Отсчитай время на этот раз правильно

— Прекрати, пожалуйста, хватит… — заплаканное лицо Сережи, стоящего перед Птицей на коленях, было искажено отчаянием. — Я очищаю город огнем, — холодный голос было ему ответом. — Но ты сжигаешь людей, так же нельзя… — явно понимая, что никакие слова не дойдут до собеседника, все же попытался убедить его. — Мои методы работают лучше всего, посмотри, как в городе становится чище. — Не надо, умоляю, ну хочешь, я сделаю все, что пожелаешь, только прекрати… — Разумовский все также стоя на коленях, обнял его за бедра, с отчаянием и надеждой. — Я всего лишь исполняю то, что ты хотел! — рука стоящего не очень-то осторожно коснулась рыжих локонов, медленно сжимая пальцы. — Ты сошел с ума! — не выдержал Сережа, и тут же болезненно вскрикнул, когда пощёчина обожгла щеку, заставив упасть на пол. — Как же ты жалок… Птица открыл жёлтые глаза, бесцельно пялясь в потолок. Его до сих пор захлёстывало чужой паникой и ужасом, направленным на него… столь частое явление, особенно с появления Волкова, но настолько более сильное, что… Хриплый выдох. Избавляясь от марева кошмара — своего собственного. И с каких пор ему вообще снились сны? — он почему-то почти с опаской посмотрел на Тряпку. Тот по-прежнему безмятежно спал в его объятиях, словно бы нисколько не боялся, словно не было годов обид, недопониманий и ненависти между ними, словно… Когтистые руки на мгновенье сжались сильнее, прижимая к себе рыжеволосого, но тут же расслабились и отпустили — во-первых разбудит ещё случайно, во-вторых… а имел ли он право? Обычно Птица не заморачивался подобным. Обычно он не чувствовал в себе столь острого желания навредить самому Разумовскому, которого баюкал сейчас в крыльях, как главное сокровище… Обычно он не думал, что способен из защитника действительно превратиться в кошмар — не такой, которого просто боится впечатлительный и слишком гуманно-щепетильный Тряпка, а который легко причинит Птенчику боль. Что это было? Потаённые — откровенно пугающие самого Птицу — желания? Просто кошмар у того, кому и сны-то не снятся? Что? В груди словно инием всё покрыло. Обжигающий холод, почти лёд, который дробили шипы из мешанины эмоций. Стараясь не разбудить Серёжу, он попытался разорвать их объятия и выпутаться из чужих конечностей — исчезни он попросту, это было бы слишком быстро, и руки, потерявшие опору, точно бы упали, и велика вероятность, что Разумовский проснулся бы… Поэтому Птица старался действовать аккуратно. Хотя ему действительно бы исчезнуть. Подальше так. Подольше. Остыть. Или вообще не возвращаться… если он может стать таким. Сережа всегда спал достаточно чутко, нервно реагируя как на посторонние звуки, так и на шевеление рядом. Вот и сейчас, стоило крылатому попробовать разорвать обьятия, как на него уставились заспанные голубые глаза. Птицы мысленно поморщился, поняв, что его манёвр не удался. — Спи, — потребовал он, надеясь, что Разумовский в кои-то веке послушается. — А ты куда? — всполох страха резко заставил проснуться. — Вернусь, — коротко бросили в ответ. «Когда-нибудь. Может быть.» Сережа почти разжал ладонь, когда по нервам полоснуло пришедшее неизвестно откуда понимание — Птица хочет уйти. Тонкие пальцы до боли сжались на чужом запястье. — Что случилось? — Ничего не случилось, Тряпка. Спи уже. Вот только Серёже не верилось в эти успокоительные слова, а в груди разрасталось понимание — если отпустит сейчас, может ее увидеть больше никогда. — Не уходи… Чужое отчаянье бьёт по нервам, и Птица натурально вздрагивает. Перед глазами на миг встаёт картинка из сна, и он шипит — угрожающий, немного болезненный звук — даже не успев задуматься, что может напугать Разумовского. Сережа вздрагивает от звука, зажмуривается, но не отпускает — лишь невольно прижимает к груди все ещё сжатую в ладонях руку Птицы. — Отпусти, Тряпка, — ему бы исчезнуть, вот так просто, без каких-либо слов. Он может, но почему-то медлит. Впитывает в себя чужие боль и страх, словно всё больше и больше убеждается, насколько он ломает хрупкого Птенца изнутри. Внезапно режет вопросом: а действительно ли причина того, что его столь долго и старательно отталкивали, только в Волкове? Возможно дело в нём? Птица не человек. Перманентное чудовище из невидимых обычным людишкам планов бытия, хтонь, который и природы своей толком не знает. Уцепился к забавному Птенцу, то ли из жалости, то ли звал тот достаточно громко и отчаянно и был особенным изначально… и влип, так почти по-человечески глупо влип, привязался, увяз. Доверие действительно рискованная вещь, даже, когда рискуют оба, как говорил Разумовский, и ни один из них его не оправдают. Серёженьке слишком важно быть нормальным, Птица лишь его больная фантазия, по крайней мере тот очень долго думал так и вряд ли сейчас иного мнения, и он нужен ему — сколь отчаянно, столь же и временно, пока под боком нет вездесущего Волче, что занял своим присутствием и собачьей верностью всё пространство, которое раньше принадлежало только им двоим — Птице и его Птенцу… Птица почти был готов с каким-то болезненным любопытством впитывать в себя общение с Разумовским, тактильность и внезапную редкую ласку, осознанно зная, что это закончится и довольно скоро, но ведь… ведь он правда способен окончательно обозлиться, даже озлобиться… стать не просто ненавистной Сергею «галлюцинацией», а монстром, чудовищем, которое его уничтожит, превращая жизнь в ад. Он ведь тоже чужое хрупкое доверье уронит… сломает, разрушит и далее по списку. Уже не в первый раз… У них с Серёжей разные подходы, разные мнения и способы, как выкрутиться. Птица больше решает проблемы жёстко и радикально, думая, что защищает Птенца… хотя он так и так защищал, просто Разумовскому итоги не нравились… Так что Птица ещё до того, как они условились начал всё портить одним своим существованием. Он издал горький смешок. А ведь дальше — определённо хуже, ещё есть, куда расти, и сон тому доказательство… — Ни за что, — тихо, но уверенно откликается Разумовский, все ещё не понимая причин ни попыток Птицы уйти, ни своего нежелания отпускать хоть на миг. — Пожалуйста, — Сережа все же открыл глаза, заглядывая в чужие, горящие непонятными чувствами. Птица резко отвернулся, смотря в сторону — лишь бы не ловить флешбеки из сна. Сережа смотрел на него, все ещё ожидая ответа, давая время успокоиться. Присутствие и пристальный взгляд Разумовского нисколько не отрезвляли. Рука, сжатая в руке рыжеволосого, тоже — она словно горела от прикосновения кожи к коже, привлекая внимания и возвращая мысли к происходящему во сне. Неожиданно для Разумовского, его опрокинули на кровать. Птица сидел сверху, свободной рукой вцепившись чужую в шею — не до боли, но обозначив возможность навредить. Крылья за его спиной подрагивали. — Не уходи? Ни за что? — прошипел ему Птица. — А если я наврежу тебе? Будешь такого же мнения? Покорно сносить удары, пока моя жестокость не уничтожит тебя полностью? Я могу ударить тебя, дать пощёчину. Придушить или вовсе сломать твою хрупкую шею. Если захочу, даже сердце вырвать. Что, Тряпка? Скажешь, что всё равно не боишься? Сердце подскочило к горлу, дыхание на миг замерло, а легшие на шею пальцы заставили резко сглотнуть, а от шипения крылатого по спине прошли мурашки. Однако, сейчас Сережа четко осознавал — где он и с кем, а поэтому ответил, сдерживая дрожь в голосе: — Буду, — несмотря ни на что — уверенность Разумовского была очевидна. — И все равно не отпущу… Рука сжалась на горле чуть сильнее, пальцы неожиданно почти лаской погладили шею прежде, чем острый коготь замер у вены. — Ты так в этом уверен? Сережа отчего-то покраснел, когда чувствительную кожу мягко погладили, поэтому смысл слов Птицы дошел до него не сразу, как и лёгкий, почти неощутимый укол когтя. Сережа немного неловко улыбнулся: — Я тебе верю и доверяю, помнишь? Рука с шеи исчезла. Птица обмяк весь как-то, буквально падая на него, утыкаясь лбом наполовину в чужую шею, наполовину в плечо. Дышит как-то судорожно, крыльями беспорядочно машет. Разумовский начал поглаживать спину, крылья, словно пытаясь утешить, успокоить и поделиться теплом, пальцы перебирали нежные перья, наслаждаясь их мягкостью. Птица вздрагивает. Крылья тоже начинают мелко дрожать. Он по-прежнему не спешит подняться и отстраниться, хотя, вероятно, для Разумовского он достаточно тяжёлый. — Прости меня, — шепчет он на грани слышимости. — Я виноват куда больше, — так же тихо откликается Сережа, которому эта тяжесть никак не мешает — наоборот, так тепло, безопасно и… правильно? Птица кривит губы, зная, что Разумовский не видит этого. Глаза прикрывает. Впитывает в себя такой родной запах и ласковые прикосновения, ластится, словно слиться в единое хочет. Глаза отчего-то почти жжёт, заставляя хмуриться. Птенец просто ещё не знает, насколько он может быть опасным для него. — Прости, — снова шепчет он, повторяя несколько раз, то ли за прошлое, то ли за возможное будущее. Горло перехватывает и дыхание спирает, но Птица продолжает бормотать слова, чувствуя себя неожиданно и непривычно уязвимым. — Тише, все будет хорошо, не волнуйся, мы справимся со всем, — тихо, утешающе шепчет Сережа, поглаживая оперение, и осознавая, что и правда верит — если они будут вместе, то ничего из предстоящих ужасных событий не случится и Птица не станет ему врагом, способным навредить. Птица прикрывает глаза и замирает, ощущая чужую уверенность. И от этого отчего-то горько становится, виновато как-то. Но лёд из груди постепенно исчезает. Разумовский чувствовал, что Птица и правда переживает о том, что может когда-нибудь причинить ему вред, хотя и не знал, откуда в его голове такие мысли. От этого становилось грустно и жгло виной — как же плохо он относился к своему крылатому отражению, раз тот так изменился… Птица глухо вздохнул и чуть приподнялся, встречаясь взглядом по-прежнему странно жгущихся глаз с тёплыми голубыми глазами Разумовского. — Я не наврежу тебе, Птенчик, — внезапно пообещал он. — Никогда больше. — Знаю, — улыбнулся Сережа, осторожно убирая прядь волос ему за ухо и стирая каплю около глаза. — А я никогда не буду тебя игнорировать или прогонять, — звучит как клятва. Птица растерянно смотрит на Серёжу, только сейчас понимая, почему щипят глаза, и ему непривычно, неловко, некомфортно от того, насколько слабым он сейчас себя выставил. Неосознанно тянущийся к чужим рукам, плачущий, словно не он говорил столько раз Тряпке не разводить сырость. Он даже не сразу понимает, что говорит Разумовский, но когда осознаёт, в его жёлтых глазах плещется неверие пополам с благодарностью. А у Серёжи неожиданно в голове мелькает странное желание — стереть его слезу губами, поцеловать, чтобы не смотрел больше так, чтобы позволил себе поверить. Как ни странно, отторжения мысль не вызывает, словно это так естественно… Но все, что он себе сейчас позволяет — поцеловать Птицу в лоб, и вновь стереть капельки слез бережным касанием пальцев. Птица снова вздрагивает, позволяя себе эту слабость, хотя бы сегодня, чувствуя как в груди ледяная пустошь заменяется тёплым и нерешительным огоньком, и боится поверить, что всё и правда налаживаться будет. Но хочет до безумия. И он улыбается, слабо, но искренне, так, как давным-давно улыбался Серёже, и как-то почти по-кошачьи трётся своей щекой о чужую, прежде, чем снова уткнуться в его плечо, укрывая Разумовского крыльями и чувствуя, что теперь его, кажется, и правда не прогонят. Сережа с теплой улыбкой продолжил гладить рыжие пряди, так похожие на его собственные, маленькие пёрышки, укрывающие тело Птицы, иногда переходя и на крылья, которыми всегда восхищался, считая самым красивым творением природы. — Отдыхай, до утра ещё далеко, — посоветовал Сережа, немного сдвинувшись, чтобы им было удобнее. — Мне сон не нужен, — фыркнул Птица. — Это ты завтра клевать носом будешь… Тем не менее он послушно затих, прикрывая глаза, наслаждаясь чужим теплом. Он чувствовал себя странно, таким слабым и таким сильным одновременно, таким… счастливым? Дожидаясь, пока Птица уснет, Сережа вспоминал то, как тот потерся щекой. Это было так мило, что в груди защемило от нежности. Когда дыхание крылатого выровнялось, Разумовский осторожно, почти невесомо поцеловал, лишь едва ощутимо коснувшись его губ своими, а в голове мелькнуло: «Хорошо бы сделать это не тайком, а с его согласия… Интересно, как бы он отреагировал?» С этой мыслью он и уснул.