменты, они терялись в его памяти за блаженным туманом полного расслабления. Как будто полностью отнимая у него контроль, Юнги также забирал и его сознание. И его бы это очень пугало… если бы это был не Юнги… Когда Чимин начал осознавать себя в этом мире, он, уже вытертый и одетый, лежал на боку, наполовину – на хёне, который то ли охранял донсена, то ли грелся под ним (а скорее и то и другое), гладил его по спине и критически любовался своей студией – не нужно ли переделать что-то ещё. Чимин заворочался, утыкаясь ему в грудь и ещё куда придётся, кутаясь в его запах и вылавливая из тумана фрагменты сегодняшнего вечера. Чувствуя парадоксально переполняющее его опустошение. Как будто он мог состоять только из жажды, втиснутых пальцев, жгущего воздуха и слёз, а теперь этого всего в нём не осталось. И на излёте отрешённого состояния, когда он зарылся носом в охраняющее его опустошённость тепло, с его губ сорвалось ленивое и приглушённое: - Юнги, я… – прямо в Миновскую подмышку. И уже через секунду осознавая, что именно он чуть не сказал, Чимин замер, сразу переставая быть ленивым, пугаясь и сказанного, и не сказанного, и руки, замедлившей своё движение по его спине. Ненадолго замедлившей. Всего лишь на пару секунд. А потом над его ухом раздался уютный мурк, и рука продолжила своё движение. И Чимину, наверное, этого бы хватило, он как бы вообще не планировал ни выуживать эти слова на белый свет, ни, тем более, ожидать их от Юнги, при этом будучи полностью уверенным и в своих и в его чувствах, помня ещё и о до сих пор ошеломляющих его «стольких лет». Наверное бы хватило. Но Юнги прижался к его макушке губами, буркнул: - Угу… И стало совсем хорошо. Тепло, не кощунственно и магически-волшебно. * * * Хоби проснулся уже под вечер. Встал, прошёлся сонно и молча по общежитию, обнаруживая дома только намджинов, и пошёл шуршать на кухню. Накормивший перед этим всю ораву, но не потрудившийся причесаться, растрёпаный Джин сидел за компьютером в «детской» и шумно играл в какую-то игру. Намджун, вставший сегодня раньше всех, и за это одинокое время – не от хорошей, то есть, жизни – успевший и немного поголодать и привести себя в джентльменский порядок, сидел теперь, прилизанный и откормленный потом Джином, и читал книгу. Тоже в «детской», на ближайшей к играющему Джину кровати. У Намджуна, кроме главного музыкального пути, вообще-то было много маленьких планов на жизнь. На те короткие паузы, которые изредка у них появлялись. Например, он давно собирался посетить один парк. И пару музеев. Пару десятков, если точнее. В шкафу, на тумбочке, и ещё в паре мест в общежитии лежали книги, которые он давно собирался прочесть. Список сериалов, которые он хотел бы посмотреть, уже давно не умещался в его голове. Список фильмов – и подавно. И, проснувшись сегодня, он старательно весь день мысленно циркулировал по этим «давно собирался» – между голодом и завтраком, отъездом тэкуков и перемещениями юнминов – и скрывал за этими мыслями шелест маленьких крыльев, незаметно, но плотно забивающих всё его пространство и между маленькими планами и уже на всём его главном пути. - Ребят, я к Давон, – ворвался в его мысли и к ним (точнее, к себе) в комнату успевший ожить Хосок, сразу же ныряя в свой шкаф и с бормотанием выбирая себе вещи, – я так удачно именно сегодня ей понадобился, кто бы мог подумать… - Тебя отвезут? – не отрываясь от игры, спросил Джин. - Да, я уже договорился. Намджун молча показал вынырнувшему с рубашкой Хосоку «ок». - Я до завтра, но когда точно вернусь, не знаю. Судя по её голосу, слишком быстро мне не вырваться. Потом Хоби долго шуршал у порога, возвращаясь то за наушниками, то за браслетом для сестры, про который она ему пищала на прошлой неделе, то ещё за какой-то жизненно необходимой фигнёй. Джин уже даже начал его подстëбывать. А потом Хоби, наконец-то, крикнул «до завтра», хлопнул дверью и окончательно ушёл. Хоби ушёл. Оставляя их дома. Одних. Впервые с… Честное слово, с их первого поцелуя они ещё ни разу не оставались дома одни больше, чем на «Чимин будет с минуты на минуту» и «Джини, я побежал, буду вечером». И не сказать, что сейчас была какая-то принципиально иная ситуация. Студия Юнги, куда ушли юнмины, была куда ближе, чем реализация любых намерений, выходящих за рамки поцелуя. В их случае безопасный буфер времени длился столько же, сколько требовалось от поворота ключа во входной двери – до стука в дверь их комнаты. И они могли бы, конечно, просто её не открывать. Но… Но это же был Джун – он не мог. А что думает по этому поводу Джин – Намджуну было неизвестно. По какой-то неведомой ему причине, он, главный переговорщик семьи бантан, не мог сейчас сказать ни слова. Господи, он даже Хосоку не смог нормально сказать «пока». Он чёртов ВАЛЛ-И. Который завален собственными загонами планетарных масштабов, нем и влюблён в образец красоты, доброты и офигенности. Джин, не подозревая о творящемся рядом кризисе, сладко потянулся, возмущённо откинул (презрительно отложил на стол) приставку, снял наушники и, выбравшись из-за стола, как был, босиком и в пижаме прошлёпал на кухню. Настолько весь непосредственный, что Намджун даже почувствовал за него гордость. Жаль, что за себя не мог. Потому что «непосредственность» – это было что-то слишком не Намджуновское. Жаль. Правда, жаль. Он с тоской вспоминал свою немыслимую, безумную смелость в кафе, и уже почти не верил, что ему это не приснилось. Сейчас его смущение достигало отметки «оторопь» и заставляло сидеть, вжавшись задницей в кровать и не двигая зрачками лупиться в книгу. Джин гремел на кухне, что-то там уже жуя и напевая себе под нос. - Дома так тихо! – раздалось его звонкое. Намджун стиснул челюсти – его охватила злость на самого себя. Злость и отчаянье. От того, что он прямо сейчас просирает едва ли не уникальную возможность побыть с тем, кем он буквально дышал. Дома – где действительно сейчас так тихо. Дома – там, где он мог дышать без оглядки на камеры и обстоятельства. Вдвоём – без чьих-то ещё глаз, слов и потребностей. Побыть. С Джином. Дома. Вдвоём. Совершенно не обязательно делая что-то конкретное. Что-то, что прямо сейчас скручивало внутренности и от желания и от страха, но при этом было настолько менее важным, чем… с Джином… дома… вдвоём… так тихо… Делая что угодно. Просто рядом… Боже, это же так просто… Да это грёбаная мечта. Которую он просирает. Разволновавшийся, Намджун отложил книгу, встал и подошёл к дверному проёму. Прислонился к косяку, любуясь на спину копошащегося у стола хёна. Внутренне съёжился в подспудном ожидании какого-нибудь ехидства и тихо его позвал. Тот вздрогнул от неожиданности, но обернувшись, не выдал ни возмущения, ни страха, ни ехидства. Увидел в глазах Намджуна, кажется, что-то своё, и что-то, кажется, понял. Подошёл. Не говоря ни слова, прильнул, очень напрямую подставляясь так, что не могло не вызвать обнимательный рефлекс. - Джини, – повторил Намджун и, выковыривая из себя всю возможную храбрость, кинулся в тихие объяснения, – я так соскучился по тебе. Я… Прости… Я, кажется… - Давай посмотрим кино? – спокойно прервал его Джин, попутно обнимая ещё крепче. - Кино… - Без детей… – улыбнулся Джин и потянул его обратно в комнату. Специально или случайно не к ним, а снова в «детскую», не пропитанную их ритуальными вечерними поцелуями. Вчерашний не в счёт. Слишком спонтанный, слишком сумасшедший. - Да уж… – не смог не улыбнуться в ответ Намджун, позволяя тянуть себя за руку и топая следом, – вчера ты был главным ребёнком. - Это материнская суперспособность. Или проклятье. Будешь попкорн? – резкая смена темы заставила Намджуна споткнуться. - Мы же его не… – начал он, но, опять отчего-то заволновавшись, сам себя осёк коротким, – буду. - Тогда давай, выбирай фильм, а я принесу. - Какой? - Что «какой»? - Фильм. Они разговаривают как глухой и немой – подумал Намджун. Джин, обернувшись, застыл с видом – «мне вообще, вот просто абсолютно пофиг, какой». Но много думающий Намджун решил для себя, что этот вид ему только кажется. - Не страшный, не грустный, не громкий и не заумный, – всё-таки перечислил после короткой паузы Джин и пошёл делать воздушную кукурузу, которую они почти никогда не ели. Заметавшись и сбивая углы, Намджун кинулся оборудовать кинозальное местечко на двух персон – удобно поставил на стул компьютер, кинул на кровать несколько дополнительных подушек и притащил своё собственное одеяло. - Хоби нас убьёт, если мы ему тут накрошим, – заметил Джин, заползая в киноложе с огромной миской. - Я постараюсь быть аккуратнее, – сказал Намджун с выражением лица «ради двух часов рядом с тобой я готов к чему угодно». - Главное, не опрокинь миску, – Джин проследил за вспыхнувшей на лице Намджуна паникующей неуверенностью и перенёс миску на свои ноги, – будешь брать у меня. - А тут будут говорить, в этом фильме? – спустя пять минут после начала и полной неподвижности спросил Джин. - Нет, здесь только танцуют. Джин кивнул – никак это не прокомментировав – и Намджун снова начал накручиваться. Он так и знал, что тому станет скучно, что надо было выбрать фильм не из своего «must see» списка, а что-то более популярное. Волнение заполыхало, скручиваясь в спираль, разгоняясь… - Мне нравится, – за пять секунд до взрыва Ким Намджуна отозвался, наконец, Джин. Убрал с колен на тумбочку миску с никому ненужным попкорном и, устраиваясь поудобнее, немного сполз вниз. Совсем вплотную. Потеснее и потеплее. Плечом к плечу, бедром к бедру. Бабочками к бабочкам. Именно так, как было нужно для того, чтобы этот день сразу стал казаться правильным. И чтобы сразу сделать Намджуна гораздо счастливее. Тот чувствовал, что Джин тоже расслабляется. Что – несмотря на всё своё олицетворение непосредственности – по-настоящему, не во время сна, он делает это очень редко. Их старший хён. Их ненавязчивый гармонизатор. И Намджун – да, он был счастлив тем, что тому – с ним – не нужно было быть ни ребёнком, ни старшим хеном. Что с ним Джин мог отпустить себя. Вот как сейчас. В незаметно изменившемся положении, когда тот вдруг оказался лежащим на его плече и обхватывающим вокруг груди. Тёплый, обмякший в загребущей неуклюжести – именно таким себя Намджун видел, нуждающимся и неловким – такой спокойный и родной. Намджун прижимал его бережно к себе и был рад, что Джин не мог видеть его лицо – наверняка сейчас очень глупое и такое же нелепое, как весь он, когда пытается, но не может сдержать эмоции. Когда их руки, там, под его одеялом, на его лидерском животе, снова танцуют свой собственный, полный самостоятельной жизни танец, раз уж их владельцев что-то там останавливает… Намджун об этом уже и забыл. Как сладко «позволять» пальцам это маленькое, ощущающееся запретным, безумство. Хотя казалось бы, что в этом такого… В груди ёкнуло ностальгическими флэшбэками. Об их пальцах в тот день, когда он – подстёгнутый страхом всё потерять и смс-кой Юнги, и с лидерской решимостью, отрытой в себе с большим трудом – предложил Джину быть вместе, а тот согласился. Об их фильме на кровати, когда в первый и в последний раз они слышали, как тэкуки занимаются любовью. И, как будто этих флэшбэков было мало, со входа раздался звук отпираемой входной двери и через полминуты к ним в комнату зашёл Юнги и – ну конечно же, как и когда-то – всё понял. И про нетронутую миску попкорна, и про притащенное из другой комнаты одеяло, и про напряжённо-бережного Намджуна. И про отсутствующего дома Хосока. Намджун даже не расстроился и не рассердился. Хотя и не обрадовался. Относительно обстоятельств уже давно было какое-то смирение. - Мы смотрим кино, – сказал Намджун, как будто без этого было непонятно. Как будто хотел подчеркнуть, что ничем интимным они тут не занимаются. А Юнги кивнул и подумал, что то, что он видит, куда интимнее, чем любой половой акт. Но он не стал делать вид, что не понял, что именно тут происходит. И резко сбегать из дома, утаскивая за собой Чимина – тоже не стал. Он отреагировал идеально. Он спросил: - Будете с нами есть? – и после синхронных кивков сказал, чтобы подруливали на кухню. * * * Был уже совсем вечер и то ли обед, то ли ужин. Намджуну казалось, что они едят без перерыва почти весь день. Они с Джином единственные были постоянно дома, а остальные то уходили, то приходили, то поздно вставали, то куда-то собирались и уезжали, то сонно, как тэкуки, то бодро, как Хоби. Дома вроде было спокойно, но мелкая суета съедала время подчистую. И то и дело вытаскивала их на кухню – посидеть с одними, поесть с другими. Но это Намджуну тоже нравилось. Сидеть на кухне и смотреть, как Юнги готовит, а Чимин топчется рядом. Как они сидят напротив них с Джином и едят. Молча. Ещё одна грань эмоционального отдыха. Противоположная вчерашнему отвязному «сливу». Это как проораться и упасть на траву лицом к небу. Молча. А сегодня если кто и говорил, то в основном, как это ни странно, Юнги. - Хоби надолго? и - Классный нож. Не помню его. и - Лурман? Смотрел. Хороший. Но тоже мало. Говорил. Зато много кивал. И сам себе кивал, и на молчание остальных. И Намджун что-то ещё ему отвечал, и Джин иногда кидался междометиями, зато Чимин, кажется, вообще не произнёс ни слова. Ни когда они ели, ни когда Юнги что-то спрашивал, ни когда тот снова испарился в студию. Чимин не пошёл вслед за ним. Чимин пошёл мыться. Молча. И Намджун подумал, что тот, такой тихий и рассеянный, останется и пойдёт потом спать, но тот повозился после душа немного в комнате и тоже улизнул. Снова оставляя их с Джином одних. Снова на невнятный промежуток времени. Снова забившихся под своё одеяло и включивших одобренный Шугой фильм. Намджун, на этот раз минуя стадию удушающей робости, уже даже не думая о том, что – ааааа, это же возможность, ааааааааа, для того самого! – смирившись с невозможностью отпустить в этих невнятно-временных обстоятельствах контроль, забил и на возможность, и на то самое, сграбастал осторожно Джина и притянул к себе. Утаскивая прямиком в атмосферу их вечерних ритуалов. Когда уже только спать, когда за закрытым замко́м и с закрытыми глазами, и без робости, и без страстности, лишь с предвкушением и трепетом, они срастались в единое тепло и, соприкасаясь губами, вместе проваливались в сон. Сейчас – не спать. Сейчас – даже не целоваться. Сейчас – сладко обниматься и смотреть кино. Возвращая ту интимность, которая даже на посторонний взгляд Юнги казалась больше любых поцелуев и любой обнажённости. Вне азарта. Вне негласных споров, кто кого перетерпит, а кто не выдержит первым. Вне возбуждения, которое, боже, так сложно было иногда сдерживать – ну реально, как с этим вообще справлялись остальные!? Теперь, когда твой персональный источник возгорания так близко! Когда ходишь долбанным фитильком и потрескиваешь возле всемирно признанного красавчика, который всегда был за тридевять миль от тебя, а теперь – на расстоянии искры, и хотя – видит Бог – Намджун с этим справлялся, но чего ему это стоило – знал только он. И не знал, чего стоило Джину. Потому что происходящее вечерами у них слишком походило на танец. Подчиняющийся правилам танец, уравнивающий их, как партнёров. Управляемое пламя. Потому что в целом казалось, что Джину было гораздо легче, и температура под контролем, и огонь под колпаком… А потом в гримёрке за закрытой дверью, вместо хихиханья над раздразниваемыми юнминами, Джин, с очень высокой степенью ответственности на лице и со словами, что нужно быть достоверными, приближался сам и подставлял свои невозможные губы, и кто Намджун был такой, чтобы во-первых, игнорировать их невозможность, а во-вторых, чтобы портить «достоверность» происходящего. И он – со всей ответственностью – целовал их, с трудом сдерживая охватывающие тело микровзрывы. А у Джина… У внешне бесстрастного Джина дрожали руки и сбивалось дыхание, и даже мгновенно натянутая на облик спокойная стервозность перед заглянувшим в гримёрку Юнги не могла этих дрожащих рук перечеркнуть. И вчерашнего ночного помутнения, безумного и спонтанного – прямо среди сопящих тел мемберов – тоже ничего не могло перечеркнуть. Джин, кажется, этого и не скрывал. Сдерживал, очевидно брал Намджуна на слабо́. Но не скрывал. Джин его хотел. Джин его любил. Джин – его. Какой-то частью себя Намджун знал это очень чётко, и полагал, что он к этому хоть как-то будет привыкать, но пока что – возможно, из-за обоюдного сдерживания – факт их отношений с Джином всё так же доводил его до головокружения и ёканья в солнечном сплетении – от благоговения, от почти ужаса, от счастья, от которого хотелось рычать и плакать. Но обстоятельства пу́тали людьми, делами, неопределённостями и приходилось не рычать и плакать, а сдерживаться. Отдалять привыкание. Робеть, даже когда дома тихо. Только потому что в мозге прочно засела вероятность звука вновь отпираемой двери. Потому что юнмины могли вернуться в любой момент. Ну и что, что Чимин только что ушёл. Ну и что, что дверь в комнату тоже можно запереть. Чёртов мозг. Да и похрен. Всему своё время – ведь так? Сейчас в любом случае время волшебства. Просто вне азарта. Время тишины, покоя и бабочек. Время обниматься.