arcam cum parvis

      Гладь пруда расходится мелкой рябью, дрожит от движения ладони. Офелия, лёжа животом на камнях, то зачерпывает пальцами воду — скользят по запястью прозрачные капли, — то погружает их обратно в прохладную толщу. Рассматривает своё новое отражение: спутанные, теперь вечно мокрые волосы, гранитно-серую кожу, глаза, горящие потусторонним зелёным светом и увядший венок из крапивных листьев и стеблей, с желтеющими сквозь них хрусткими лютиками и белесыми звёздами сморщенных ромашек — венец Смерти, её поцелуй и бесценный подарок. Шанс вернуть сторицей погибель тому, кто звался её наречённым; тому, кто обманул её и швырнул на дно. Но теперь глубина — последний приют, вечный и незыблемый. Среди деревьев мелькают огни, слышатся голоса. Кажется, её всё ещё ищут. Становится слишком шумно, беспокойно. А мёртвых тревожить не стоит, иначе быть беде. Хотя, беде всё равно быть, но слуги, отправленные на поиски, не те, кто нужен. Их души слабы и серы, бесхитростны, как пыль на золотых рамах дорогих картин. Огни приближаются, и Офелия соскальзывает с камней — вода растаскивает платье белым шлейфом, — ныряет так глубоко, что сквозь муть больше не видно ни луны, ни звёзд в черноте неба. Когда её наречённый сам затянет на своей шее и шее той, что заняла место в его сердце, петлю, так уж и быть, она разыщет себе более уединённое, заброшенное место. Тьма — дымная, отливающая изумрудным, — опутывает за плечи, хором голосов шелестит на ухо: «закрывай глаза, госпожа, таись и жди, и увидишь лучший исход, а потом сможешь сделать то, что задумываешь...». Губы рвёт безумный оскал, и Офелия подчиняется голосам. Да будет так.