arcam cum parvis

      Тирий сидит на кровати, подогнув под себя ногу, чуть сгорбившись. Дышит хрипло, с присвистом, растрёпанная светлая чёлка липнет ко влажному лбу. На ковре заметны тёмные мокрые следы — неудачно угодил в погоне за вероотступником в городскую реку, а пока гонялся за тем, игнорируя отяжелевшую от воды тунику, понял, что продрог до костей и кажется, подцепил то ли простуду, то ли что похуже. Деметриус вздыхает, стоя у дверей с полотенцами и сухой одеждой. Кто ж знал, что инквизиторы такие неугомонные?.. Тирий вскидывает лицо, смотрит исподлобья — в ожидании удара, потерявший всякую веру в кого-либо, с какой-то болезненной уязвимостью, от которой под рёбрами сводит, искрит, а с языка так и рвётся «ты не один, я с тобой, ты можешь верить мне, сколько угодно». Что-то похожее сказала однажды двум детям, внезапно брошенным в большой жестокий мир людей благородного происхождения, Люксана — таким же недоверчивым, безмерно одиноким, нуждающимся в ком-то, кто позаботится — и с тех пор дети пронесли те слова, как клятву, сквозь годы, став кровной старшей сестре надёжной опорой, семьёй. Но Деметриус молчит, только нервно облизывает губы: с возрастом привычка доказывать что-то словами трансформировалась в привычку доказывать это поступком. Ловит взгляд Тирия — в полумраке его глаза будто горят, похожие на две янтарных луны, и в них мельтешит на самой глубине неукротимое, вечно готовое к борьбе. Тирий — как клинок, дикий, золотой, умытый дурной кровью и жадный до нечестивой плоти, и у него нет смысла, кроме как плясать под дудку смерти и божьей кары, которая таится в его хищных движениях. Но сейчас ему не нужно бороться. Никогда не было нужно бороться, если он приходил в дом Аурэ. И Деметриус оставляет одежду на тумбочке, разворачивается к Тирию и шагает навстречу. Тирий не двигается, но недоверие сменяется острой, как кромка лезвия, настороженностью и чем-то ещё, смутным, непонятным пока, но будто бы облегчённым. Деметриусу хочется верить, что так и есть. И он протягивает руку, мягко отводит с висков пряди — ощущение, словно вынимаешь своенравный меч из ножен, не зная, рассечёт ли он лишь руку или, не скупясь, пронзит в сердце, но Деметриус нажимает сильнее, и Тирий со вздохом, чересчур послушно, запрокидывает голову. Маски на нём уже нет, будто она соскользнула в последний момент; сухое пятно рубца стягивает щёку трещинками и изломами. Тирий перед ним сейчас — нагой донельзя, но эта нагота совершенно не умаляет дикости. Деметриус ведёт пальцами ниже — от виска к шраму; от подбородка до дрогнувшего кадыка. Движения осторожные, бережные, нисколько ни порывистые или резкие. Деметриус давно приучил себя к таким — ведь дикость умаляет лишь ласка; лишь ласка позволяет строить и укреплять узы; лишь ласка спасает от теней прошлого. И Тирий, несомненно, этого достоин.