Параллельные миры Тэ

На стуле перед кроватью, вместо свечей, горел экран ноутбука, на полу рассыпанными лепестками белел попкорн; привычное не шёлковое одеяло сбилось до состояния гнезда, а вытянутые на коленках «наряды» доживали свои последние минуты на обнимающихся телах. Самый романтичный в мире интеллектуал целовал своего самого терпеливого в мире парня, и больше ни в чём не сомневался. Эти поцелуи совсем не походили на вечерние. В них не было ни сдерживания, ни успокоения, и никаким правилам они не подчинялись. Но и на те, из кафе – обезумевшие и экстремальные – они не походили. В них была и привычная уже вечерняя нежность – и та их единожды выпущенная на свободу страсть; и тёплый комфорт – и отсутствие рамок. Всё самое домашнее и самое разгульное разом. Тогда, в кафе, то, что происходило на террасе, когда они говорили, запомнилось Намджуну очень подробно и ярко, как будто это было только вчера: он запомнил всё так, будто сначала это пережил, а потом ещё с десяток раз посмотрел на всё это с десяти точек обзора. Но то, что было дальше, когда, скинув пледы, он внёс Джина внутрь, за эти дни стало призраком, волшебной фантазией, в реальность которой с каждым днём верилось всё меньше. Сплошное сумасшествие, безумный экстрим, случившийся благодаря миллиону совпавших факторов. И Намджун до помутнения был рад тому, что тогда всё так произошло, но в памяти это осталось такой ослепляющей вспышкой, что было сложно разобрать это на отдельные детали, тщательно их сберечь и смаковать потом, вспоминая и облепляя новым опытом и новыми чувствами. Всё, что Намджуну запомнилось с того вечера – это всепоглощаемость. Всепоглощаемость их получивших свободу чувств. Охватившей их страсти. И отдельными пятнами пламени – поцелуи Джина, открытость Джина, его перебивающее слёзы негодование, его истерзанные губы, дразнящая шутливость вначале и абсолютная податливость в конце. Всё не чёткое, но такое мощное в своём воздействии. Такое безоглядное. Не успевшее – тогда – дать Намджуну достаточно времени на размышления и анализ всего происходящего с ним. Не в плане чувств, а в плане осознания самого себя, не как лидера, а как человека с определёнными представлениями о личной жизни и собственной сексуальности. Кризис самоопределения и ориентации, если угодно. Который он, кажется, благополучно миновал без какого-либо анализа. И тогда, в кафе, и до, и, как ни странно, потом, даже после наивного вопроса Гука об этом. Странно – потому что уж потом у него было достаточно времени об этом подумать. Но он не думал. Точнее, думал, и много, но о другом. Не о том, как так вышло, что считая себя натуралом с самой толикой «не могу точно утверждать», он сошёл с ума от парня. От крайне миловидного и бесспорно красивого, но совершенно не женственного парня. Конечно, факт полного отсутствия у него предрассудков, значительно упрощал ему эту задачу. Но, пусть и без негативных эмоций, он ведь мог об этом хотя бы подумать? Удивиться, отметить… Хоть что-то. Поставить галочку напротив «ни хрена не натурал». Но его в эти дни волновал миллион разных вещей, но именно эта прошла мимо. А вот сейчас, кажется, догнала. Не мыслью, но эмоциями. Когда он без спешки, подробно, совершал над боготворимым им человеком акт восхищения. Когда ощущал, фиксируя всеми чувственными центрами, что лежащее под ним тело хоть и не маскулинное, и очень даже изящное и гибкое, но очевидно мужское. Что талия могла бы показаться тонко-женской под чуть ли не полным обхватом больших ладоней, но контраст объёмов, уходящий не вниз, к бёдрам, а вверх, к легендарным плечам, не оставлял места никаким подозрениям на феминность. И пропущенному кризису воспользоваться бы уже этим последним шансом… Но узость придавливаемых им бёдер возбуждала Намджуна до трясущихся поджилок, а плечи, даже без особо прокачанных мышц превосходящие львиные, пробуждали в груди скулёж. И грудь… Маленькие тёмные пятнышки сосков сразу на повторяющих рельеф рёбер мышцах, без выраженной железистой прослойки. Это же должно было вызвать хоть какую-то степень преодоления? Но не вызывало у Намджуна ничего, кроме внутреннего воя, заглушающего все его пропущенные кризисы и дёрганья в уже опостылевших к тому времени штанах. Длинные ноги, твёрдо очерченные от самых бёдер, без сглаживания и плавных переходов, представлялись на своих плечах так легко, как будто Намджун уже не раз закидывал их на себя. Мужественный, но хрупкий… Его эльф, его ангел, его самый возвышенный и самый приземлённый в мире бог. Намджун, несмотря на все уже существующие доказательства и признания, всё ещё не полностью уверенный в достойности своего рядом с ним пребывания, чувствующий, что у него самого это очень близко к «я встряпался отныне и навеки», но не уверенный до конца в том, что он – это то, что нужно его богу… Этот Намджун, как бы то ни было, нашёл свою точку смирения с этим, принял, что здесь и сейчас он каким-то удивительным образом делает Джина счастливым. Он мог оказаться прав в своих сомнениях. Он мог в них заблуждаться. Но сейчас он не хотел преуменьшать ничего, что окружало его бога. И самого себя в том числе. Сейчас был полон намерений подарить своему богу рай. И он обхватывал ладонями его талию, оглаживал его плечи, цеплял языком его – маленькие и милые, господи боже – тёмные соски́ и кутал их своим жарким дыханием и бархатно укрывал ртом, изнемогая от твёрдости вздымающейся под ними грудной клетки. Фитильки горели жарким пламенем, подожжённые спички искрились бенгальским огнём, раскалённые сердца рвались наружу, бабочки волнами подкатывались ко всем этим источникам огня, но почему-то не сгорали, а только множились. В голове ползли титры, гудел белый шум и саванный ветер. Сосредоточенно, с выпяченной губой, Намджун то и дело отстранялся, обозревая объект высочайшего искусства, задыхаясь от того, как объект видоизменяется с каждым таким «обозрением» и от того, что причиной этих изменений был он сам. Джину нравилось упрямиться. Дразнить. Дерзить. До определённой поры́. Намджун ещё не точно знал, до какой. Но точно находящейся между первыми поцелуями и первыми признаками зарождающегося оргазма. Довольно большой промежуток, и Намджун собирался со временем его сузить, желая лучше знать, когда вцепившимся в него пальцам лучше поддаться, а когда – перехватить за запястье руку и мягко отвести туда, куда сочтёт нужным уже не Джин. Джину нравилось быть покорным. Сразу после дерзости. Покорным той покорностью, которая нуждается не в унижении, а в заботе. В которой можно пари́ть на волнах обожания, и ничего не контролировать. И, если бы мог, Намджун бы вознёс Джина в воздух, чтобы тот действительно пари́л. В тёплый воздух. Полностью обнажённого Джина. Чтобы его кожи не касалась ни ткань постели, ни одежда. А он бы вился вокруг него, обволакивал таким же обнажённым собой, нежничал со всем маленьким и милым, стискивал всё большое и сильное, мягко, но властно отводил за запястья и за лодыжки, испытывал его гибкость, расслаблял и доводил до спазмов. Добирался до каждой точки удовольствия. Продлевал ощущение невесомости до бесконечности. Любил. Намджун не мог вознести его. Но делал всё, чтобы Джин испытал это ощущение по-настоящему. И, что бы Намджун иногда себе ни надумывал, Джин был обычным человеком. Высоко себя ценящим, но реальным. Со своими страхами, сомнениями и потребностями. Ну то есть не просто желаниями – теми, которые ты успеваешь обдумать и хотя бы мысленно сформулировать. А именно потребностями – которые были вне зависимости от того, успел ты их обдумать или нет. Когда тебя ведёт, тащит, и ты даже не всегда понимаешь, куда и зачем, но ты либо пытаешься оторвать от себя этот кусок, оставаясь ущербным, либо позволяешь себе этому поддаться. Джин не был обладателем самого высокого IQ. Джин был простым и мудрым. И он не собирался ни раздирать себя на куски, ни от чего-то отказываться. Выбранная им тактика общения с Намджуном вовсе и не была тактикой как таковой. Это было то самое, мудрое и простое, отражающее все самые глубинные нужды, о которых он не размышлял и даже не пытался. Он просто им следовал. Если бы его раздражала робость Намджуна – он бы сказал ему об этом. По-доброму, непременно с типичными своими шуточками, но сказал. Если бы бесила долгая мыслительная лидерская раскачка – он бы, не откликаясь на тело Намджуна, игнорирующее бурлящие в головной своей части мысли, продолжал бы смотреть фильм. Кажется, даже интересный. Фильм. Если бы нервировали неуверенность, смущение и погоня за абстрактным романтизмом – Джин бы просто ушёл бы снова играть. И сделал бы это так, что Намджун бы не обиделся. Но сделал. Но Джина эта робость-покорность-раскачка не просто не раздражала. Она его доводила до таких приступов нежности, что, честное слово, будь Намджун младше него не на два года, а на двадцать два, он бы его усыновил. Но хорошо, что тот был младше всего на два… Потому что – нет, ну вы просто представьте это переключение с телячьего смущения на полностью подминающую под себя властность. Заботливую, сильную, мягкую властность. Боже, дай Джину выжить… Хотя вообще-то эти переключения Намджуна не были чем-то новым. Они были такой же его частью, как его ямочки, рост и любовь к чтению. Это было всегда – вот он самый средний по возрасту, наполовину хён, наполовину донсен, вечно что-то ломающий, считающий себя не особо красивым – и вот он лидер, грудью стоя́щий на передней линии, в равной степени, хотя и не всегда буквально, возвышающийся и над мемберами и над их внешним миром. Он был таким и со всей группой. И, иногда, с мемберами. И, всё чаще, всё вы́раженнее – с Джином. Джин не знал, замечают ли это другие. Господи, он не знал даже, замечает ли это сам Намджун, ослеплённый то смущением, то ответственностью. Намджун… то краснеющий, чуть ли не трясущийся, если нужно приблизиться к старшему хёну без видимой причины – то первый кидающийся его прикрывать, даже если для этого нужно было прижаться вплотную. Чувствовал, как в нём самом зреет что-то волнующее, то ли ответное, то ли само по себе. Не озвучивал себе этого даже мысленно, но подсознательно, нутром, точно знал, что́ именно это такое. Прятал в груди свою первую бабочку, и не убивая её, и не планируя являть её официально даже себе самому. И точно понимал, что сам Намджун обо всём этом ни сном ни духом даже подсознательно. А потом случился Тэхён. А потом Чонгук. Тэкуки. Заражённые любовью Тэкуки. Проводники. Освободители бабочек. Распотрошившие не только свои сердца, но и все остальные, попавшие в зону заражения. Всё, что эти сердца прятали. Всё, что хранили. Джин не особо удивился, когда впервые осознал свою бабочку, в конце концов он давно подспудно её чувствовал. Это была очень маленькая, слабая бабочка, и он отчасти порадовался тому, что такая не сможет слишком сильно бередить его, а отчасти – затосковал. Но всё было терпимо. Он всё ещё оставался мировым красавчиком, в присутствии которого краснели многие, а не только кое-кто конкретный. А Намджун всё ещё оставался Намджуном, очень зрячим и очень слепым. А потом их угораздило контрабандно, без ведома хозяев, застрять в каморке тэкуковских миров, и… И лидерские переключения, раньше вызывающие в основном умиление и гордость, стали вызывать у Джина совсем другие ощущения. Не все, конечно, переключения. Только те, что касались его. Вот как сейчас. Наедине. Дома. Вдвоём. После титров, сообщения от Юнги, снесённого на пол попкорна и протянутой руки. После чего внутри Намджуна щёлкнул маленький рубильник, его смущённый и неспокойный взгляд уплотнился и потяжелел, и красивого простого Джина – не успевшего даже перевести дыхание – просто и незатейливо разнесло на красивые и простые атомы. И размазало по всей вселенной. * * * И он лежал, растерявший все атомные связи, и с трудом поднимал кисельные руки до покрытого испариной затылка. Дышал с трудом и почти беззвучно, в ритме редких коротких всхлипов. Намджун его испепелял. Джин дрожал под этой интенсивностью и олицетворял собой слово «ещё». Гладил затылок и жмурился. Откидывал назад голову – так сильно, как хотелось давящей снизу на подбородок ладони. То обмякал, то напрягался почти до разрыва мышц, выдавая все свои чувствительные места и степень их чувствительности. Умирал от сосредоточенности и скрупулёзности, с которой его исследовали, от прикосновений, не знающих ни отдыха, ни пощады, снова и снова проторивающих на его теле эрогенный путь. Чуть не сгоравший час назад от смущения, Намджун познавал его свободно и по-научному страстно и бесстрашно, следуя за «исследованием», не стопорясь ни перед новыми открывающимися местами, ни от типов «просимых» ими стимуляций. Его чуткость была какой-то нереальной. Боже, он нашёл у него на теле такие места, о чувствительности которых Джин – никогда не стесняющийся физиологии, и самого себя знающий, казалось, вдоль и поперёк – и не подозревал. Помимо остальных, уже известных ему мест. Сбоку под подбородком, в месте самого сильного углубления, в этих симметричных впадинах и только при определённом типе нажатия было какое-то прямое соединение с его голосовыми связками, потому что когда удостоверившийся в успешности «опыта» Намджун давил в эти впадины языком, Джин звенел неостановимой даже на «подышать» флейтой. Сзади на рёбрах и почему-то только с одной стороны, если касаться нежно-нежно, еле-еле, то можно было довести Джина до исступления. Это выглядело так, будто ему было больно, он изгибался, будто пытался от этого сбежать, но когда в первый раз Намджун попытался отступить, захотелось взвыть несогласной сиреной. И Джин взвывал. Джин звенел. Стонал, дышал, молчал. Мило хмурил брови, как будто не верил своим ощущениям. Снова жмурился. Широко и слепо распахивал глаза. Замутнённо смотрел из-под полуприкрытых век. Вцеплялся пальцами в волосы, обхватывая большую любимую голову с большими любимыми глазами, большими любимыми губами и большим любимым интеллектом – как в самое ценное, что когда-либо было в его руках, как в доказательство того, что это всё он, большой любимый Намджун. И не отпускал. Даже на минуту. Магнитился к затылку – когда Намджун в очередной раз возвращался его поцеловать, подталкивая носом подбородок, притираясь, раскрывая его губы и погружаясь в них силой, нежностью, языком. Сжимал за волосы до боли – когда этот язык обнаруживал на его теле очередную точку невыносимости. С почти выпрямленными руками зарывался пальцами между коротких прядей – когда между его безапелляционно раздвинутых ног с шумным сопением и удивительной для неофита уверенностью Намджун постигал самое главное отличие между женским и мужским телом. Или вернее сказать, между теми телами, что он знал раньше – и телом Джина. И если Джин не совсем осознавал себя уже какое-то время, то Намджун, поначалу хоть как-то контролирующий свои действия, познавая и вознося своего потерявшегося в пространстве возлюбленного, потерял собственные связи с реальностью примерно вот сейчас. Когда ощутил плечами тяжесть тех самых ног. Когда почувствовал дрожь касающихся его головы подушечек пальцев. Когда губами, всё ещё мокрыми от прерванного меньше минуты назад поцелуя, оставил первый влажный след у основания очень, очень мужского члена. Не то чтобы члены бывали женскими… Но, возможно, были какие-то менее мужественные и более мужественные. Вероятно. Скорее всего. И тот, к которому сейчас упоительно припал Намджун, сознание которого становилось всё более мутно-бредовым (степень мужественности членов? серьёзно!?), определённо был самым-самым. Каким-то… Кажется мужественным. Точно – красивым. Горячим. Ну то есть по-настоящему. Намджуну казалось он обжигает о него губы. Твёрдым. И у Намджуна крышу сносило, что это из-за него. Скользким. Джин «тёк» так, что «крыша Намджуна», даже при желании вернуться, не смогла бы этого сделать. Вкусным. Намджун тёрся и, кажется, рычал, нещадно истекая на это «вкусное» слюной, слизывая эту смесь, и глотая. Это этот человек краснел и сомневался в самом себе час назад? Мир об этом уже забыл Мир это уже принял и взорвался. Как и Джин… Как вжимающийся в кровать Джин. То безмолвно каменеющий, то дрожащий и тяжело дышащий. Тяжело и часто… так, что звук его дыхания хотелось потрогать. Хотелось «увидеть» и ощутить. Намджун поднял взгляд на его запрокинутый подбородок и чуть не застонал от того, что в таком положении не видит его губы. Нетерпеливо задрал руку и, предупреждающе коснувшись, требовательно потянул за подбородок вниз. …Покажи свои губы, ангел. …Покажи, как ты дышишь. …Покажи, как ты хочешь. Они столкнулись взглядами, впервые в таком ракурсе, с размаху, хлёстко и вязко, цепляясь и утопая, как будто обвиняя друг друга за всё, что с ними сейчас происходило, и одновременно требуя себе доказательств, что это правда и никогда-никогда-никогда не закончится. Даже если они опять уйдут в аскетичную паузу. Но если эти паузы будут прерываться таким… то, боже, что угодно, любое выжидание, любую цену… Намджун, кажется, уже довольно жёстко, провёл пальцами по нижней невыносимой губе… надавил ими, испытывая упругую мягкость. Протолкнул дальше, укладывая на язык, ожидая чего угодно в ответ, но не ту энергичность, с которой этот жест был воспринят. Джин вобрал его пальцы до самых костяшек, смыкаясь вокруг них, напрягая шею и недвусмысленно двигаясь им навстречу, втягивая их в себя так, словно те были губкой, пропитанной мёдом, и главной его целью было вытянуть весь этот мёд до последней капли. Можно было бы подумать, что это провокация. Намджун сдвинул в сосредоточении брови, выискивая взглядом вызов на лице Джина. Но тот только полыхал – глазами, щеками, дыханием – и всем видом отчаянно нуждался. Во всём. В том, что уже испытывал и в том, что им обоим пока ещё только грезилось. Всасывал, прикусывал, насаживался ртом на пальцы – и нуждался. Господи боже… Намджун судорожно вздохнул… оторвался от мокрого и вкусного, выпрямился на дрожащих коленях и, подобравшись ближе к лицу Джина, осторожно отобрал у него свои пальцы. Оглядел эту беспрекословность, отмечая горячечность дыхания, приоткрытый бутон припухших губ и поблескивающий в глубине рта язык. И, нависнув и помогая себе рукой, «окунулся» в этот «бутон». Уже совсем не пальцами. Встречая теперь совсем не напор. Встречая то сладкое и плавное, которое ожидал раньше. Встречая во взгляде «Намджун, пожалуйста, не останавливайся, делай со мной что-нибудь, что хочешь, только делай, Намджун»… Окунаясь и окунаясь. В теплое и обволакивающее. Осторожно, бережно, делая это для них обоих, и неизвестно, для кого больше. Водя по лицу пальцами, не по отдельным чертам, а по мимике, по всему самому любимому, по всему самому покалывающему сердце. Остановился. Спустился вниз, снова закидывая себе на плечи длинные не женские ноги. Не разрывая взгляда, вернулся губами к заново натёкшему «беспорядку». Ещё больше размазал этот беспорядок рукой и скользнул ею ниже. Сканируя все поступающие к нему сигналы – всеми органами чувств и почти принудительно возвращая себе ошмётки мыслительных процессов – при полном одобрении этих сигналов, дождался первого молящего стона и продолжил изучать тело Джина. Изнутри. Размеренно и долго. И Джин снова то дрожал, то каменел. Изнемождённым ангелом. Но очень по-земному. Ждал боль, но, так и не дождавшись, начал шипеть на неторопливость. Возмущённо заныл, когда Намджун отвлёкся на то, чтобы найти лубрикант. Чуть не вырвал ему клок волос, когда тот особенно удачно провернул внутри пальцами. И тут же, впервые сквозь стоны, прорвался потоком слов, невнятным и плаксиво-исступлённым. А Намджун продолжал. Хотя хотелось Джина пожалеть. Шагнуть на следующий этап и, быстро доведя до экстаза, прекратить эту пытку. Но он продолжал. С несоответствующей фактической необходимости чрезмерностью. Джин возмущённо гудел на одной ноте и на редких всхлипах вышептывал его имя. Всё более измученно и разбито. Он судорожно схватился за Намджуновскую руку, когда тот оторвался от него, решив, что тот снова куда-то зачем-то собрался. Немного затих, услышав звук разрываемой фольги. Его потрясывало. От испытанного. И, наверное, от того, что предстояло испытать, тоже. Он прикрыл глаза, слушая возню между своих ног, немного приходя в себя, но продолжая парить на неторопливых, заданных Намджуном, волнах, кажется, даже покачиваясь на них, млея от руки, жёстко ухватившей его ногу, пока вторая завершала необходимые манипуляции… …и замер, распахивая глаза и открыв в немом возгласе рот. Ошалевая от выверенного резкого вторжения и от собственной жгучей пульсации вокруг него. Будто не веря тому, что после всего долго-мучительного, Намджун, не устроив из этого целый ритуал, сделает самый физически-сакральный шаг так просто и с такой убийственной неожиданностью. - Больно…? – взволнованно спросил у него нависший над ним удивительный человек. Джин медленно выдохнул, привыкая к ощущениям. Минуту назад почти рыдая от затянувшейся по его мнению подготовки, сейчас он был готов рыдать уже от благодарности за неё. Поэтому он всхлипнул: - Мало… – и схватился трясущимися руками за толкнувшиеся к нему напряжённые бёдра.