***
Богатый пир был устроен в честь царского возвращения! От угощения ломились столы, на лавках в трапезной едва хватало всем места. Ловкой рукой кравчего мёд и вино лились двумя полноводными реками. Звенели бубны, играли дудки скоморошичьи. Всем бы веселиться привольно да радоваться, но… Федька и не заметил бы пьяных речей Димитрия Оболенского, если б тот буквально не схватил его за рукав. — Чего тебе? — Всё задом на пиру вертишь, Басманов? — ядовито выплюнул юноша. — Ясно, тебе больше не подливаю. Были они ровесниками, унять упившегося Димку кравчий мог бы и без помощи стражи. Но пока решил обойтись словами, не марать лишний раз руки. Хотя воспоминание о том, как врезал Овчине-Оболенскому в Купальскую ночь было до сладости приятным… Так и вся Купальская ночь была именно такой — сладкой, приятной, чарующей… Потому что была с ним княжна… Однако Димка разошелся так, что, разумеется, вырвал его из мыслей о такой вожделенной девушке. — Да ты только это и можешь! Вертеться, что девка блудливая, да вино разливать! Соколом себя возомнил, взлетел высоко больно! Как бы оземь не удариться! За столом повисла тишина, теперь Оболенского слушали почти все. И ему б заткнуться, но… — Я и предки мои служили всегда с пользою государю, а ты служишь гнусною содомиею! В трапезной стало совсем тихо. Очень — очень тихо. Басманов растерялся. Что делать? Втащить Димке прямо здесь, посреди пира? Кликнуть стражу? Позвать государя? Что? Что? У кравчего кровь зашумела в ушах с такой силой, что он почти не услышал, как государь сам приказал увести Оболенского в подвал. Прежнего веселья как не бывало. Опричники осторожно переглядывались, боясь лишним движением вызвать царский гнев. Руки у юноши тряслись, когда он с чашей обходил стол. Он едва сдерживался, чтобы не обернуться за поддержкой к отцу или к Грозному… И тут встретился глазами с Забавой, которая следила за ним неотрывно, не моргая, чуть дыша. Уголки нежных губ дрогнули, появилась несмелая улыбка — для него одного. Княжна смотрела, лаская одним только взглядом, Басманов практически слышал её такое уже родное «Фёдор Алексеевич». Выдохнул. Собрался. Трапеза продолжилась.***
Князь Серебряный с силой сжал руку дочери выше локтя, не давая той пройти. — Беги к государю, Забава. — Он разве звал меня? — Димку беги отмаливать, дура. — Тогда незачем бежать. Я не стану за него просить. — Он твой родич. — Оболенский-Овчина? Какой он мне родич? Седьмая вода на киселе? — Всё равно родня. — Ах, всё равно родня? — девушка изогнула бровь. Сделала попытку вырвать руку из захвата, но это ей не удалось. — Всё равно родня? А где же была эта родня, когда крымцы Рязань взять пытались?! Молодая княжна хоть и знала о жестокости опричников, о силе царского гнева на земщину, о порой излишне карательных мерах, твёрдо помнила: не будь Ивана Васильевича с опричниной — она бы закончила жизнь в крымском полоне. И стала бы эта жизнь ой, какой короткой. Наполненной болью и унижениями. Потому за опричный уклад она была готова пойти и против отца, и против рода. — А дядя Борис и сам за мной приехал, и отряд опричный для того привёз, и хорошего воеводу у государя выпросил ради меня. — Это Федька что ли твой — хороший воевода? — Да, мой Федька, — выдохнула Забава. Здесь, в Слободе, в самом сердце опричнины, она чувствовала себя гораздо увереннее, чем на Москве. — Тебе содомит поганый дороже родичей? — Димитрий сам виноват. Он давно нарывался, я знаю. Вы все просто забываетесь, что упрекая Фёдора Алексеевича содомией, в первую очередь государя оскорбляете. Димка не маленький. Договорился — так пускай отвечает. — Что, теперь до конца жизни за своих кромешников заступаться будешь? — Если придётся — буду. — Быстро же ты род и честь позабыла. — Как будто род про меня помнил. Никита наконец-то отпустил её. — Ну валяй, Бога ради. Доиграешься — тебя и ни один опричник замуж не возьмёт по доброй воле. Токмо если царь прикажет. Девушка вспыхнула. — Это неправда. Ты нарочно так говоришь. По-другому наказать не можешь — так словами бьёшь. Сам же пришёл у меня помощи просить, батюшка, так зачем гадостей наговорил с три короба? Если весь наш род такой, как ты, так я лучше и взаправду всю жизнь опричнине отдам.***
В царской опочивальне на душе стало совсем спокойно. Иван Васильевич, сидя в резном кресле, подозвал Басманова к себе. — Сколько уж месяцев минуло, а ты у меня за Рязань так ничего и не выпросил, Федюша. Чего на этот раз пожелаешь? Перстней горсть, терлик новый али коня резвого? Сердце кравчего забилось в груди с утроенной силой. Он так ждал этого момента, давно придумал все слова, что сами рвались из груди… Пусть всё было подпорчено происшествием на пиру, отступать было никак нельзя. Другого случая могло и не представиться. — Твоею милостью, царь-батюшка, этим добром я богат. Другой наградой меня пожалуй. — И чего ж ты хочешь? — Отдай за меня княжну Серебряную. Сказал, точно в прорубь нырнул. Даже дышать стало боязно. Грозный перевёл на него серьёзный взгляд. — Забаву за тебя выдать? — Забаву. — Отчего сам до сих пор не посватался? — Куда ж я без твоего ведома? Да и не отдаст её за меня князь Никита. — Князя Никиту никто и не спросит, — отмахнулся царь. — Бог с тобой, Федя. Женись, коли она сама за тебя пойдёт. — Пойдёт, — радостно, счастью своему не веря, выдохнул Басманов. Их прервал вошедший рында. — Государь, там Борис Годунов пришёл. — Пущай заходит. Он вошёл с поклоном, с хитрым прищуром кивнул и Федьке. — Чего тебе, Борис? — Думаю я, Иван Васильевич, в Старицу надо бы послать кого… Чтоб Володимир Андреевич от нас узнал, что войне продолжаться, может, воевод своих послал бы… — Верно мыслишь. Кого б отправить, на твой взгляд? — Преданного человека. Чтоб и лишнего не болтал, и князя убедил. — Федюша у нас короткую дорогу до Старицы знает, правда? — Правда, государь. — Да и с Евфросиньей тебе дела вести привычно. Поезжай. Вот с боярином Морозовым мне поможешь завтра и поезжай. Да Забаву с собой забери. Её сердце не знает обмана, она подскажет, кого из Старицы с собой взять можно. — Сделаю, Иван Васильевич. Всё сделаю. — И, Федя… Ты смотри, на радостях-то девку не спорти до венчания.***
Государевым приказом были собраны в слободской трапезной его ближники. Выставили на стол мёд настоянный, осетрину свежую, лебедей запечённых. Расстелили скатерти алые, позвали скоморохов весёлых. С поклоном, в сопровождении нескольких опричников, вошёл боярин Морозов. — Дружина Андреевич! Рад видеть тебя у себя в гостях! — приветливо крикнул ему Грозный со своего места. Все притихли, зная, что в этот раз радушное настроение царя не предвещает боярину ровным счётом ничего хорошего. — Я же обещал не оставить тебя своею милостью? А потому жалую… моим первым… шутом! — государь довольно потёр руки. Грянул хохот. Один Годунов покачал головой. Не чести Морозова ему было жаль, а крестницы, которая, если вскроется правда, могла пострадать куда больше. — Ты волен казнить меня, государь. Но ты не волен меня унижать! — ответил боярин. — Подайте сюда шутовской кафтан и наденьте на Морозова, — приказал Иван Васильевич. — Государь! Возьми слово назад! — Довольно болтать! — взревел царь, с силой хлопнув по резному подлокотнику. — Помогите Дружине! Боярин привык, чтоб ему прислуживали! Федя! Басманов был тут как тут. Подхватив поданный пёстрый кафтан, он легко набросил его на плечи Морозова. — Давай, боярин! Надо потешить царя-батюшку! А шапку-то забыли, черти! — бесовский огонь вспыхнул в светлых глазах кравчего. Водрузили на опальника и шапку с бубенцами. — Дружина-ста! — рассмеялся Федька. — Бьём тебе челом на новом чине! — он поклонился нарочито низко, широкие рукава его ферязи метались, словно крылья. — Потешай же нас, как то скомороху положено! — Ну что ж… — вздохнул Морозов. — Попробую. Дайте пройти, кромешники окаянные! Опричники невольно расступились, пропуская его к самому государеву столу. Боярин тяжело опустился напротив Грозного. — Чем же мне потешить тебя, надёжа-государь? Ты же нынче такой мудрый стал на всякие потехи. Сколько уже шуток перешутил на Руси вместе со своей опричной сволочью? Сколько ещё народа погубите? Сколько ещё крови прольёте? Сколько ещё надругаться над церковью святой будете? Дошутишься, государь. Своими же руками сотворишь тот день, когда некому будет защитить тебя и Родину. Тогда падёшь на колени за заморскую милость, за аглицкую подачку… — Дозволь, гсоударь, здесь же эту тварь придушить! — вскричал Грязной, как-то внезапно протрезвевший. — Не смей! Пусть его боярская милость договорит! Ну, молви, Дружина, молви, пока дают. — Ты страхом уста народа запечатал. Но ты сдохнешь. Сдохнешь и будешь проклят на веки вечные! Гореть тебе в огне адовом! — в царя была брошена шапка. Заунывно брякнули колокольцы. Грозный зажмурился. А когда открыл глаза, они горели невиданным прежде гневом. — Увести боярина!***
Пылали костры. Отблески пламени освещали встревоженные лица собравшейся слободской толпы. Заплечных дел мастера как следует затачивали толстый, свежесрубленный осиновый кол. Боярин Дружина Андреевич стоял на коленях на плахе в простой белой рубахе. С обеих сторон его крепко держали опричники. Ни Забава, ни Федя уже не видели этой мрачный картины. Они, молодые, счастливые, задорные, держали путь в удел Володимера Андреевича Старицкого.