Параллельные миры Тэ

Звук отпираемой двери застал Намджуна врасплох. Ну конечно… Нужно было вчера несколько часов выносить самому себе мозг и испытывать терпение своего божественного парня, дождаться тактичной предупреждающей смс и не догадаться, блять, хотя бы поставить будильник! Юнмины вернулись, как и предупредили, утром. Не ранним утром. Было уже совершенно светло. Комната – надо отметить, чужая, но после данного вчера Юнги «добра» они были уже не в состоянии куда-либо перебираться из этой – выглядела хуже, чем после вчерашнего, где они разносили её всемером. Пол был усыпан одеждой, попкорном и обрывками фольги. Постель была полностью раскурочена и в любом случае нуждалась в замене белья. Джин спал, прекрасный и безмятежный, посреди этого хаоса, не реагируя ни на звуки, ни на завозившегося Намджуна. Абсолютно голый. Как и Намджун. Дверь в комнату, конечно же, вряд ли была закрыта. А чьи-то шаги были всё ближе. Выбрав между «спрятаться под одеялом» и «закрыть дверь», Намджун кинул ещё раз взгляд на пол, судорожно подскочил, запнулся о штаны и рухнул в метре от вожделенного замка́. С грацией упавшего подъёмного крана и нежным хрустом нескольких особо невезучих попкорнин. Джин даже не шелохнулся. Шаги за дверью затихли. - Мы сейчас… скоро… – сдавленным голосом проскрипел Намджун с пола, мысленно вопя «только не открывай дверь!» - А, – понятливо донеслось оттуда голосом Юнги, – ладно, – и за дверью снова раздался шум шагов, на этот раз удаляющихся, – Чимин-а, пойдём поедим… Намджун выдохнул, распластываясь на полу и мысленно благодаря благословенного Юнги, но уже через секунду, стараясь смотреть, куда наступает, встал, максимально тихо повернул замок и вернулся к кровати. К Джину. К безмятежному и голому Джину. Тёплому. С синяками на бёдрах, от вида которых Намджуну стало и хорошо и плохо. По голове пронёсся огненный вихрь вчерашних воспоминаний. Про то, как он оставлял эти синяки и как Джин этого даже не замечал. А от поцелуев, которыми эти синяки потом «лечились», дрожал и всхлипывал. Про красные пятна, которые сходили сами; про мокрые следы – везде… на подушке, к которой Джин прижимался лицом… на простыне, на разбросанных вокруг салфетках, на их собственных телах, слипающихся и разлипающихся, скользких от всего, что их покрывало – солёное, терпкое и с каким-то неопознанным фруктовым вкусом – в таком количестве, что во второй раз пальцы не проникали, а просто уже, блять, тонули, а руки съезжали с узкой талии и не могли удержать, и толкаться приходилось, полностью вдавив своего ангела в кровать. Яростно, шумно, так, что пенились и смазка, и чувства, а Джин не сбегал, и не пытался выскользнуть – лежал, постанывая и покряхтывая, шоркался в такт щекой и губами о подушку Хосока, а членом о чью-то (кажется, Чимина) ещё; прогибался в пояснице и всё сильнее сжимал в себе. Сдавливал в кулаках подушечные углы, всем телом выталкивая из себя сперму и задушенные стоны. Мычал недовольно на заботливое замедление темпа, принуждая к возврату прежней ярости и подрагивая от возросшей интенсивности ощущений. Открывал широко рот и задерживал дыхание, когда последний толчок сталкивал его с подушек, а заполняющие импульсы переставали зависеть от движения бёдер. И так, не дыша, принимал их – беззвучно и сосредоточенно. Заплаканный – о чём сам, кажется, и не подозревал – и счастливо-разбитый. И экстремально разбуженный, с крошками попкорна на боку и ногах, сегодняшний Намджун сам готов был заплакать. Боже… Намджун сглотнул. Ожидал ли он такой животной реакции? Со всеми их трепетными бабочками, Джиновской мудростью и своим интеллектом? Нет. Не он. Не с ним. Он бы крайне удивился, нашепчи ему кто-нибудь заранее, что так будет. Возможно, даже внутренне бы поморщился. Но сейчас… Сейчас при одном взгляде на метки на бёдрах в груди начинал зреть рык, а волоски вдоль позвоночника вставали дыбом. И это тёплое, голое, спящее, родное, помеченное хотелось сгрести вместе с мятыми грязными одеялами и подушками своими медвежьими неуклюжими лапами, и по-берложьи кутать, вылизывать, тискать, греть и не отпускать. Ни до следующей весны, ни до следующей жизни. Он бы удивился. Ещё вчера. Но сейчас… Джин шевельнулся, потягиваясь во сне, то ли спуская Намджуна с небес, то ли выталкивая из животного состояния. Возвращая его в реальность и заставляя залиться нежностью и осознать: выпущенная вчера животность не конфликтовала сейчас ни с этой нежностью, ни с бабочками, ни с разумом, ни с божественностью, ни с феечностью… вообще ни с чем. В конце концов, бабочки тоже животные, а феи тоже люди. Тихо выдохнув, Намджун огляделся, пытаясь сосредоточиться на том, что юнмины пришли, что рано или поздно им с Джином надо будет из этой комнаты выйти, и лучше рано, чем поздно, и надо непременно привести комнату в порядок и желательно так, чтобы ни тэкуки, ни Хоби ничего не заподозрили, а Юнги с Чимином им и не проговорятся. Не проговорятся ведь? Хотя это неважно. Если они не сумеют спасти подушки, Намджун будет краснеть перед парнями до конца своих дней. Он потёр затылок, фокусируясь на застилающем пол мусоре. Зарылся в волосы всей пятернёй, вглядываясь в пятна на постели. Не понимая, как вообще можно было так всё уделать и испытывая сейчас по этому поводу смесь смущения и удовлетворения. И как бы ни хотелось дать Джину добрать остатки сладкого сна, но… - Сокджини, – прошершавил Намджун ему на ухо, аккуратно переворачивая на спину и едва не посылая всё к чёрту от вида его лица – отёкшего, помятого, с отпечатком подушки, и ещё более красивого, чем всегда. Разулыбался счастливым дурнем в мутный ещё не проснувшийся взгляд за разлепленными с трудом ресницами. Дождался в этом взгляде отголоска осознания и, склонившись, прихватил разморенные губы в утреннем поцелуе. Но почти сразу же, к сожалению, оторвался. - Джини, давай я перенесу тебя в нашу комнату, – ещё более хрипло прошептал он, – Юнги с Чимином уже пришли, а тут надо прибрать. И вот сколько понадобилось Намджуну, чтобы – достаточно быстро на его взгляд – утолочь в голове все прошедшие сутки? Две минуты? Джину хватило секунд пять. Джин, как всегда, в уталкивании не нуждался. Джин просто проснулся, просто всё вспомнил и просто снова разомлел. Вдохнул, медленно и глубоко-глубоко, слабыми после сна руками потянул к себе за затылок со всё ещё вздыбившимися волосками и заставил снова упасть на себя. Вытягивая своим физическим бессилием всю волю Намджуна. Тот пытался мычать что-то взывающее к рассудку, полностью лёжа на Джине и собирая носом запах с его сопрелой ото сна шеи, но получалось плохо. Вообще не получалось, если честно. В сознании всё сильнее маячило не столько наличие в доме юнминов, сколько закрытая дверь и «всё равно сейчас минут пятнадцать шуршать с уборкой, так почему бы не пошуршать двадцать». Как будто бы им хватило этих дополнительных пяти… Он успел добрался до мочки уха, когда уже не такие слабые руки перебрались с затылка на щёки, отстранили от себя уже готовую к «ну или тридцать» голову и приложили к губам палец. Или провели по ним пальцем. В общем, то ли остановили, то ли ещё больше раззадорили… - Ты… – умопомрачительным шёпотом выдохнул в его подбородок Джин, – …меняешь постель, я делаю всё остальное. Намджун снова на него упал, на этот раз подкошенно, стиснул до обоюдного покряхтывания, собрал в лидерский кулак всю свою лидерскую волю и, резко оторвавшись, поднялся. Напялил выуженные из-под кровати штаны, добыл оттуда же пижаму, подал её уже усевшемуся Джину. Засуетился, замельтешил, подавая руку, помогая слезть с кровати и придерживая так, будто это было крайне опасным мероприятием. Продолжая топтать попкорн и сеять в комнате хаос. Чуть было не завис, снова оказавшись с ним лицом к лицу и проваливаясь во вчерашнее, но с кухни донеслась трель смеха Чимина и не оставила никаким «залипаниям» никаких надежд. Кажется, это становилось привычкой. Отжимать паузу, сеять хаос и заниматься потом уборкой. И не находить сил отлипнуть друг от друга хотя бы взглядами. Джин ползал по полу, сметая попкорн вчерашней Намджуновской футболкой и ею же шлёпал его по ногам, чтобы тот переступил и дал убрать все крошки кукурузного беспредела. Намджун несогласованно – как будто у него были две левых руки – стаскивал постельное бельё и кидал его в угол, до которого их вчерашний хаос не дошёл. День стремительно проникал в них, выметая вместе с попкорном остатки сонливости, но чувство зябкой пустоты отказывалось отступать даже при возрождённой бодрости. Пол уже был чист, постель – благодаря помощи Джина улёгшаяся ровно и гладко – заменена. Всё, уже давно можно было ставить бабочек на паузу, а сутолоку жизни выпускать продолжать забег. Намджун прижимал к себе подушку Чимина, намереваясь поменять её со своей, Джин обхватывал грязное бельё, собираясь идти закидывать его в стирку. Они двинулись к двери, продолжая обмениваться осязаемыми кожей взглядами. «Комната прибрана, доказательства частично собраны в миску, частично скомканы в руках, мы проснулись, прибрались, мы в старом добром здравии, и сейчас мы ворвемся в будни, в которых за дверью дом, юнмины и новое расписание». Руки были заняты и, наверное, поэтому нажимать на паузу было нечем. Ощущения, приглушённые на время уборки, постепенно возвращались. Слабость испытанных вчера на мощность мышц. Тремор в коленях – причём у обоих. Саднящее нытьё губ и других, испытавших вчера особое внимание мест. Пустоту внутри. Вообще-то метафорическую, но у Джина ещё и буквальную. Они действительно снова возвращаются в неопределённую безвременную аскезу? Они остановились у самой двери, читая друг у друга в глазах этот вопрос. - Придёшь сегодня в одиннадцать вечера в «игровую»? – вдруг спросил Джин. - Мы же и так там живём… – начал Намджун, но осёкся. Повернул голову в сторону очередного всплеска Чиминовского смеха из-за двери, не отводя глаз от Джина и даже не догадываясь, как ярко по его лидерскому лицу пробегают сменяющие друг друга эмоции – недоумение, понимание, смущение, вспышка анархизма, смирение, раздумье, ясность, убеждённость, благодарность, счастье, предвкушение – и всё это за несколько секунд. – Снова сеанс кино? - Снова, ага. Они синхронно вздохнули. В глазах Намджуна с новой силой замелькала череда эмоций Джин невинно поджал губы, кивнул на миску с собранным с пола свидетельством ночного безумия и, открывая дверь и впуская в комнату юнминовские кухонные звуки, уточнил: – Только давай без попкорна. * * * Они одновременно вышли из комнаты и разошлись: Джин прошмыгнул к стиралке, Намджун прогромыхал в свою спальню, совершил там подушечный обмен и вернулся со своей подушкой в детскую. Закончил начатое, критически осмотрел кровать Чимина – заметен или нет подлог? – и задумался о том, стоит ли тому об этом говорить, если подушки почти новые и не успели пропитаться ни их по́том, ни их снами. Почесал голову, взял миску, в которой вперемешку с остатками попкорна лежал остальной попавшийся под руку Джина мусор, и уже не пытаясь быть тише (хотя когда это вообще у него получалось?) пошёл возвращаться в привычную колею. Юнмины ворковали на кухне, Чимин над тарелкой, Юнги у раковины. Юнги. Ворковал. Намджун чуть снова не споткнулся и не упал, заслушавшись и засмотревшись. Сдержал «хмык», но счастливой улыбки удержать не смог. Так и прошёл к мусорному контейнеру, сияя всем лицом. - Привет, хён, – безмятежно засиял ему в ответ Чимин. А Юнги обернулся и покраснел, как будто это не он чуть не зашёл в комнату к голым друзьям, а это его тут застукали. А потом перевёл взгляд на миску с мусором и мстительно ухмыльнулся. Обёртки от презервативов – три в обозримом мисочном пространстве – надорванно и многозначительно торчащие среди помятого попкорна, немым доказательством извещали, что смс вчера было отправлено не зря. Юнги буквально осклабился, заставляя краснеть теперь уже Намджуна… Карма – она такая. …осклабился – и снова отвернулся к раковине, возвращаясь к мытью посуды, даже не глядя, чувствуя облегчение лидера. - Как фильм, кстати? Понравился? – спросил он у судорожно вытряхивающего мусор Намджуна. - Потрясающий, – выпрямляясь и на выдохе ответил тот. Поморщился от того, как двусмысленно это прозвучало и, желая уже вырваться из смущения, попытался перевести разговор: - А как студия? Обустроился там с Чимином? – ещё не договорив, понимая, что его снова тянет куда-то не туда, но не имея сил захлопнуть уже рот, – хорошо постарался…? Закапываясь в смущение уже не просто по шею, а, кажется, с головой. Как в замедленной съёмке глядя, как Юнги снова к нему оборачивается, на ходу трансформируясь в машину для издёвок, копящей на языке колючие боеприпасы… …и проглатывает этот свой многофункциональный язык, так и не сказав ни слова. Потому что на кухню зашёл Джин, и кухню – атмосфера которой всё никак не могла определиться – затопила жизнерадостность, незамороченная и заразная. Потому что Джин был счастливый, и Чимин был счастливый, и спустя секунду они уже счастливо болтали, совершенно не замечая ни своих деликатных ёрзаний на стульях, ни застывших виновников этих местечковых проблем. Красных и уже совершенно не ухмыляющихся виновников. Снова переглянувшихся – на этом внезапном пике неловкости – и, втихоря заулыбавшихся под заразным вихрем счастья, вернувшихся уже к своим делам. Один – домывать посуду, второй – собирать рассыпавшийся вокруг контейнера попкорн. * * * - Помнишь свой второй класс? – ни с того ни с сего спросила Давон, глядя на собирающегося обратно в общежитие брата, – в старшей школе. Хоби, крутящийся перед зеркалом, улыбнулся ей через отражение и, пританцовывая, напел хит, которым они в то время заслушивались и дурили под него дома. - Помнишь, какой ты был странный той весной? – Давон смотрела пристально и как-то изучающе. Улыбка Хоби спа́ла, но не из-за ухудшившегося настроения, а из-за сменившейся тональности воспоминаний. - Первая любовь, – пожал он плечами, поджимая губы, как будто немного извиняясь за того себя, который успел растревожить родных своими тогдашними «странностями». Но сейчас говорил об этом легко, эмоции были хоть и припорошёнными временем, но приятными. Но к чему этот экскурс в прошлое? Он вопросительно посмотрел на сестру. Вздрагивая от её ответа. - Ты сейчас «страннее» раза в два, – уязвимость Хосока была тем ещё хрупким льдом, но Давон точно знала, куда можно наступать, а куда нет, – или в три. В последние годы разница в их возрасте совсем не ощущалась. Хосок давно перерос свою сестру. Давно не нуждался в вертикальной опеке и воспитании со стороны семьи – уже давно это была забота на равных. Но иногда его маленькая нуна – с которой так легко можно было шопоголить, путешествовать и веселиться – одним своим взглядом подцепляла за жабры так, что Хоби хотелось, как раньше, шмыгая носом, прибиться к её боку и выложить всё, как на духу́. Что, собственно, он и делал – не всегда шмыгая и прибиваясь, но всегда, как на духу́. Про страхи и усталость, сомнения и отчуждённость. Про ожидания и реальность, хейтеров и синдром самозванца. Про парней. Про телепатию. Про обратную сторону выбранного ими пути и личную тоску по тому, что не то чтобы было запрещено контрактом, но прописано с такими оговорками, что Хосок никогда и не порывался. Про заразных вигуков и заразившихся остальных тоже хотелось рассказать, но он не рассказывал. Чужие границы он чтил, и Давон не посягала. И про Тэуна он рассказывать не собирался. Но вот сейчас сидел, шнуруя кеды, пытаясь вспомнить, сколько раз он сказал за последние сутки «не романтично», и не мог поднять на сестру взгляд. Потому что она – как сыворотка правды. Потому что даже самого себя он обманывал с бо́льшей лёгкостью, чем её. И если она что-то утверждала, как пальчиком держа этим своим взглядом его жабры, то это всегда, всегда оказывалось куда ближе к истине, чем думал в тот момент сам Хосок. - Не тупи, – сказала она ему, глядя прямо в глаза, когда он всё же выпрямился. А потом, не дожидаясь ни ответа, ни реакции разом загрузившегося брата, вытолкала того за дверь. «Люблю тебя» – прочитал он уже в машине сообщение, отправленное, судя по времени, сразу же, как только Давон закрыла за ним дверь, – «файтинг, братишка».