Параллельные миры Тэ

Хоби много чего хотел. Хотел написать Тэуну, чтобы тот дождался его приезда. Закидать его смайлами, лишая происходящее серьёзности, только бы тот не исчезал. Признаться во всём и сразу, до очной встречи, вывалить все чувства и все признания – что он Чон Хосок и вор толстовок. Хотел, чтобы Тэун вернулся не из-за жалости. И не к Хосоку или к Санни, а к ним обоим. К нему одному… Хоби много чего боялся. Что Тэун начал догадываться о «нём одном» – и это лишило его того, что он находил в Джей-Хоупе. Что это обесценило всё, что давал Тэуну такой ему близкий, но такой безапелляционно недоступный айдол. Что сведение двух реальностей в одну не преумножит, а аннулирует всё… всё… даже то, что было «до»… Он боялся за него – и за себя, и во втором самому себе признаваться было гораздо сложнее. В том, что, несмотря на всю свою осторожность и отдаваемую энергию, чувствовал себя сейчас самым слабым звеном группы. Не просто харизматично провальным, но и тем, кто из-за эмоциональной нестабильности может нечаянно подставить всех. В том, что он просто не способен полноценно утолить чьи-либо потребности в контакте. Ни эмоционально – из-за смеси своей кошачьей осторожности и собачьей безудержности, ни, вероятно, физически – с его-то неоднозначными «взаимоотношениями» с телесностью. В минуты покоя он верил в то, что всё у него… у них с Тэуном получится, но сейчас… Тогда, в апреле, Хоби пообещал ему, что будет ждать. Сейчас он ничего ему не написал. Отправил только одно эмодзи. И не сразу, а уже вечером, когда насыщенный день немного сдул эмоции, оставив только те, что никак не сдувались. Отправил ему солнышко, как бы говоря: «Я послушал и я всё ещё здесь». Конечно, он всё ещё был «здесь»… Тэун всё ещё оставался в его телефоне. Но если он так и не захочет вернуться… Тэун… Его гало… Преломление солнечного света в невидимых кристаллах… От которого морозный свежий воздух в груди и пылающие от горячих лучей щеки… И миллионы отражений. То ли самого себя, то ли ещё кого-то. Не в осколках чего-то, бывшего когда-то целым. А в – ускользающих по отдельности – частицах, неуклонно сливающихся в один слепящий ореол. Невидимый изнутри, но ощущаемый даже с закрытыми глазами. Фантом… Фантом, имеющий за́пах и неотфотошопленную внешность, умеющий бояться и уставать. Если он не захочет вернуться, то Хоби не будет вторгаться в его жизнь. Как бы ни хотел. Как бы ни хотел. Хотел… Сообщение Тэуна подкосило его сильнее, чем он желал себе в этом признаваться. Его мысли – которые он позволял сейчас себе о нём – были лиричны, но совершенно лишены эмоциональной лихорадки, ставшей такой привычной за это лето. Относительно которой он уже давно не тупил. Он спрятал эту лихорадку в свою маленькую закрытую коробочку на самом дне души. Свой маленький эмоциональный контейнер. К которому после дебюта, после становления с мемберами, он обращался всё реже, потому что всё чаще проживал свои эмоции с ними – со своей некогда вынужденной, но ставшей такой настоящей семьёй. * * * Намджун следил за ним всю дорогу до Токио. Обычно в последнее время не отлипающий от телефона, теперь почти весь перелёт Хоби провёл откинувшись в кресле с закрытыми глазами. В Токио Намджун тоже за ним поглядывал. И все остальные. И Чонгук. Намджун не знал, замечает ли это Хосок, но у него самого щекотало в груди от того, как усердно макнэ следовал всему, что говорил на подготовке и саундчеке Хоби, как кивал на любое его предложение, не отходил по возможности из пределов прямой видимости, и пару раз совершенно по-детски забрался с обнимашками прямо на колени к слишком задумавшемуся солнечному хёну. Хосок замечал. Хосок кивал Чонгуку, кивал Намджуну, кивал ребятам, обходил ещё раз сцену, смотрел ещё раз видео с репетиции, показывал руками рисунок перемещений между кусками хореографии, оглядывал зал и месторасположение камер и пиротехники, снова смотрел репетиции, просил парней проинсценировать изменённые куски, настукивая им бит, и первый задавая движения… Это было хорошо. Делать свою работу. Хоби очень, очень это любил. Последние концерты эры лучших мгновений жизни должны были на самом деле стать лучшими. Они должны были стать незабываемыми. * * * Гул вокруг успокаивал. Обычно он, наоборот, усиливал мандраж Хоби, но сегодня благословенно умиротворял. Отвлекал… Предконцертный гул. Состоящий из звуков, эмоций и движений. Когда уже вот-вот, но ещё не совсем. Когда уже всё проверено, когда зал уже полный или почти полный, когда они полуодетые, полунакрашеные, все вместе, в одной гримёрке, стилисты-визажисты уже заканчивают свою работу, а они терпеливо сидят, подставив умелым рукам лица, или клюют носом на диванчике, или возбуждённо перемещаются, подкалывая друг друга, разминаясь, как спортсмены, обсуждая предстоящий выход. Когда, примерно после чека, хаос разрастается, и растёт-растёт, полнится беспорядочными перемещениями… пытающимся сосредоточиться самому и сосредоточить других Намджуном… подпрыгивающим на одном месте – что вне контекста кажется слегка безумным – Чимином… гримасничающими – без преуменьшения по-обезьяньи – друг перед другом Тэхёном и Джином… сидящим в стороне, но неосознанно микромимикой повторяющим за ними их гримасы – Юнги… ещё не накрашенным Чонгуком, всё время зачем-то проверяющим свой пресс и опять таскающим жёлтые очки, которые он вчера стянул у Тэхёна… кто-то в трениках и шёлковой рубашке, кто-то в концертных брюках, но мятой футболке, кто-то вообще в каком-то неопознанном халате. Хаос растёт-растёт, но постепенно начинает упорядочиваться. Стафф один за другим исчезает, волоски один к одному укладываются, губы блестят, выразительно подведённые глаза горят; парни уже не делают резких движений, уже начинают томиться и предвкушать, прислушиваясь к гулу. Хоби любил всю эту очередность. И нарастание хаоса – и его затухание. Любил сидеть в креслах, обсуждать на десятый раз изменения, подбадривать друг друга, делиться страхами и ожиданиями. Любил мандраж, который его обычно охватывал. И любил сегодняшнее умиротворение. Это в любом случае были ни с чем несравнимые ощущения, не такие острые, как сам концерт, и не такие отвязные, как постконцертная эйфория, но прекрасные именно своим предвкушением, знанием, что и острота и эйфория – они ещё впереди, а ты сидишь и хмелеешь от одной только мысли об их неизбежности. Хоби всегда было нужно не так уж много, чтобы захмелеть. И не только алкоголя. Сегодняшняя неизбежность уже практически наступила. Оставалось всего ничего. До самого-самого-самого последнего концерта этой эры. Вчерашний прошёл отлично, но как будто не на все сто, как будто они оставляли себе запас эмоциональных и физических сил на сегодня. Намджун, недовольный собой на вчерашнем Boyz With Fun, то и дело разражался мотивирующими лозунгами, больше для самого себя, чем для других. Другие выглядели спокойнее него, но всё равно нервничали. Не думать о Тэуне оказалось не так уж и сложно, когда у тебя два концерта подряд и непременное промо. Хоби много думал о нём до момента прибытия в отель в Токио и знал, что мысли снова обрушатся на него после сегодняшнего закрытия кулис. Но сейчас было очень легко сосредоточиться на концерте. Не думать о сбивчивом, ничего не объясняющем монологе, о чужом почти что признании, о чужой, притащенной с собой в Японию, толстовке. Хоби сунул её в общежитии в сумку под самообманчивую мысль о конце лета и «вдруг будет холодно». Просто было сложно сформулировать даже самому себе, что толстовка аккумулировала все его мысли и эмоции, касающиеся её истинного владельца. Будто частично брала на себя роль того маленького эмоционального контейнера, что Хоби прятал в себе, забирала себе на хранение его смятение, временно освобождая Хоби, позволяя дожигать это лето, не утопая в разверзнувшемся омуте «ты не теряй меня». Хоби очень старался не потерять. Ни Тэуна, ни – особенно – себя. И толстовка ему в этом откровенно помогала. И в самолёте, и в отеле, и в гримёрке. * * * Это было данью традиции – перед самым выходом, уже полностью готовыми – осесть хотя бы на несколько минут. Они падали на любые подходящие поверхности – стулья, кресла, диваны. Смотрели друг на друга, убеждаясь в том, что полностью готовы. Напитывались этим убеждением, подтягивая каждый свои не всегда уверенные в себе одни седьмые части – к одному целому, к их неделимому целому. Это последний концерт их тура – в сотый раз за сегодня подумал Намджун, глядя на знакомые до самой маленькой чёрточки ли́ца. Последний концерт эпохи. Их «самых счастливых мгновений жизни». Отчего-то сейчас это название стало казаться ему опрометчивым. Было ярко эти самые «мгновения» проживать. Но сейчас, даже с почти полностью готовым камбэком, проговаривать название уходящей эпохи и нарекать эти мгновения последними, было почти что страшно. Потому что, даже зная, что именно изначально вкладывалось в слова «самые счастливые», Намджун не мог не думать о том, что происходило всё это время в реальности. Как много в эти слова в итоге вплелось. Начиная с камбэка весной две тысячи пятнадцатого. Как много… Расширившихся, рассы́павшихся новыми звёздами вселенных Тэхёна – сразу принявшего их, но испугавшегося являть тому, кто был «повинен» в их появлении. Ответно напугавшегося Чонгука – сначала от непонимания и слепой незрелости, а потом от понимания и от рывками продвигающегося взросления. Тэкуков… Юных, энергичных, нежных, глупых, мудрых. Перепугавших всех хёнов. Вынувших из этих самых хёнов в том мини-туре все нервы. Не оставивших ни шанса их не принять. С самого начала не давая никому даже предположить, что это какая-то блажь и мимолётность. С самого начала, бесстрашно, вместе и навсегда. Заполнивших их комнатки в общежитии, их тесный мирок на семерых, их зажатую множеством рамок реальность – всей безграничностью своих параллельных миров. Заразивших. Освободивших. Двух тщательно скрываемых бабочек. Многолетнюю, покрытую синдромами и принципами любовь. Скованную пиететом и комплексами душу. Незнакомца из зазеркалья. И что-то ещё… Совершенно точно освободивших что-то ещё, Намджун был в этом уверен. Что-то не про каждого из них, а про всех сразу. Про семерых. Про восьмерых. Про Шихёка, Седжина и Содыка, про съёмочную группу из бон-вояжа, про танцоров, взрывающих вместе с ними сцену, про самых близких и постоянных из стаффа, про всех, кого подхватило торнадо их миров, пусть даже не так сильно, как семерых. «Их миров». Намджун понял, что упустил момент, когда миры Тэхёна стали ИХ мирами. Но он не собирался анализировать и искать во флэшбэках точку невозврата. Была ли она вообще… Одна на всех или у каждого своя… Всегда стремящемуся к пониманию смысла вещей Намджуну сейчас было на это глубоко наплевать. Единственным его желанием было, чтобы это всё никогда не кончалось. Он ещё раз мысленно произнёс – «последние самые счастливые мгновения жизни» – и ему стало страшно без «почти что». Сердце зашлось так, будто кто-то дёрнул Кима, уверенно идущего, за руку, и он осознал себя уже на самом краю своего «последнего», лицом к лицу к той бездне, в названии которой уже не было слова «счастливые» и которая пока что казалась чем-то совсем призрачным и труднопостижимым. Он никогда не страдал склонностью к эзотерике, но сейчас как никогда был близок к тому, чтобы уверовать в мистические предназначения и тайные смыслы. И подумал, что, возможно, название ещё не изданного альбома «Крылья» даже лучше, чем ему казалось до этого… Его восприятия – сквозь все его раздумья и всколыхнувшиеся страхи – коснулся тихий басовитый смех сидящего рядом Тэхёна. Особенный смех – даже не глядя, Намджун мог бы уверенно сказать, кому тот предназначался. Чонгук в ответ шумно выдыхал через нос смешки, наверняка щурясь и улыбаясь во все зубы. Даже не глядя, Намджун с легкостью мог представить, как они сейчас друг на друга смотрят. Словно вокруг больше никого и ничего – ни мемберов в этой комнате, ни гула за её стенами, ни ощущения последних мгновений. Словно именно сейчас у них – то самое-пресамое счастливое мгновение в жизни. Пусть и одно из тысяч похожих, когда они касаются друг друга взглядами и выпадают из реальности. Которое вот такое – самое-самое – каждый раз, как будто это первая и последняя возможность его прожить, и нет смысла оглядываться на что-то там из прошлого и придерживать что-то там в себе для будущего. Нет никакого смысла. Только эти пропащие и навечно влюблённые взгляды. Юнги с Чимином не были так очевидны. Их с закрытыми глазами было не так просто ощутить. И даже открытые совсем не гарантировали необходимого обзора. Особенно если не знать, куда смотреть. А смотреть надо было не на расположение рук Чимина, позволяющих себе лежать почти на любых удобных частях любого рандомного мемберского тела, а на нежность, с которой они кого-либо касались. Примериваясь со шкалой трепетности с градацией от нуля до десяти. И нет, Чимин не подкидывал остальным жалкие двойки, тройки и единички, его щедрость и его потребности залапывали остальных на все семь или восемь, а то и девять, и уж точно больше пяти в меру нежных «единиц». Но Юнги доставались все десять с выходами столбика прибора за пределы делений. И на первый взгляд – ну что там за разница между восемью и десятью – но у мемберов-то уже давно взгляд был не первый. И мимику Чимина можно было градировать по той же системе. Потому что вот он ластится взглядом к другим, и сыплет искрами и пышет чувственностью – научившийся не прятать себя ни перед кем. А вот он тихо то́пится мёдом, заливая пиететы и порóжки вокруг «святого Юнги» и с робкой заботливостью льнёт своей десятибальностью к Мину. Хотя уже и не такой робкой, как раньше. И если даже по Чимину выявление юнминов было не таким уж однозначным делом, то по Юнги – пока тот сам не считал нужным что-то показывать – тем более ничего нельзя было понять. В каком бы состоянии не пребывал Мин в промежутке от «милого» до «грозного», у него даже со спины исходило «даже не думай». А если кому-то что-то всё-таки казалось, то обрубалось на месте гильотинным «тебе показалось». Намджун открыл глаза, поддавшись желанию посмотреть на них. Неслыханное дело – те сидели рядом, переплетясь мизинцами и безымянными пальцами. Но больше не выдавали себя ничем, соучаствуя в разговоре между остальными. Намджуну было любопытно, насколько очевидны были они с Джином. Он думал, что скрытнее остальных, потому что хоть Юнги и мог дать любому из них фору по сдержанности, но все трое из макнэ-лайн, в том числе и Чимин, проигрывали хёнам с треском. Они сейчас даже не сидели рядом. С Джином. Тот расслабленно попирал спинку дивана и дразнил Хоби, нарочно делая вид, что не понимает, что тот ему толкует про выход на сцену из второй паузы. Искусно отвлекая того от разных неспокойных мыслей. Грудь немедленно залило теплом. Но Намджун не сказал бы – из-за оживившихся от целенаправленного внимания бабочек, или от нежности при виде хёновской ненавязчивой заботы о самом уязвимом сейчас донсене. Все эти разговоры про «папочку» и «мамочку» – они, конечно, были шутками. Но далеко ли были от этих шуточек почти никогда вместе не произносимые «главный» и «старший»? Лидер и хён. Это была очень прочная, очень ощутимая и устоявшаяся объединяющая их нить. Которая ощущалась ими обоими уже очень давно не глядя. И её не нужно было прятать. Вообще ни от кого. Ни от семерых, ни от самых близких, ни перед ARMY, ни перед миром. И абсолютно точно это играло если не решающую, то зна́чимую роль в том, что они долгое время перед глазами камер и людей могли обходиться без подтверждения остальных своих связей. Словно почувствовав его эмоции, Джин обратил на него свой взгляд. Переключивший внимание на Юнги, Хоби затараторил с новой силой, неосознанно и без причины прижимая к груди безмолвный телефон. Юнги внимал с обычным своим спокойствием, изредка кивая, и подушечкой мизинца потирая Чимину ладонь. Чимин подначивал Тэхёна, нарочно встревая в их с Чонгуком отрешённые переглядки… Никакие они не последние – отрицательно замотал головою Намджун – эти самые лучшие мгновения. Концерт эпохи – последний, а мгновения – нет. Сфокусировался на едва заметно заволновавшемся о нём Джине и позволил себе растечься в его сторону в типично тэкуковском взгляде, с типично юнминовской чувственностью и типично Хосоковской озарённостью. И со своим типичным – «я до сих пор не до конца верю в законность твоего нахождения рядом со мной, но клянусь сделать всё от меня зависящее, чтобы каждое мгновение твоей жизни было самым лучшим». Глаза Джина заблестели ответным – чёрт его знает, заметным для остальных или нет. Он кивнул, и легонько, чтобы не смазать блеск, облизнул губы. Из-за двери послышались звуки, сигнализирующие о готовности номер один. Намджун, как сорванная пружина, подскочил с дивана, подавая руку встающему следом Джину. Пора было идти. Хоби потянулся к выходу из комнаты. Юнги неторопливо отстыковался от дивана. Чимин, постепенно подкручивая режим кокетства, принялся тестировать его на Тэхёне. Чонгук притормозил, заглядывая напоследок в телефон – Тэхён притормозил, обнимая напоследок Чонгука. Намджун, совершенно без повода, чуть не снёс стул и кинулся его поднимать, пропуская вперёд всех, кроме застопорившихся тэкуков. Они оставались в комнате втроём, когда Чонгук остановился, как вкопанный, круглыми глазами уставившись в экран и тут же вскидывая взгляд на Намджуна. «Что?» – вопросительно поднял тот брови. - Тэун… – растерянно прошептал Чонгук и посмотрел в открытую дверь на удаляющуюся спину Хоби.