***
— Что ж ты всё ломаешься, Микита, аки девица на сеновале? Не пойдёшь, значит, в опричные воеводы? — без злобы спросил Иван Васильевич. — Не пойду, государь, — мотнул головой Серебряный. — Ну и не ходи, — всё ещё миролюбиво заключил царь. — Что ж ты от кромешников-то моих шарахаешься, как от чумных? Разве ж все они звери лютые? — Не все, но… — А вот дочка твоя не чурается. По совести служит, вернее некоторых. Кто ж её такой вырастил? Князь, не рассудив для себя, похвала это или упрёк, ответил так: — Я, государь, сам всё на службе был, в походах, когда ж мне было её воспитывать? Мать моя ростила да Борис Фёдорович подсобил маленько. — И здесь, значит, Борис — молодец. Серебряный выдохнул. — Не понимаю я, государь, какая ж тебе польза от Забавы-то? Ну какой от девки прок? — Не скажи, — ухмыльнулся Грозный. — Смышлёна твоя дочка. Всё видит, всё слышит. А иные, кто при опричниках рот раскрыть боится, при ней за милую душу трепятся, тоже ведь думают, что девка не поймёт ничего. А она понимает, Микита. Всё понимает. И знает: коли что не так — надобно ко мне прийти да рассказать всё. За послами проследить умеет, за кромешниками да и за земщиной. Она ведь мне сказала, что Морозов воду мутить на Москве стал. — Забава? — неверяще выпалил князь. — Забава. А ты и не знал? Ох и девица, ох и умница! Соображает, что лясы точить лишний раз не можно! — царь довольно потёр руки. — Ну, ты коли в опричнину не хочешь — ступай. Позже за тобой пошлю. Серебряный вышел из палат на нетвёрдых ногах. Ударила дочка под дых, без предупреждения, без жалости. Всегда опасался, что дитё это ему боком выйдет, да не знал, каким образом. Но такое ему даже в голову не приходило… Казалось, ну что она может? Род опозорить, замуж выскочить, щенков в подоле принести, на него самого царю нажаловаться… Но довести до плахи боярина Морозова… — Что смурной такой, Никита Романыч? — окликнул его Басманов. — Об чём закручинился? — А ты что, как таз начищенный сияешь? — осклабился Серебряный. Алексей Данилович пожал плечами, заведя за вышитый пояс большие пальцы. — Так отчего ж мне не радоваться? Государь в здравии, Россия крепнет, Литве хвоста скоро накрутим, служба идёт, сын старший скоро женится. — Это кто ж за твоего Федьку выйдет? — Так твоя дочка и пойдёт. — Моя? — скрипнул зубами князь. — А тебе Иван Васильевич не сказывал? Ну, погоди, вот приедут дети из Старицы, чин по чину придём, посватаемся, всё по заведённым обычаям, ты не переживай… Отчаянно захотелось дать Басманову по морде за одним только тем, чтоб стереть с его лица довольную ухмылку. Никита сжал руки в кулаки, сдерживаясь. Ничего. Ни-че-го. Вот вернётся дочка, он ей устроит. Так устроит. За всё хорошее.***
Федя и Забава вернулись в Александровку уже после Ильина дня. Должны были в сам Ильин день, но дорога оказалась перекрыта разбойничьим отрядом. Они решили не рисковать и дали крюка. Обоим так не хотелось, чтобы эта поездка заканчивалась, что такой задержке они были почти что рады. Но вот наконец двор кремля, конюшня. — Надобно государю сказать, что тебе пора своего стремянного заиметь, княжна, — улыбнулся Фёдор, спуская девушку на землю. — Мне и своего для тебя не жалко, снегирёк, а всё ж несолидно. Забава только рассмеялась, обнимая кравчего за шею. — Беги пока к государю, а я тут с лошадьми закончу, хорошо? — Хорошо. Девушка не бежала. Летела. Ноги мягко пружинили от зелёной травушки на дворе, солнце пригревало щёки. Сердце её, лёгкое, радостное, было полно звенящего счастья. Она здоровалась со знакомыми слугами, махнула рукой опричникам, собирающимися на выезд. Не об чем было печалиться молодой княжне. Пока на крыльце царского терема путь ей не заградил отец. Выражение его лица не предвещало Забаве ничего хорошего. Она невольно попятилась, спустившись на пару ступенек. — Батюшка Никита Романович… Здрав будь… Вот и мы, вернулись. И раньше должны были, да твой Перстень дорогу перекрыл, мы на рожон не полезли, — она попыталась улыбнуться, но уголок рта нервно дёрнулся, и тогда Забава поджала губы. — Вести добрые привезли для царя-батюшки. Пропусти? А я потом с тобой потолкую, ежели есть об чём… Никита сложил руки под грудью. — Вот чему в опричнине учат. — Чему, батюшка? — осторожно спросила Забава. — Жизни людские как прутики переламывать. — Я… — Я знаю. Я всё про тебя знаю. Девушка поёжилась. На поясе князя висела плеть под правую руку. — Сколько Дружина сделал для нашей семьи… И как легко ты его предала! «Нелегко», — подумала Забава. — Мне Алексей Данилович сказывал, что боярин Морозов сделал… Был он воеводой… А при нём в полку мой да Фёдора Алексеевича деды. И Морозов до седых волос на Москве дожил, а они в плену польском сгинули. Из-за него. — Как ты смеешь? Из-за тебя человека казнили. — Лучше одного, чем у половины земщины головы бы по его милости полетели. Знаю, что недоброе он умышлял. Ты мне сам об том сказал. — Я сказал тебе, — прошипел князь, — не для того, чтоб ты каждое моё слово государю передала. — А зачем сказывать то, что при государе не можно? — произнесла девушка. — Всё твое якшание с кромешниками… Понабралась ума-разума, нечего сказать! С Вяземским лебезишь, под Басмановых стелешься… — Прекрати. — Ещё отцу рот пробуешь затыкать, дрянь ты этакая?! Я всё знаю! И про то, что под содомита легла, знаю! Бедная княжна вспыхнула, жалобно пискнула, растерявшись. — Если бы не дядя Борис, не Афанасий Иванович, не Басмановы, я бы сейчас с тобой тут не разговаривала бы, — сдавленно выдала она. — Но, может быть, этого тебе и хотелось бы? — Дрянь. — Они всегда за меня были, а я за них, — продолжила Забава, стараясь не всхлипывать, хотя слёзы обиды уже подступали к глазам. — Я служу своему государю. Своей родине. Людям, которые мне дороги. Служу… — Прав был Дружина! — оборвал её отец. — Ничем из тебя не выбилась кровь рабская! Так и норовишь прислуживать! Всё ищешь, перед кем бы подлизаться! Что у тебя глаза, полные слёз? Слезами умолить хочешь?! Не выйдет! Всё разжалобить хочешь! Прямо как твоя мать! Княжна вздрогнула всем телом, так, словно её уже ударили. — Моя мать была простой девушкой, но ты полюбил её не за… — Такую байду тебе наплели?! Бабушка или Годунов постарался? — Что?.. — Твоя мать была ключницей. Рабыней. Тоже всё по двору шаталась, ресницами хлопала! Под руку подвернулась вовремя просто да понесла по своей же дурости! Забава… подозревала что-то нехорошее, неясное в истории своих родителей, но о таком никогда даже и не думала… В голову просто не приходило… Лютый озноб охватил девушку. Чувства захлестнули её с головой, она даже не понимала, как смогла удержаться на ногах. Казалось, что всё тело разом ей отказало. Что говорить отцу она не знала… Ежели только… Губы с трудом двигались, но княжна всё же сказала: — Что ж ты тогда так кромешников хаешь, батюшка… Коли сам ничем не лучше? Удары плетью обожгли грудину, живот, голые руки, которые она вскинула в попытке защититься. Оступилась, упала спиной в траву, и это спасло княжну: перекатившись на бок, она чудом смогла вскочить на ноги и отпрянуть от разъярённого отца. Забава не сводила с него затравленного, испуганного взгляда, боясь отвернуться, сдвинуться с места, не зная, куда бежать… — Ты чудовище… Какое же ты… — не зная, зачем, выдохнула. Её трясло, перед глазами всё плыло. — Да я тебя… Князь сделал шаг вперёд, и девушка только что не отпрыгнула, в первый раз вскрикнув. Кричать она почему-то тоже не могла… Никто не спешил вмешиваться в семейную стычку: мало ли как боярин дочку воспитывает. Не оказалось на дворе и опричников, что могли бы вступиться за свою. Усилием воли Забава держала глаза распахнутыми, а сознание — чётким. Только так она может выстоять, уберечься… — Забава! Такой родной оклик едва ли не лишил её последних сил. — Фёдор Алексеевич… Не прошло и мига, как сильная рука обвила её талию. Княжна бросилась ему на шею, судорожно вцепляясь в юношу, прильнула к нему всем телом. — Забава, милая, что ты? Басманов решительно ничего не понимал: только что она была такой веселой, а теперь рыдает, жалобно жмётся к нему. И ведь явно не обошлось без Серебряного, что был чернее тучи. И без плети в его руке. Фёдору уже всё это не нравилось… На пять минут отпустил от себя — и вот… — Фёдор Алексеевич… Не отдай, не позволь, защити… Не отдай… Защити… — Кому ж я тебя отдам, глупая? — кравчий надёжно обнимал княжну, готовый убить кого угодно. Например, Серебряного. С крыльца терема спустился Алексей Данилович. — Что случилось? Мне сказали, вы приехали… Фёдор не успел ответить: напряжённое, дрожащее девичье тело в его руках вдруг разом обмякло. Слишком много страха, тревоги, боли и правды оказалось для княжны, которой и семнадцати не было. Юноша легко подхватил её на руки, устроив головой на своем плече. — Я не знаю, что тут случилось. Мы приехали. Я Забаву к государю послал. — Она не заходила в терем, мы бы столкнулись, — покачал головой старший Басманов. — Никита, может быть, ты всё-таки скажешь, что… — мужчина вдруг всмотрелся в бледное лицо княжны. — Федя, у неё рубец на щеке. Свежий, как от… Ты что, дочку ударил, Серебряный? Плетью? Ты… — Не ваше собачье дело, — процедил князь. — Наше, — отрезал Алексей. Фёдора затопила ледяная ярость. Такая, какой с ним ещё никогда доселе не приключалось. Про Басманова говорили, что он, мол, в бою неистов. Но такого чувства не было ни под Полоцком, ни в Рязани. То, что было там, ни в какое сравнение не шло с тем, что он чувствовал сейчас, прижимая к груди потерявшую сознание княжну, которую до смерти испугал и избил родной отец. Он заговорил, и голос его зазвенел от гнева. — Я тебе этого, Никита Романыч, так не спущу. Её — никогда не спущу.***
Фёдор осторожно уложил девушку на свою постель. Подхватил с ларя шубку соболину, укрыл княжну до самых ушей. — Посиди с ней, — попросил он отца. — Пожалуйста. Я только тебе могу доверить, — на миг лицо кравчего приобрело растерянное выражение, сделав его младше своих лет. Жалость и гнев причудливо смешивались в его сердце. — Конечно посижу, Федя. А ты… — Я — до царя, — юноша сжал кулаки. Фёдор решительно шагал в сторону царских палат. Впервые в жизни он чувствовал себя настолько мужественным, настолько бесстрашным. Оттого, что знал, за что он всем сердцем сражается. За кого. Мужчиной его сделала не воеводская баня, не Полоцк, не Рязань, не отцовские наставления, не чин кравчего, не царь… Мужчиной его сделала она — юная хрупкая княжна. — Пропусти, — рыкнул Басманов на рынду, и тот даже не посмел ослушаться. — Федюша? — кажется, искренне удивился Иван Васильевич. — Чего тебе? — Великой государь… Бью тебе челом на Никиту Романыча Серебряного… Царь нахмурил брови. — Федюша… — Он родную дочку до припадка довёл. А Забава — моя невеста. И я за неё… — Погоди, что значит… — То и значит! Мы только приехали, я с лошадьми управлялся, княжну сюда отправил. Что у них с Серебряным случилось — не ведаю, только прихожу, она ревёт, на грудь падает, защитить умоляет. От кого?! От своего же отца?! Что мне делать, надёжа-государь?! Ты Никиту не уймёшь — я его сам, как собаку, убью! — Никита князь… — А мне вообще наплевать! На девчонку руку поднял, какой он князь после этого?!***
Забава несмело приоткрыла глаза. Под щекой была мягкая стопка подушек. От боли ныло всё тело. Княжна осторожно подтянула колени к животу и приподнялась на локте. И тут же наткнулась на встревоженный взгляд воеводы. — Как ты, девонька? Она, было, хотела что-то сказать, но произнести хоть слово почему-то не удалось. Казалось, что горло сдавливают невыплаканные слёзы. — Тише, тише, всё хорошо. Забава поёжилась и только тут поняла, чем была укрыта. Она просунула руки в рукава, закутываясь плотнее. — Тебе бы водички да поспать ещё. — Мне бы Федю, — еле слышно прошептала княжна. — Он сейчас придёт. Не бойся. Её опять трясло. Сил ни на что не было, она чувствовала себя совершенно опустошённой и потерянной. Дверь распахнулась, за несколько шагов Фёдор оказался рядом, сел на постель, сгрёб её в жаркие, крепкие объятия. — Фёдор Алексеевич… Отец… Мама… Я… Я не… — Всё, всё, успокойся… Полно. Я с тобой, видишь? Никуда больше тебя не пущу. Княжна всё-таки расплакалась, уткнувшись в него носом. Басманов не полез к ней с расспросами, понимал, что не ко времени это. Только прижал к себе, стал ласково гладить растрёпанные волосы. Девушка согрелась и всё-таки задремала. — Что государь сказал, Федя? — тихо спросил Алексей Данилович. — Потом. Не при ней, — коротко ответил ему сын. В покои заглянул Борис Фёдорович. На Годунове не было лица. — Тише. Не тревожь, только уснула, — попросил Фёдор. — Я… Узнал только… Царь к себе позвал, рассказал, что… Господи, бедная девочка. Не уберёг. Просил ведь Никиту… — После себя казнить будешь, Борис. Объясни-ка лучше нам, коли понимаешь, что случилось. Годунов рассказал всё как есть. Он-то сразу понял, что такого мог сказать дочери князь.***
Она, вздрогнув, очнулась. Тяжёлое марево сна без снов не отпускало. Темнота не позволяла до конца разобрать очертания комнаты, но тепло кравчего окутывало со всех сторон. Княжна поняла, что лежит у него под боком. Жестокие воспоминания больно укололи, девушка снова напряглась, точно взведённая стрела. На спину тотчас легла широкая ладонь. — Мы одни. Я рядом. Если хочешь ещё поспать — спи. — Фёдор Алексеевич… — Снегирёк мой, горностаек маленькой… Тебе очень больно? Холодно? — Нет… С тобой — нет… Совладать с собственным голосом никак не удавалось. Получалось только сдавленно, хрипло шептать. — Годунов мне всё рассказал. — И ты… Что ты… Теперь… Со мной… Ты не женишься… — Ну ты что, княжна? Забава… — Басманов провел пальцами по её щеке. — Разве не очевидно? Разве тебе ещё не ясно, солнышко моё? Я люблю тебя. Всем сердцем. Мне только ты и нужна.