Отсчитай время на этот раз правильно

— Ну покажись, чудо мое, — просил Сережа, стоило ему зайти в квартиру и запереть дверь. Птица с равнодушным выражением лица появился на диване, уставившись на него. Разумовский присел рядом, первым делом проверив уже затянувшуюся рану, и пригладив перья рядом с ней. — Что случилось, Птичка? — осторожно проведя по контуру губ крылатого кончиком пальцев, спросил Сережа, заглядывая в жёлтые глаза. Сережа на миг залип, облизнув собственные губы, но все же продолжил. — Ну я же чувствую, что ты расстроен! — уверенность Разумовского была основана не только на том, что он видел, но и на неясном ощущении где-то внутри — он точно знал, что его хранителя что-то беспокоит. На какой-то миг Птица выглядел так, словно был готов его поцеловать. Вместо этого он смотрит куда-то за спину Разумовскому, оскалив губы в подобии усмешки. — Тебе кажется, Птенец. Оглянувшись и не увидев никого, Сережа решил применить для допроса более эффективные методы. Облокотившись о спинку дивана по обе стороны от лица Птицы, он сдвинулся и в один миг оказался сидящим у того на бедрах. Их губы оказались совсем близко, казалось, сейчас они соприкоснутся, но за миг до этого Разумовский выдохнул, обжигая чужие губы: — Расскажи мне все… Птица немигающе посмотрел на него своими жёлтыми глазами, больше всего уделяя внимания именно его губам. Но в конечном итоге сосредоточился всё-таки на голубых глазах напротив и чуть насмешливо улыбнулся. — Хитришь, Птенчик? Хвалю. Только вот рассказывать нечего. Сережа, прокрутивший уже раз десять в голове прошедший разговор, и сам понял причину плохого настроения Птицы. — Ты хороший, добрый и заботливый, и я очень тебя люблю, — тихо, но твердо произнес Разумовский, и прежде, чем крылатый мог что-то ответить, он накрыл его губы медленным неспешным поцелуем. Птица ответил на поцелуй, прикрыв веки и мельком погладив Серёжу по шее прежде, чем разорвать поцелуй. — Я тебя тоже люблю, но не нужно делать из меня белого и пушистого, — фыркнул он. Коротко простонав от прикосновения к чувствительной коже, Разумовский быстро прикоснулся к губам Птицы: — Ты же мой грозный защитник! — Звучишь так, словно с пятилеткой разговариваешь, — рассмеялся Птица, уткнувшись лбом в его плечо. — Ты тоже думал, что я наврежу ему, не так ли? — Навредишь — да, и поверь, он это заслужил, особенно если именно он тебя ранил! — честно ответил Сережа, погладив своего личного темного ангела по крылу. Птица вскинулся, удивлённо посмотрев на него. — Разве ты не хотел, чтобы я стал лучшей версией себя, Птенец? Безопасным. Следовавшим «законности», — он скривился. — Вряд ли это был он же. Стрелки в поножовщину просто так не полезут, не их игровое поле. — Нет, я не собирался и не хочу тебя менять, — поцеловав в уголок скривившихся губ, поправил Сережа. — Ты это ты и ломать тебя я бы никогда не стал… Птица покачал головой. — Я не хочу, чтобы ты меня боялся. Я не хочу потерять тебя снова, не после того, как мы нашли общий язык. — Ты уже не станешь таким, как там, — озвучил самый большой страх Птицы, Разумовский. — И именно из-за того, что мы вместе и я тебя люблю. — Откуда ты можешь знать? — Ты никогда мне не навредишь, — пожав плечами озвучил непреложную истину Сережа. — А я никогда не оставлю тебя. — Тебе — нет, — тут же отозвался Птица, потершись щекой о его щеку, слишком благодарный. — Но ведь дело не только в тебе, Птенец. Даже сейчас, я не способен защитить тебя так, чтобы не создать новые неприятности. Законы, правила. Мораль. Ты зависим от того, что подумают об этом окружающие, Волче. Гром. Даже более того, ты сам не способен на жестокость. — Но ты и не станешь бездумно убивать всех подряд, а мнение окружающих мне уж всяко не будет важнее твоего благополучия и спокойствия. Птица укрыл его крыльями и прижал поближе, целуя, без слов пытаясь выразить всё то, что чувствует. Сережа отвечал, полностью отдавая контроль и всем телом тянулся к Птице, показывая, что доверяет ему целиком и полностью. Но Птица в этот раз почему-то решил не напирать слишком сильно, мягко целуя и исследуя чужой рот. Сережа чувствовал, что ему буквально вручают не только тело, но и душу и это наполняло его сердце теплом. Хотелось отплатить тем же, утопить в тепле, нежности и любви, доказать, что Птица этого достоин, что бы он сам о себе не думал. Целуя все более жарко, Разумовский мягко подталкивал крылатого к кровати. И Птица поддавался, неожиданно не держась за контроль, давая Сереже возможность вести. Когда они оба почти упали на постель, Разумовский заглянул в подернутые дымкой удовольствия золотые глаза своего личного чуда, на миг отстранившись, облизнув губы. Птица тут же потянулся за новым поцелуем. Отказать ему Сережа не мог, да и не хотел — казалось, так можно было бы провести всю жизнь. Но мелькавшая в голове мысль все не давала покоя, заставляя губы невольно расползаться в довольной и немного хитрой улыбке, к счастью видеть этого Птица не мог. Зато мог ощутить, но не придал значения. Разорвал поцелуй лишь тогда, когда вспомнил, что хотя бы Сереже нужно дышать. Голубые глаза лукаво блеснули, Сережа улыбнулся: — Помнится, я обещал отомстить… — Ммм? — Птица непонимающе склонил голову набок. Разумовский немного смутился, не зная, как объяснить — говорить о подобном прямо и не краснея, он пока не умел. — В тот раз, когда ты меня связал, — все же смог ответить Сережа. На лице у Птицы появилось довольное выражение. — Давненько это было, — фыркнул он. — Собираешься претворить свою угрозу в жизнь? — И мстя моя будет страшна, — пригрозил Сережа и в подтверждение своих слов запустил пальцы в перышки на кончике крыла, поглаживая кожу и слегка царапая. Смех Птицы оборвался, едва успев начаться, переходя в стон. Он чуть выгнулся, крыло подалось прикосновению. — Хитришь, — прошипел он. Сережа же не собирался останавливаться, вторая рука добралась до основания другого крыла, хотя для этого и пришлось лечь на Птицу. — А ты против? — Нисколько, — издал неожиданный стон Птица, вздрагивая. Переместив обе руки на верхнюю часть крыльев, Сережа вознаградил его поцелуем, лаская и прикусывая губы. Птица прогнулся и издал стон в чужие губы. Разумовский же, бессовестно пользуясь знанием его самых чувствительных мест, продолжал доводить крылатого. От верхнего края до середины и вновь к основаниям, сжимая, поглаживая, перебирая мягкие перья. — Перевернись, — с трудом оторвавшись от губ Птицы, выдохнул Сережа. Птицу уже вело, он даже не сразу понял, что говорит Разумовский, но как понял, тут же повиновался его просьбе. Сережа осмотрел фронт работ и тут же решил опробовать давно появившуюся идею. Оседлав бедра Птицы, Сережа провел ладонями по спине, наслаждаясь ощущением мягких пёрышек. Между тем его губы обожгли поцелуем-укусом загривок крылатого, оставляя собственнический след. Птицу тряхнуло, он издал громкий стон, давая Сереже больший доступ. Тот тут же воспользовался этим, продолжая метить шею крылатого, пока руки блуждали по крыльям, то едва ощутимыми прикосновениями, то с нажимом проводя по перьям. — Быстро… учишься, — с задушенным смешком, сменившимся стоном, прокомментировал Птица, пока крылья довольно красноречиво подрагивали. — Ну что ты, я только начал, — облизав место последнего засоса, Сережа полюбовался результатом своих трудов. Кажется, пора было приступать к самому интересному. Разумовский провел руками по крыльям, а вот губы спустились на спину, дорожкой лёгких поцелуев пройдя от шеи по позвоночнику и остановившись аккурат между лопаток Птицы. Коварная улыбка и губы коснулись основания крыльев, точнее места соединение их со спиной. Поцеловал почти неощутимо, после чего провел языком, на пробу. Ответом был вскрик и сильная дрожь, пробежавшая по всему телу и крыльям Птицы. Золотые глаза вспыхнули, но Серёжа этого видеть не мог. Зато он мог услышать протяжное: — Птенчик… — Да, чудо мое? — Разумовский невинно улыбнулся, а затем подул на влажное пятнышко, оставшееся от его губ. — Что ты… со мной делаешь? — сбившись в стон, пробормотал Птица. От возбуждения покалывало каждую клеточку организма, становилось жарко и трудно дышать. Птица почти чувствовал себя уязвимым. — Люблю, — легко вернув своему хранителю его же слова, ответил Сережа. Он забыл о себе, полностью сосредоточившись на том, чтобы довести Птицу до края только ласками. Птица застонал, крылья забились беспомощно. — Ты меня… с ума сведешь, Птенчик. Сережа придержал его, решив попробовать кое-что ещё. Поднявшись выше, он дал Птице иллюзорную передышку, почти не касаясь крыльев, лишь придерживая одно, прежде чем прикусить верхний край. Птица под ним забился, издав задушенный, судорожный стон. — Пожалуйста… Сережа успокаивающе погладил его по второму крылу, выпуская щекочущиеся перышки изо рта и приглаживая их языком. — Да, мой хороший? — хрипловатость голоса немного портила «невинный» вопрос. Если Разумовский планировал смутить Птицу, то у него не особо вышло. И хотя ему было трудно демонстрировать свою слабость и уязвимость, он всё равно давно и плотно увяз в Серёже. — Ещё, — хрипло потребовал он со стоном. Сережа фыркнул — ну да, чего он ожидал от этого создания, которому вряд-ли знакомо слово «стыд»? — Как скажешь, Птичка, — улыбнулся он, возвращаясь к прежнему занятию. На этот раз под губы, а потом и зубы, попало второе перо. Серёже нравилось проводить языком по гладким перьям, не лохматя, а словно приглаживая каждое, скользить глубже, где под пухом была горячая и такая чувствительная кожа. Птице казалось, что он сейчас с ума сойдёт или заживо сгорит. Впрочем, он всегда любил огонь, а пламя их страсти было лучшим его проявлением. — Серёженька… — выдохнул Птица просяще, едва способный формулировать свои мысли. Всё, на что его хватало сейчас — удерживать крылья от слишком сильных движений, чтобы не сбросить Разумовского и не навредить ему. Того от звуков своего имени, произнесенного таким тоном пробило дрожью. Сережа, как и просили, продолжил, всей кожей чувствуя, как нарастает в воздухе напряжение, ему даже казалось, что он видит марево, как от жара, вокруг них. Новый поцелуй пришелся ближе к нижней части — трогать сами маховые перья Сережа не стал, а вот край крыла… Звук, очень похожий на всхлип вырвался сам собой. Птица замер, уткнувшись в подушку, и только крылья беспощно бились у него за спиной, то ли пытаясь уйти от прикосновения, то ли наоборот желая больше. Сережа прижался ближе, инстинктивно потершись пахом о покрытое перьями тело под собой. На миг мелькнула мысль, что если он не разденется, то штаны придется менять после, но она быстро исчезла. Он продолжил исследовать губами край крыла, постепенно передвигаясь к основанию, в то время, как пальцы теребили, гладили и слегка царапали другое. — Так достаточно? — решив в полной мере отомстить за прошлый раз, когда он был вынужден сдерживать стоны, слыша голос непонимающего Волкова за дверью кухни, спросил Сережа. Птица почему-то в этот раз промолчал, лишь хрипло дыша. Мало, слишком мало. И так не хватало словно чуть-чуть, а сейчас и вовсе неожиданно стало меньше. Только сейчас Разумовский заметил, что тот подозрительно притих — неужели перестарался? Однако пробегающие по телу крылатого волны дрожи, ясно говорили, что ему все нравится. Серёже это смущение показалось тем самым проявлением доверия, почему-то даже большим, чем если бы он его связал. — Ну же, просто скажи, мне продолжать или…? — все же не удержался Разумовский, наклоняясь к лицу спрятавшегося в подушке Птицы и поглаживая того по крылу и месту между лопатками. — Не смей останавливаться.! — прошипел Птица, вскидываясь и оглядываясь на него. Золотые глаза возмущённо и зло сверкали, но по скулам пылали красные пятна, портя угрожающий образ. Отказать, когда тебя просят вот так — невозможно. Сережа, словно заворожённый этим взглядом склоняется ниже, утягивая Птицу в поцелуй. Вид смущенного и одновременно рассерженного крылатого чуда — лучшая награда за все труды Разумовского за обе жизни. Руки вцепляются в крылья чуть сильнее, все ещё с опаской навредить, но желая сделать ощущения более яркими. Птица стонет, нет, даже вскрикивает в поцелуй. Целоваться в таком положении не шибко удобно и им приходится разорвать поцелуй. Птица хрипло дышит и смотрит на Серёжу подёрнутыми маревом возбуждения золотыми глазами так, словно тот лучшее, что существует в этом мире, прежде, чем отвернуться и снова уткнуться в подушку, отдаваясь его рукам. — Сильнее… пожалуйста. Нужно… больше, — задушенный подушкой звук всё-таки достигает ушей Серёжи в качестве ответа на его не столь давний вопрос. Разумовский кивает, пусть Птица сейчас этого и не видит. На этот раз метки, остающиеся влажными следами на перьях, прочертил дорожку от одного крыла до другого, а зубы сжались на самой верхней точке крыла. После, не отрывая губ от оперения, Сережа провел языком, приглаживая пёрышки, согревая жаром дыхания. Полувскрик-полувсхлип звучит, кажется, на всю комнату. Птице, кажется, достаточно неловко от того, что он способен на такие звуки, потому что он утыкается в подушку так, словно пытается туда зарыться и окончательно спрятаться, чтобы заглушить себя. Его крылья честнее — они дрожат, тянутся к Разумовскому, поддаются прикосновению. Птице слишком много и словно недостаточно одновременно. Он даже в какой-то миг пытается потереться — крыльями о Серёжу и своим членом о кровать. Заметив это движение, тот скользит одной рукой к пояснице, с нажимом проведя по линии позвоночника, в то время как вторая, приглаживает только что "пострадавшие" влажные пёрышки. — Повернись, — просит Сережа, которому очень хочется услышать заглушаемые подушкой звуки, которые издает Птица. Птица крайне неохотно следует чужому приказу, потому что для этого Разумовскому во-первых приходится остановиться, а во-вторых Птица-то понимает, что доступ к крылышкам у Серёжи уменьшится, и он разочарованно стонет. Разумовский останавливает его на середине движения — тот как раз успел повернуться на бок. Теперь было так удобно прикусить край крыла, одновременно дотянувшись рукой до члена Птицы, начиная поглаживать в такт движениям языка, скользящего под перьями. Птица несдержанно толкается, из разочарованного стон превращается в полный удовольствия, и Птица кусает ребро ладони, чтобы звуки были не такими громкими. Серёжа, заметив это, остановился, замерев и даже выпустив изрядно покусанное крыло. — Почему ты остановился? — Птица возмущённо на него посмотрел. — Я хочу тебя слышать, — Сережа погладил его член, и наклонился к покрасневшему крылатому, — спой, Птичка, не стыдись… Он сам не знал, откуда в голове всплыла эта фраза, и как у него хватило смелости произнести ее вслух, но… Птица зашипел возмущённо, впился взглядом в Разумовского. Желтые глаза вспыхнули, а зрачки угрожающе сузились, но напрягшийся на мгновенье, он вновь расслабился и только насмешливо фыркнул: — Я тебе ещё это припомню, Птенчик, — но руку убрал, прекрасно помня, как сам часто требовал этого от Серёжи. — Обязательно, — Сережа улыбнулся и поцеловал Птицу. От одной мысли о том, как тот будет мстить, Сережа тихо застонал, осознавая собственное давно игнорируемое возбуждение. Прижавшись к Птице, он не выдержав, все же потерся об него, чтобы хоть немного ослабить напряжение. Губы сами уже привычно нашли цель, скользя по мягким перышкам, пока рука возобновила движения на члене, все ещё не очень быстрые, но и уже не настолько мучительно медленные, как в начале — выдержки у обоих оставалось не очень много. Птица и так был на взводе, а ускорившиеся движения и слишком удачные прикосновения к нежным и чувствительным крыльям всё больше подталкивали его к краю, заставляя издавать совершенно постыдные уязвимые звуки. Но Птице даже толком стыдно не было за свою слабость — перед Сережей он был готов открыться и сдаться его власти, зная, что Разумовский не предаст доверия и сделает то же самое в ответ. В какой-то миг Птица не выдерживает, крупно вздрагивает всем телом, выгибается, зажмуриваясь до белых пятен перед глазами, стискивая одной рукой простынь и пронзая её когтями и издавая громкий всхлип. Сережа синхронно с ним стонет даже скорее от одного этого звука приходя к краю, когда волна удовольствия словно лавой проходится по всему телу. Прежде, чем закрыть глаза от яркости ощущений, Серёже даже кажется, что он видит пламя. Когда через несколько мгновений он открывает глаза, оказывается, что пламя ему не привидилось.