arcam cum parvis

      Прохладный ветер врывается в комнату с балкона, надувает парусом занавески. Яромила вздыхает, подгребает под грудь подушку, крепче сжимая её руками. Вглядывается в ночь за белой полупрозрачной тканью, как привыкла делать за те пару месяцев в дали от дома, силясь найти в этой темени его силуэт, но в черноте, точно над перилами, желтушным мазком отпечаталась лишь луна, и в её неверном свете никого нет; не движутся тени, нет скрипа или тихого звяканья склянок с ядами в сумке, того самого, если бы он собственной персоной плавно, гибко перетёк с улицы в комнату, точно невиданный зверь, принеся с собой извечный дурманящий аромат нарциссов, а его глаза двумя зелёными кострами пронзительно вспыхнули бы во мраке, заплескалась бы в этом зелёном море огня едкая, горькая печаль и что-то ещё, такое страшно уязвимое, болезненно-острое... Только вот юноша-могилорождённый, давным-давно изуродованный, отравленный и брошенный, давным-давно растерявший всю свою человечность, но сохранивший частичку души, навсегда останется картинкой в памяти. Яромила на мгновение прикрывает ресницы, чтобы бережно упрятать его образ в самые глубины разума и попытаться уснуть, как вдруг что-то мелькает на периферии, словно луну закрыли облака; кажется, что воздух меняется, тяжелеет, густеет нотами сырости, сладковатой гнильцы и каких-то тоже сладковатых цветов. Цветов... Яромила делает судорожный вдох и подрывается на постели. На балконе виднеется абрис фигуры. Ветер трогает занавеску, приподнимая. Тускло поблёскивает в прорехе ворот распахнутой кожаной куртки, сияет под ним маслянистой изумрудной искрой маленькая пробирка на цепочке. На сгибе локтя покоится бумажный свёрток, проглядывают оттуда солнечные головки нарциссов. Гость делает несколько шагов, и из мути медленно проступают точки мерцающих потусторонней зеленью глаз. Его глаз. Гость медленно отводит занавески, останавливается, перейдя порог, и смотрит на Яромилу. Но не переходит грани, протянувшейся между ними верёвкой над бездной. — Спасибо... Спасибо, что пришёл, — шепчет Яромила, и в тишине спящего поместья собственный голос кажется раскатом грома. Улыбается ему, проглатывая «я так ждала», тоже той грани не переходя. Мориа не дёргает слабо уголком рта в намёке на ответную улыбку, но во взгляде его, в светлом, мертвенном малахите — стынут крупицы тоскливой человечьей мягкости. Затем хрипло произносит: — Обещания следует выполнять, а смертным в такой час давно положено быть на боковой. Яромила, помедлив, залезает под одеяло. Всё-таки, Мориа сдержал слово, незачем держать его сверх меры, даже если того желает глупое влюблённое сердце. Яромила зажмуривает веки. Мориа с тихим шорохом кладёт свёрток на тумбу, и его голос укачивает её на волнах дрёмы: — Засыпай. Пусть я буду твоим, надеюсь, хорошим сном. И холодные пальцы напоследок ласково гладят по виску.