***
— Да как она поедет — в седле ещё толком не держится. А восемьдесят вёрст — не шутка. — Ну, не на коне, так в обозе. — Да куда девке-то ехать? — А вот туда, Никита! И тебя царь-батюшка возьмёт, пристыдить, чтоб посмотрел, как твоя дочка дела справит, которые ты не сумел! — Да разве будет от меня толк? — несмело спросила Забава. — Государю виднее. Уже потом, оставшись с крестницей наедине, Борис Фёдорович наставительно сжал её плечи и произнёс: — Если останешься в Слободе — будь с Вяземским. Он тебя в обиду не даст, присмотрит. Если поедешь — держись Басмановых. Без Фёдора наш Грозный давно никуда не ездит, а значит, вы вместе будете. Да и Алексей Данилович наверняка поедет. Он ведь и Нарву брал, и Полоцк, знает, как с литовцами разговоры разговаривать. Басмановы тебя за свою уже считают, а значит, и позаботятся. Девушка смущённо заправила за ухо выбившуюся прядь. — Ты так говоришь, дядя Борис, словно тебя государь может в Александровке оставить. — Бог знает, что у государя на уме.***
В случае с Иваном Васильевичем и сам Господь Бог был порой не в курсе царских планов. На Москву, кроме прочих, было велено собираться Басмановым, Серебряным и Годунову. Афанасия и в самом деле оставили «на хозяйстве», да и кому, как не Вяземскому, было лучше всех знать, как поддержать порядок в Слободе на время отсутствия государя. Предстояло три дня не самой лёгкой дороги. В Москву были высланы гонцы, чтобы подготовить Опричный двор к их приезду. В телеге ужасно трясло. Княжна попробовала, было, прислониться к одному борту, да едва не отбила себе все локти. Два слободских стольника, тоже ехавших в обозе вместе с другими слугами, однако, заметив это, тут же подложили ей под бок какой-то мешок для удобства. — Устраивайся, княжна! — подмигнул ей вихрастый Мишка. Девушка охнула не то испуганно, не то удивлённо: косу она как следует закрутила под шапку, да и грудь была перемотана туже обычного. В конце концов, ещё не вся Александровка знала об опричнице. — Да не бойся! — успокоил её второй, Прошка. — Нам Фёдор Алексеевич строго-настрого повелел за тобой присмотреть. Сам он, вишь где, впереди, с государем едет. — Фёдор Алексеевич, значит? — смущённая, но довольная улыбка тронула нежные губы. Голова всё же разболелась. Удар Скуратова всё равно давал о себе знать: к середине дня Серебряную мутило от езды, как не пристраивала она голову и не пыталась закрыть глаза. От лепёшки и воды, предложенных парнями, и то отказалась. Привал на ночлег казался несбыточной мечтой. Никого из своих Забава так и не увидела: все были при царе, который в кои-то веки сам, на аргамаке, вёл опричный отряд. Разбивали лагерь, разжигали костры. Девушка примостилась на тюфяк рядом с Годуновым, наконец-то найдя его среди опричников. — Укачало тебя, девонька? — Да, что-то нехорошо… В седле полтораста вёрст из Рязани и то проще дались, — устало усмехнулась Забава. Вдобавок ко всему, ещё и голова начала кружиться. — Ты б поела да спать легла. Сегодня был длинный переход, зато завтра меньше ехать. А уж к послезавтрашней заутрени на Москве будем. Девушка только покивала в ответ. Вняла совету и впихнула в себя несколько ложек каши. Как ни странно, теплое, наваристое пшено успокоило нутро и согрело изнутри, и руки перестали потеть и мелко дрожать.***
Федька переживал. Уж второй день в дороге, а он княжну только мельком видел да со слов своих людей знал, что путь она переносит ой, как непросто. Чувство тревоги было каким-то новым. Вовсе не такое, когда гнева отцовского или царского боишься. И не такое, когда татар разбивать едешь. Оно царапало изнутри, поедом ело. Тянуло обнять девчонку, на руках убаюкать, от боли избавить. Знал, что не жаловалась, не ныла, даром, что девка. Настоящая царёва опричница. Замедлился, пропустил опричников вперёд себя, поравнялся с обозом. — Забава! Серебряная встрепенулась, выпрямилась, подняла голову от мешка. — Здрав будь, Фёдор Алексеевич. — Ты-то как, княжна? Она повела плечами, словно ей стало зябко. — Приехать бы поскорее. — Вечером в царский шатёр тебя возьму, — пообещал Басманов. — А то вчера так и не увиделся с тобой. Вернувшись в начало процессии, кравчий только что не зашипел в сторону князя Серебряного и Годунова: — Зачем её с собой потащили? Какая ей сейчас дорога до Москвы?! — Царь велел, знаешь же, — мягко произнёс Борис. — Ты б за дочку вступился, её б в Слободе оставили! Не ест толком, бледно-зелёная, что твоя трава, чуть ли не выворачивает девчонку. — А тебе-то что? — хмыкнул Никита Романович. Басманов сжал поводья так, что пальцы побелели. — Пока ты не явился, всё ладно было! — бросил кравчий.***
Обоз остановился. Летняя ночь вовсю вошла в свои права. Забаву с обеих сторон подхватили, было, Миша с Прошей, чтобы помочь спуститься, но их остановил оклик. — Сам уж как-нибудь! Ступайте, шельмы! — рассмеялся кравчий, подходя к ним. Он протянул руки к княжне, и та доверчиво подалась вперед. Юноша бережно поставил её на землю, на несколько долгих мгновений прижав к себе. — Потерпи ещё немножко, завтра уж доедем! — Угу. — Несколько часов всего до Москвы. Ночью не стали ехать — не лихие ж мы люди. Да и коней негоже загонять. — А возьми меня завтра к себе в седло? Фёдор Алексеевич? — девушка шумно выдохнула, успокаивая сердце, которое билось где-то в горле. Окончательно отогнать тошноту никак не удавалось. Ох, и прав был князь Афанасий: не надо было ехать. — С тобой лучше, чем в обозе. Трясёт в телеге — страсть, у меня и теперь земля под ногами качается. — Хорошо, — Басманов был удивлен такой просьбе, но искренне рад. Любой знак внимания от Забавы казался бесценным подарком. — Пойдем, государь тоже в шатёр зовёт. А потом я тебя сам накормлю. В роскошном государевом шатре на мягких тюфяках сидели Иван Васильевич, дядя Борис, отец и старший Басманов. Княжна и кравчий вошли с поклоном. Федька устроился по левую руку от царя, а Забава — по правую от Федьки. — Бледная ты, дитя, — посетовал Грозный. — Притомилась в дороге, государь, — честно ответила девушка, опустив глаза. На полу шатра была разложена большая карта русских земель, края которой были придавлены тяжёлым кубком и кинжалом. — Ну что, Борис, как ты думаешь, чего от собак литовских ждать? — Бес их знает, царь-батюшка, — задумчиво проговорил Годунов, огладив небольшую бороду. — Да если сами ползут к нам на брюхе, значит, мир выпросить хотят, — сказал Никита. — В Нарве ж тогда приползли… — Помолчи уж! Ты своё навоевался! — отмахнулся от Серебряного царь. — В Нарве-то приползли, — хмыкнул Алексей Данилович. — Да вот токмо то немцы были… Ливонский орден окаянный… Эх, добить бы их тогда, сейчас и разговоров бы этих не было б… Грозные очи сверкнули и в сторону второго воеводы. Не любил Иван Васильевич об том напоминаний, не любил… — А вот как бы заранее узнать, с чем они едут? И чтоб наверняка? — государь обернулся к Федьке, но верный кравчий не знал ответа. — Литовцы же всё равно через заставы поедут? — подала голос Забава. — Конечно, — ощерился Грозный. — Куда им деваться? — И на Москву гонца пришлют, как только они на русской земле заявятся? — Пущай попробуют не прислать. Ты к чему это, девонька? Княжна кивнула на карту. — Через Полоцк они, конечно, не поедут… Далеко, да и… А вот через Вязьму могут. Там ведь широкий тракт, известный. И заставы наши есть, вся дорога, как на ладони, просматривается. Ежели этим путём двинутся, то, значит, и укрывать ничего не будут. В открытую дела поведут, может, и о мире, — девушка опасливо взглянула на отца, облизнула пересохшие от волнения губы. — А вот коли лесами брянскими поедут… Тёмными, непроглядными, то… — тонкий пальчик княжны провёл по карте в продолжении её мысли. — то и умышлять что могут… Царь крепко задумался, подперев голову рукой. — Вот как с вами, окаянными, государство новое строить, а? Если из всех вас одна умная — и то девка?! — А я даже не буду спрашивать, кто тебя этому учил, — протянул Никита, выходя из шатра. — Слава Богу. У меня как раз совершенно нет сил тебе что-то объяснять, — Забава устало провела ладонью по лицу. — Федь, что там насчёт еды? Тот что-то ответил ей и увлёк за собой. — Нет, как она с отцом разговаривает?! — Серебряный поочередно обернулся к Годунову и Басманову. — От сына твоего нахваталась? Ответа князь не ждал и быстрым шагом ушёл к кострам. — Ты не обижайся на него, Алексей, — примирительно сказал Борис. — А чего на дурака обижаться? Кто ж не знает: чтоб на святой Руси ни случилось — мой сын завсегда крайний!***
— Батюшка твой не спросил, а вот я уж поинтересуюсь. Ты откуда про дороги да заставы знаешь, княжна? — Ну, Фёдор Алексеевич… Как не знать… — девчонка за обе щеки уплетала сваренную вечером рассыпчатую гречку. Царская похвала прибавила сил, аж румянец вспыхнул, да аппетит проснулся. — Меня ж не просто на коне скакать научили… а чтобы я сбежать могла… если что… А как ты сбежишь, коли дорог не знаешь? Басманов придвинулся к ней ближе. — Княжна моя… — протянул полушёпотом, с огромной нежностью. — Вроде и маленькая, хрупкая. А посмотришь на тебя — так иного опричника за пояс заткнёшь. — Скажешь тоже… — Забава покраснела сильнее. — Не зря ж ты Серебряная. — Наелась? Принести тебе ещё чего? — Спасибо, Фёдор Алексеевич. — Хочешь — у костра поспи. Ночь тёплая. А я с тобой посижу. Это он хотел с ней сидеть. Он хотел быть с ней постоянно. Он вспоминал дорогу из Рязани, когда юная княжна спала в сажени от него. Он хотел опять оберегать её от волков. Забава согласно улыбнулась, свернулась уютным калачиком, смешно подсунув под щёку сложенные ладони. Фёдор прикрыл её плечи походным одеялом, проверил, удобно ли девушке. Княжна с наслаждением закрыла глаза. Отчего-то на память пришла первая ночь в Слободе, когда всё вокруг было таким страшным и незнакомым. Постель казалась холодной, а сгустившаяся тьма — злобной и кровожадной. Тишина, стоявшая тогда в тереме, больно оглушала, била по ушам, заставляла вздрагивать от каждого шороха. А теперь всё было совсем иначе. Весело трещал костёр, в поле перекликались вечерние птахи, слышались негромкие разговоры, смех. А главное — только руку протяни и ощутишь тепло. Его тепло. Он и обласкает, и защитит.***
Москва встретила своим шумом, ярким солнечным светом, перезвоном колоколов. У Забавы аж дух перехватило от этой ослепительной красоты. Так давно она не видела родного города. Красный Кремль стоял — нерушимый, каменный, величественный. Купола блестели на новёхоньком соборе, который стоял на площади, что расписной пряник. Но их отряд не направился туда, а свернул к недавно отстроенному деревянному терему. Опричный двор сколотили совсем недавно, ещё и года он не простоял, а уже был обжитым и обставленным. Через два дня пришли долгожданные вести: литовские послы пересекли заставу близ Вязьмы. — Угадала, стало быть, дочка, — бросил Никита, ни к кому в особенности не обращаясь. — Да не угадала. А головой подумала. А уж головка у ней светлая, — сказал Борис Фёдорович. — Прикажи-ка, Борис, — повелел царь, — чтоб к приезду псов литовских две ферязи пошили. Да из лучшего белого шёлка. — На кого ж, государь? — с готовностью поклонился Годунов. — А вот на Федьку и Забаву. Пущай дети послов встретят: каравай да чарку поднесут. Княжна нервничала как никогда. Сердце чуяло: не в литовцах тут дело. Да и умом понимала: не зря царь ей про Посольский приказ уже говорил, ой, не зря. Новая богатая ферязь поражала. Хотелось бесконечно трогать гладкую ткань, любоваться её переливами. Фёдор, привыкший к этому, тихонько посмеивался над девчонкой. К ферязи были ведь и новая рубаха, и штаны, и сапожки сафьяновые. Да и шапка, песцовым мехом отороченная! Косу велели не прятать, а наоборот — заплести с белой же лентой да уложить на плечо. Солнце играло в медовых волосах, оставалось зелёными искрами в её глазах, румянило щёки. Вся большая трапезная, где ожидали послов, была залита светом. Забава старалась дышать глубоко и ровно, чтобы не тряслись руки, державшие расшитое красными петухами полотенце с пышным караваем, выпеченным на рассвете. Распахнулись наконец двери дубовые. В сопровождении стрельцов в трапезную вошли трое крепких, статных мужчин. Все они были высоки, светловолосы, плечисты. — Пора, — шепнул ей Басманов, делая несколько шагов вперед. Забава не отстала. — Здравы будьте, люди посольские! — девушка склонилась в почтении, держа каравай на вытянутых руках. Звонкий голос её оттолкнулся от теремных стен. — Жалует вас великий государь по русскому обычаю: хлебом свежим да вином сладким, — кравчий поклонился, приложив одну руку к груди. Затем выпрямился, готовый обнести гостей чаркой. — Здравствуй, Иван Васильевич! Хорошо у вас на Руси встречают, — сказал, судя по всему, старший из послов с явным балтским выговором. — Да не можем мы вином забавляться, пока об деле не поговорим, — добавил второй. Третий посол ничего не сказал, но сколькзнул заинтересованным взглядом по девичьей фигурке: тонкой талии, перехваченнной поясом, пышной косе да очам ясным. — Война ведь, Иван Васильевич. Не до забав. — Не до забав… — мрачно повторил Грозный. — А и верно. И что ж вы приехали тогда? Что сказать мне хотите? — Не пора ли нам, государь, мир между нами заключить? — снова заговорил первый мужчина. — Измотала всех война, — обронил наконец хоть что-то третий. Иван Васильевич смерил их внимательным взгядом, а затем… расхохотался. Смех этот — недобрый, бесовский, почти дьявольский, болезненно резал не только слух, казалось, что его осколки больно впились под кожу всем присутствовавшим. — С миром к нам после Полоцка приползать надо было! А теперь… Моё воинство и до Вильны дойдет, и до Риги, ничего не устрашится! Тогда уж вы нас в замках привечать станете, а мы вам разве только что в лицо плюнем! Не бывать миру этому!