Из Уилтшира с любовью...

      Гермиона, разумеется, не осмеливалась аппарировать куда-нибудь в окрестности Дырявого Котла, но даже при излишней осторожности вылазка в Лондон была опасна. Она заставила Малфоя надеть вязаную шапочку с козырьком, какую иногда видела на мужчинах в холодное время года. Его длинные светлые волосы всё равно выглядывали из-под шапки, их кончики даже закручивались немного вверх, но нужно было хорошенько присмотреться, чтобы понять, что это он. В любом случае, никто не ожидал увидеть Драко Малфоя в магловской одежде. Что касалось её самой, то она заплела волосы в косу, надела зимнюю шапку и солнцезащитные очки, хотя на улице было отнюдь не солнечно, и натянула длинное шерстяное пальто.              Пока они шли через Трафальгарскую площадь к Национальной галерее, Малфой периодически вертел головой или вытягивал шею, высматривая что-то конкретное, что привлекало его внимание. Через несколько мгновений он наклонился к ней.              — Почему так много людей говорит что-то в эти крошечные чёрные прямоугольники?              Она взглянула на бизнесмена, который только что закрыл свой мобильный телефон и засунул его в карман пиджака.              — Это что-то вроде личного звонка через каминную сеть. Но это устройство можно брать с собой повсюду.              Гермиона наблюдала, как Малфой обрабатывает полученную информацию. Связь — это ещё одна область, в которой маглы значительно превзошли волшебный мир. На лице Малфоя промелькнул слабый проблеск изумления, когда он понял, что вокруг было огромное количество людей с мобильными телефонами, как молодых, так и пожилых.              Они поднялись по лестнице Национальной галереи, прошли между колоннами и вошли в большие стеклянные двери. Гермиона положила пятёрку в коробку для пожертвований, достала карту и посмотрела на Малфоя.              — Хочешь присоединиться к экскурсии?              Он покачал головой, с явным интересом оглядываясь по сторонам.              — Давай для начала осмотримся.              Они вошли в один из коридоров, и она позволила ему двигаться в собственном темпе. Просто следовала за ним и отвечала на вопросы, если могла.              — Кто этот парень с длинными волосами и бородой, который здесь повсюду? Это же один и тот же человек, да?              — Да, — ответила она. — Это Иисус Христос.              — Похоже, маглы не очень-то его любят.              Гермиона была настолько ошеломлена, что расхохоталась от удивления. К ней неодобрительно повернулось несколько зевак, и она резко прекратила смеяться, бестактно фыркнув. Малфой был полностью и по-настоящему изолирован от мира маглов. Было интересно наблюдать, как он реагирует на вещи, которые она считала самими собой разумеющимися.              — Что тут такого смешного? — спросил он с застенчивой улыбкой. — У него всегда идёт кровь, и он прибит гвоздями к этому кресту.              Она попыталась рассказать о двух тысячелетиях христианства в виде краткого пятиминутного экскурса, после чего он недоверчиво спросил:              — И все маглы верят в это?              — Конечно, нет.              Она покачала головой.              — Их даже не большинство. И даже христиане не во всём согласны с некоторыми вещами. В мире так много разных религий. Христианство распространено здесь, в Европе, но если бы мы отправились в Индию, Китай, Египет или одну из африканских стран к югу от Сахары, то там столкнулись бы с совершенно другими религиями и верованиями. В музее в другой точке мира хранились бы предметы, о которых европеец бы мало что знал.              — Шесть миллиардов человек, — тихо пробормотал он, но она услышала его.              — Верно.              Мир был огромен. А они так мало знали о нём. В Волшебном мире тоже существовали разные культуры, с которыми Малфой, вероятно, сталкивался, если его семья ездила на каникулы в экзотические страны. Но их объединяла магия. Мир маглов же был разделен на множество отдельных сообществ как религиозными, так и культурными барьерами.              Они неспешно двинулись дальше и вошли в большой зал. Он на мгновение замешкался, переступая с ноги на ногу и изучая окружающую обстановку, а затем многозначительно поднял бровь, глядя на неё.              Она моргнула, пытаясь не обращать внимания на бабочек в животе.              — Что?              Малфой засунул руки в карманы чёрной кожаной куртки, неторопливо подошёл к большой картине и остановился в нескольких шагах перед ней. Она проследила за его обтянутым джинсами задом, а затем перевела взгляд на картину.              — Что это за картина, Грейнджер?              Её шею обдало жаром.              — Ты это специально, да?              — Я просто интересуюсь магловским искусством, — его губы насмешливо изогнулись. — Научите меня, профессор.              Он произнес слово «профессор» так, словно это было что-то неприличное.              Она закрыла глаза, досчитала до трёх, а затем снова открыла их. В его глазах плясали весёлые искорки.              — Ты слишком сильно этим наслаждаешься.              — Мне действительно интересно.              Заметив его усмешку и коварный блеск в глазах, она выдохнула и попыталась успокоиться.              — Это просто ещё одна религиозная история, как и другие в этом зале.              Он наклонился ближе к ней.              — Тогда поведай мне эту историю.              Она повернулась лицом к двум обнажённым фигурам, нарисованным Лукасом Кранахом Старшим, и её накрыла волна жара от острого ощущения его близости.              — Это притча о первых людях, Адаме и Еве. Они жили в раю. Им было разрешено есть плоды любого дерева, кроме этого.              — Почему? — он двинул рукой и невзначай коснулся Гермионы, отчего по её коже побежали мурашки. Как и тогда в кинотеатре, она скрестила руки на груди, чтобы свести к минимуму их физический контакт.              — Оно называлось Древом познания. И хранило знания о том, о чём они не должны были и помышлять. О том, чего они не должны были...              Она сглотнула от невыносимой близости его горячего тела.              — Не должны были желать.              Малфой.              — Плод с того дерева был...              Гермиона глядела, как обнажённая Ева передавала Адаму яблоко, и внутри неё медленно разгорался огонь. Краем глаза она заметила, что Малфой смотрит на неё, и обернулась. Встретив пылающий взгляд его серых глаз, она скорее прочувствовала, чем услышала, как его низкий, хрипловатый голос завершил её фразу:              — Запретным.              От одного этого слова у неё по телу побежали мурашки, а саму её охватил неизъяснимый трепет.              Она больше не могла выдерживать его взгляд и снова повернулась к картине, тихонько выдохнув. Малфой продолжал смотреть на неё. В его глазах читался мучительный, дразнящий голод. Его взгляд опалял огнём. Он тоже хотел её и, казалось, готов был сорваться. Он взял бы её прямо сейчас, если бы только она позволила.              — Да, — её голос опустился почти до шёпота.              Гермиона попыталась сглотнуть, но не смогла. Её желудок скрутило в узел, а сердце отбивало чечётку. Не зная, как быть, она просто продолжила рассказ. Он всё ещё пристально смотрел на неё.              — Вкусив запретного плода, они получили знания, которых у них не должно было быть. Они не могли разучиться тому, чему научились, и за это были изгнаны из рая. Впервые Адам и Ева поняли, что значит быть нагими и что нужно прикрываться. Поэтому поедание яблока с Древа познания также символизирует потерю... — Она не могла договорить. У неё перехватило горло, а лицо горело лихорадочным румянцем. — Потерю невинности.              Она больше не могла этого выносить. Не тогда, когда он стоял настолько близко и смотрел на неё так, словно готов был наброситься на неё, как только представится малейшая возможность. А она... Она отчаянно хотела этого. Она хотела его.              — Вот и вся история, — заключила Гермиона.              Она повернулась и пошла вперёд, не разбирая дороги, куда угодно, лишь бы между ними оказалось хоть какое-то расстояние.              Малфой нагнал её, и они продолжили идти по галерее, к счастью, в тишине. Гермиона находилась в настолько подавленном состоянии, что совершенно не обращала внимания на окружающие её произведения искусства и проходила мимо них, уставившись в пол. Она понятия не имела, догадался ли Малфой, насколько сильно её выбил из колеи этот разговор, но она была благодарна ему за то, что он продолжил осматривать музей в тишине. Это дало ей возможность прийти в себя. Она устроилась на скамейке и стала наблюдать за тем, как он расхаживал перед серией автопортретов Рембрандта, написанных им на разных этапах жизни, и сравнивал их.              Она вздохнула с облегчением. По крайней мере, в Рембрандте не было ничего сексуального. Гермиона и не подозревала, что Малфой был таким ценителем искусства. Не похоже, чтобы в Хогвартсе он увлечённо рассматривал портреты. С другой стороны, а если бы и рассматривал, разве она заметила бы? Или, возможно, как и она, он принимал эти картины как должное, потому что видел их каждый день.              Здесь же всё было для него новым, неизведанным.              Он вернулся к ней с дьявольской улыбкой.              — Думаю, мы можем согласиться с тем, что волшебники превосходят маглов в искусстве.              — Почему это?              Она не шла на уступки, но была рада вернуться к дебатам. Вести дебаты было безопаснее, чем разговаривать о запретном плоде. Она представила, как Малфой ухмыляется ей, откусывая от яблока кусочек и медленно его пережёвывая.              Такие мысли до добра не доведут.              Малфой посмотрел на неё так, словно ответ был очевиден.              — Потому что картины не двигаются, Грейнджер. Они не разговаривают.              — Значит, если бы я нарисовала фигурку из палочек и чарами заставила бы её немного подвигаться и сказать несколько слов, моя картина превзошла бы эту? — и Гермиона указала на автопортрет Рембрандта.              — Это сравнение абсурдно.              — Конечно, абсурдно. Но именно это ты и утверждал.              Ей действительно нравилось спорить с ним. Он быстро схватывал, был проницателен, задавал отличные вопросы и не боялся признавать свою неправоту. Этому качеству она завидовала. Она знала, какой упрямой бывала сама.              — Хорошо, — поправился Малфой. — Если бы этот парень, — он всмотрелся в название под картиной, — Рембрандт, сделал один неподвижный портрет и один волшебный, то волшебный портрет был бы лучше.              — Почему?              Он бросил на неё раздражённый взгляд.              — Потому что тогда портрет двигался бы и разговаривал с тобой.              — Значит, фильмы «Звёздных войн» превосходят эти портреты, потому что они двигаются и разговаривают?              Он фыркнул.              — Конечно, нет, у них разные цели. Их нельзя сравнивать.              Гермиона подняла брови, глядя на него.              — Верно. Фильмы и картины — это разные виды искусства.              Он был поражён её заявлением, а затем возразил:              — К чему мне в моем доме портрет, который не двигается и не разговаривает со мной?              Они снова повернулись к автопортрету Рембрандта, к спокойным, понимающим глазам, смотревшим на них в ответ. Неподвижным.              — Ты не думаешь, что все эти разговоры и движения погубили бы его очарование? Лишили бы загадочности. Тайны.              — Что ты имеешь в виду? — Малфой скрестил руки на груди, изучая детали картины.              — Ты знаешь, кто он такой? О чём он думает в момент, который запечатлён на картине?              Он продолжал изучать картину, но ничего не ответил. Гермиона продолжила.              — Каждый из посетителей, кто придёт в эту галерею, уйдёт с совершенно разными впечатлениями о нём. Каждый раз это будут совершенно разные истории. Ты не сможешь так сделать, когда портрет орёт на тебя за то, что ты нарушил комендантский час.              Малфой скрестил руки на груди, продолжая смотреть на Рембрандта.              — Это просто нечто другое, — подчеркнула она. — Не лучше.              Он ничего не ответил, а затем повернулся к ней.              — Пойдём посмотрим на те другие картины.              — Какие ещё те?              — Те, которые мог бы нарисовать и первокурсник, — парировал он, с вызовом приподнимая бровь.              Она с улыбкой закатила глаза и раскрыла свою карту.              — Дай-ка посмотреть… Импрессионисты дальше по коридору и налево.              Они медленно шли по коридорам. Время от времени Малфой останавливался и отходил в сторону, сосредоточившись на конкретной картине, которая вызвала у него интерес, и Гермиона следовала его примеру, позволяя ему самому определять, куда идти и сколько времени проводить у каждого экспоната.              Наконец они свернули в коридор к залу, наполненному красочными видениями Моне, Дега, Ван Гога, Ренуара и многих других. Малфой осмотрел помещение, похоже, в поисках чего-то конкретного. Он нашёл, что искал, и подошёл к картине, изображающей восход солнца на сером небе над заливом. Гермиона последовала за ним и прочитала подпись. Это был Моне, временно привезённый из Парижа для выставки.              — Эта.              Он указал на картину, повернулся к Гермионе и продолжил почти обвиняющим тоном:              — Это именно то, что я имею в виду. Если маглы способны прорисовать на картинах мельчайшие детали, то зачем всё портить? Цвета отдельными пятнами. Рваные мазки кисти. Они здесь даже не пытаются изобразить похоже. Шесть миллиардов человек в мире, и именно эту картину Англия решает выставить в Национальной галерее?              Волшебный мир в основном совершенствовал методы, связанные с магией, чтобы передать своим портретным героям больше знаний и индивидуальности. Само искусство живописи почти не изменилось. Даже различия в том, как развивалось искусство, показывали явное расхождение путей эволюции обоих обществ. В данном случае импрессионизм, зародившийся в 1800-х годах, так никогда и не появился в Волшебном мире.              Гермиона прочистила горло.              — Я не очень хорошо разбираюсь в истории искусств, но я знаю, что первые критики импрессионизма высказывали похожие претензии.              Малфой выглядел довольным.              — Значит, я прав.              — И всё же эти картины — классика. Они бесценны. В конце концов, они получили всеобщее признание и теперь являются частью нашего наследия и культуры.              — Но почему? — раздражённо спросил он, повысив голос. — Я и сам могу взять кисть и размазать краску по полотну. Тут даже не надо стараться, чтобы это выглядело реалистично. В чём же тогда мастерство?              — Простите, молодой человек.              Малфой подпрыгнул от неожиданности и, обернувшись, увидел неодобрительно уставившуюся на него пожилую женщину. На ней был один из красных блейзеров, которые выдавали консультантам-добровольцам. Её седые волосы были собраны в аккуратный пучок на затылке, а на кончике носа сидели большие очки. Она моргнула, по-видимому, готовая отругать его.              — Прошу прощения, мадам.              Он грациозно отступил с её пути, делая приглашающий жест рукой, чтобы она могла лучше рассмотреть картину. Гермиона улыбнулась тому, как легко он входил в образ аристократа, несмотря на кожаную куртку и джинсы Levi’s 501.              — Я хорошо знакома с этой картиной, спасибо. Но вы — нет, — сказала она резким тоном, напомнившим Гермионе Минерву. Очень миниатюрную Минерву. — Я хочу, чтобы вы сделали несколько шагов назад. Эти картины не созданы для того, чтобы ими любовались вблизи.              Он удивлённо посмотрел на неё, но повиновался, отступив на несколько шагов. Музейный консультант последовала за ним и спросила:              — Что вы видите?              Малфой повернулся к старухе, а затем снова к картине, позволяя глазам блуждать по мазкам кисти.              — Солнце на горизонте, возможно, садится или встаёт. Его отражение в воде. Две... нет. Три маленькие рыбацкие лодки. Несколько больших лодок, скрытых облаками или туманом. Дымящие трубы.              — Очень хорошо. А теперь скажите мне, молодой человек, движется ли вода?              — Конечно, нет, — ответил он, не задумываясь, и засунул руки в карманы куртки.              — Взгляните ещё раз, — настаивала она. — Вы видите, как по воде словно бы пробегает рябь? Как играет свет солнца в лёгких волнах?              Гермиона увидела, как глаза Малфоя слегка расширились, когда он внезапно понял, что хотела донести до него консультант, и женщина продолжила:              — Клубится ли медленно поднимающийся дым, сливаясь с туманом над водой? Покачиваются ли лодки взад и вперёд на небольших волнах? Чувствуете ли вы себя так, словно стоите посреди прохладного, влажного утреннего тумана вместе с рыбаками?              Губы Малфоя приоткрылись, и он шагнул ближе к картине, пристальнее вглядываясь в мазки кисти, а затем снова отступил. Гермиона попыталась определить эмоции, которые испытывала, наблюдая за ним. Это была гордость. Гордость за то, что он настойчиво продолжал задавать вопросы и бороться, несмотря на то, что каждая открытая им истина рушила его привычные представления.              Гермиона изучала его лицо, пока сам он сосредоточился на картине. Она смотрела в его глаза, которые сами были как палитра этой картины, в то время как он внимательно рассматривал Моне вместе с консультантом музея. На его лице промелькнул миллион эмоций. Она видела, как опускались его брови, когда он вглядывался в какую-то мелкую деталь, как сосредоточенно сдвигалась в сторону челюсть, словно он вкладывал последний кусочек пазла на своё место.              Она чувствовала, как у неё в груди зарождалось что-то новое. Сердце сжалось, а внутри стало тепло. Ей хотелось поцеловать Драко Малфоя.              Прямо здесь, прямо сейчас.              Он шпион.              Рон.              Она до боли прикусила нижнюю губу и закрыла глаза.              Запретно.              Женщина фыркнула в его сторону.              — Помимо всего прочего, импрессионисты пытались передать движение. Они часто рисовали воду, потому что она находится в постоянном движении. Взгляните на картины Ренуара, и увидите, как движение передаётся с помощью солнечных лучей, пронизывающих кроны деревьев, и бликов света на фигурах людей. Требуется довольно большое мастерство... — консультант специально использовала слова Малфоя, чтобы подчеркнуть свою точку зрения, — и воображение, чтобы создать впечатление, что мы воочию наблюдаем рябь на воде или игру света на лице ребёнка. Не то чтобы картины действительно могли двигаться, но оцените красоту того, что люди пытались это запечатлеть.              Старуха коротко кивнула Гермионе и ушла, оставив Малфоя с широко распахнутыми глазами и совершенно безмолвным. Гермиону охватило необычайное ощущение чуда оттого, что она смогла стать свидетелем этого момента. Она чувствовала себя польщённой.              Губы Малфоя приоткрылись в изумлении, и по её рукам побежали мурашки.              Вот он. Хулиган из её детства. Тот, кто первым познакомил её со словом «грязнокровка» и фанатичными взглядами волшебного мира на маглов и маглорождённых. Когда-то он был сопливым трусом, прятавшимся за спину папочки, а теперь стал Пожирателем смерти, пытающимся спасти свою семью, несмотря на выбор отца.              Ей хотелось сказать ему, как она им гордится. Хотелось разрыдаться, обнять его и поплакать у него на груди. Хотелось дать ему понять, как много для неё значит этот момент.              Но она не могла сделать ничего из этого.              Вместо этого она шмыгнула носом и поспешила протереть глаза, чтобы из них не брызнули слёзы, а затем спросила сдавленным голосом:              — Ты хотел бы увидеть Ренуара?              — Подожди секунду, Грейнджер, — тихо сказал он, совершенно не обращая внимания на то, в каком она эмоциональном раздрае. — Я ещё не закончил с этой картиной.              Горячие слёзы жгли глаза, и одна из них скатилась по щеке. Она только что наблюдала, как последние остатки фанатизма Драко Малфоя исчезают в туманной дымке Моне.              

***

                    Они бродили по Национальной галерее до самого закрытия, и Малфой предложил наложить на них Дезиллюминационные чары, чтобы остаться незамеченными подольше. Она не хотела, чтобы этот день, проведённый с ним, заканчивался, и боялась последствий своих чувств. Как бы то ни было, Гермионе нужно было уходить, чтобы встретиться с Роном и Гарри, и он предложил проводить её на улицу, где она могла бы аппарировать незаметно для маглов.              Они молча прогуливались вдоль Темзы, пока садилось солнце и приближался вечер. Гермиона всё ещё пребывала в некотором благоговении от того, что произошло сегодня, и того, чему она стала свидетельницей. Она полагала, что он тоже. Она так много улыбалась, что у неё заболели щёки. Она знала, что он ей небезразличен. На данный момент это было неоспоримо. Она не знала, чувствовал ли он то же самое, но это было неважно. Не имело значения и то, что это было неправильно и что ничего не получится, пока идёт война.              Гермиона должна была прекратить отношения с Роном. Она не могла заигрывать с ним, зная о своих чувствах к Малфою.              Они шли по площади, где разгуливали стаи голубей. Малфой резко затормозил, отчего несколько птиц взвилось в воздух, а затем снова приземлилось на камни. Гермиона развернулась к нему, недоумевая, почему он остановился.              — Спасибо, — его голос был низким. Хриплым. И его кадык дёрнулся, как будто он одновременно и переживал, и проглатывал свои эмоции.              — Я рада, что... — она посмотрела на свои ноги, а затем снова ему в глаза. В них были те же оттенки серого, как на картинах Моне, как у стаи голубей на Трафальгарской площади. — Я очень рада, что была здесь с тобой сегодня.              Она не сомневалась, что из этого воспоминания получится создать Патронус, и её глаза снова наполнились слезами, грозящими вот-вот пролиться.              — Это много для меня значит, — она посмотрела на голубей, снующих вокруг них, а затем снова сосредоточилась на Малфое. — Увидеть тебя в такой момент. Ты даже не представляешь.              Он был заметно ошеломлён её словами. Его губы слегка приоткрылись, возможно, от шока. Если он и дальше продолжит смотреть на неё вот так, то она его поцелует. Она это знала. Она отчаянно этого хотела. И поэтому она отвернулась, стерла просочившуюся слезу и направилась к тому месту, где ей предстояло аппарировать обратно в убежище Паддингтона. Малфой быстро нагнал её несколькими широкими шагами.              От его резких движений голуби испуганно вспархивали, чтобы убраться с его пути.              — Ты раньше никогда не назначал встречи днём, — заметила Гермиона, пытаясь перевести разговор на менее животрепещущую тему.              — Да, — судя по голосу, он был так же взволнован, как и она. Он откашлялся. — Сейчас всё довольно спокойно. Моя мать сегодня весь день занята, планирует какое-то мероприятие, а отец в Штатах с прошлой недели.              У Гермионы скрутило живот, и Малфой замолк, сразу поняв, что сказал лишнее.              — В Соединенных Штатах? — повторила она с нарастающим ужасом, медленно поворачиваясь к нему лицом.              Выражение его лица внезапно сменилось безразличием.              Твою мать.              Окклюменция.              — Ты должен рассказывать мне о таких вещах! — она хлопнула его рукой по груди.              От вспышки её гнева голуби вокруг них взмыли в воздух и разлетелись в разные стороны.              Его лицо исказилось от гнева. Он схватил её за запястье, прежде чем она смогла ударить его снова, и прижал её руку к своей груди.              — Я ни хрена не обязан говорить тебе, Грейнджер!              — Ты хочешь, чтобы он победил? — прошипела она. — Хочешь?              Он сглотнул и понизил голос.              — Конечно, нет.              — Тогда ты должен был дать мне знать, что происходит! Ты должен бороться! — закричала она, вырывая руку из его хватки.              Гермиона была вне себя от злости. Она знала, что он больше не верил в превосходство чистокровных, а теперь и даже маглов не считал низшими существами. Но он по-прежнему безответственно относился к работе шпиона. И хотя он помогал Ордену, его целью не было свержение Волдеморта, несмотря на то, что Малфой и не хотел, чтобы тот победил. Он боялся за себя и своих родителей, и им двигало что-то ещё, чего она не до конца понимала.              — Я помогаю, Грейнджер. Ты уже забыла, что за свиток я передал тебе этим утром? — голос Малфоя понизился до сердитого шёпота, чтобы его не услышали проходящие мимо маглы. — Но я не собираюсь подвергать опасности своего отца ради Ордена. Ведь это не мои родители счастливо спрятались, блаженно не подозревая, что их дочь…              ШЛЁП!              Его лицо дернулось в сторону — такую сильную пощечину она ему дала. Малфой медленно повернулся к ней. Серые глаза пылали гневом. Гермиона пришла в дикую ярость оттого, что он использовал против неё информацию о том, что она наложила на родителей Обливиэйт. По щекам хлынули горячие слёзы. Её даже не волновало, откуда он узнал о том, что она сделала.              — Этого недостаточно, — прорычала она, тыча пальцем ему в грудь. — Если ты не поможешь нам, мы не победим. Всё так же покорно служить Сам-Знаешь-Кому — разве такой жизни ты хочешь для своих родителей? — она сердито вытерла слёзы с лица. — Для себя? Для своих детей? Скажи мне, где скрывается Сам-Знаешь-Кто. Я знаю, что ты знаешь. Скажи мне прямо сейчас, Малфой!              Она снова ударила его кулаком в грудь, и он просто отвернулся, испытывая отвращение к самому себе. Принимая её осуждение.              — Мне повезёт, если смерть моих родителей будет быстрой, не говоря уже о моей собственной, — он сердито посмотрел на неё. На щеке расцветал след от пощёчины, и его глаза казались ещё ярче на контрасте с покрасневшей кожей.              — То, что твой отец делает в Штатах, может погубить нас! Ты должен был сказать мне! Ты должен приложить больше усилий, чтобы помочь нам победить. Если ты не хочешь всю жизнь служить Сам-Знаешь-Кому, тогда тебе нужно бороться! Ты должен поступать правильно!              — Правильно? — он усмехнулся. — Ты думаешь, что я грёбаный Святой Поттер? Ты думаешь, что делать всё, что хочет грёбаный Орден, — это правильно?              — Ты же знаешь, что это так! Ты цепляешься ко всяким мелочам вместо того, чтобы бороться за своё будущее!              — Жизнь моих родителей, по-твоему, — это мелочи? — прорычал он низким и угрожающим голосом.              Гермиона знала, что перешла черту, но сейчас она была так зла, что готова была на всё наплевать. Она видела, как он изменился за последние полгода, и наивно ожидала большего. Ей было больно, потому что она была разочарована, а разочарована она была потому, что он стал ей по-настоящему небезразличен.              — Я не это имела в виду! — гневно запротестовала она.              Малфой оскалил зубы в усмешке.              — Да пошла ты!              Он развернулся и зашагал прочь. Голуби взлетали, убираясь с его пути, и взмывали вверх. ------- Примечания автора MistressLynn: Картины Рембрандта и "Адам и Ева" на самом деле находятся в Национальной галерее.