Княжеская забава

В свои шестнадцать лет Забава поняла, что ей ещё не раз предстоит пошатнуть многовековые порядки. Нравится это кому или не нравится, а служба службой. Царь-батюшка ей так и сказал: «Чтоб тебе в боярыню рядиться, сначала муж должон боярином стать, а пока не заслужил. А ты так должна быть одета, чтоб по первому царскому слову в седло вскочить да до Москвы умчаться». А кто летник считает единственно правильной одёжкой — может его сам носить. Она оправила подол — в Слободе ещё носила сарафан — и постаралась убрать под платок непослушную прядку, но в итоге только сбила весь убор напрочь. Но махнула рукой. Всего несколько дней замужества прибавили ей сил и веры в себя. В душе теперь было столько покоя и радости… И на Москву совсем не хотелось, но уж лучше поехать вместе с мужем, чем остаться здесь одной… Хотя об чём это она? Её и не спрашивали, едешь — и точка. И Слава Богу. Значит, нужна государю. Родине полезна. Забава зашла на конюшню: проверить, готов ли её конёк к завтрашнему отъезду. Здесь было тихо и прохладно, лошади фыркали и изредка чавкали овсом. Не было обычного скопления конюхов и стремянных. Её серенький Град был рад видеть хозяйку, высунул морду из стойла, подлез ею под ласковую руку. Через стойло было перекинуто подготовленное седло и новенькая упряжь с бубенчиками. Забава погладила коня. — Хороший мой. Соскучился по мне, дружочек? — Я соскучился, — сзади раздался хриплый голос Басманова, сжавшего талию девушки. Забава вздрогнула, ахнула, откинулась к нему на грудь. — А ты что здесь… делаешь?.. — тихо шепнула княжна. — Зашёл лошадей проверить. Видать, мысли у нас сходятся, месяц мой? Девушка рассмеялась. Одной рукой Фёдор окончательно стянул с неё платок, уткнулся носом в переплетение медовых кос, шумно вздохнул. Забава напряглась. — Фёдор Алексеевич… Не здесь же… — Не здесь. Он легко утянул её за руку, провёл через всю конюшню к дальнему ангару, где было свалено сено. Мягко толкнул к стене. Девушка закусила губу. Она вдыхала запах свежескошенной травы, спина касалась нагретой солнцем деревянной стены, в полумраке конюшни перед ней стоял самый любимый на свете человек… Сильная рука легла на затылок, притянула к себе; губы прильнули к губам — ласково, нежно, с пылом. Сплетаясь в одно единое целое… Только так хорошо, только так верно… Только так по-настоящему живёшь… Басманов подхватил её под бедра, заставив обхватить свой торс, задрал длинный подол. Осторожно толкнулся вперёд. Девушка тихо вскрикнула, уткнувшись лбом в его плечо, задышала чаще, зажмурилась. Было хорошо и больно одновременно. Фёдор всё понимал, но хотел её слишком сильно, чтобы сдержаться. Такая маленькая, узкая, но такая желанная… Она стонала, явно стараясь делать это тише, чем ей бы того хотелось, всхлипывала, впивалась пальцами в крепкие плечи. Невыносимо хорошо. Фёдор осторожно поставил княжну на ноги, но к себе прижал ещё теснее: колени у девчонки дрожали. Забава закрыла лицо руками: жар сладострастия прошёл, оставив вместо себя стыд. — Господи… Так же нельзя… Дрожь охватила всё её тело. Басманов погладил жену по голове, желая успокоить, но утешить её сейчас было непросто, ведь сбывались все злые слова про зажимания по углам с содомитом окаянным. — Забава… Девочка моя. Всё ведь хорошо. После свадьбы всё можно. Нет греха в страсти между мужем и женой — плохо, если её нет. Она помотала головой, по-прежнему не отрывая ладоней от лица. — Я так не могу… — Только что ты… — Это… будто и не я… Морок какой… Это не я… Я не… не такая… распутная… — Княжна. Ты и не распутная. Как это пришло в твою хорошенькую головку, милая? Если тебе так стыдно — вали всё на меня, — Фёдор усмехнулся. — Я тебя соблазнил, на путь порока увёл. — Фёдор Алексеевич! — Забава наконец-то вскинула на него горящий взор. От тревоги зелёных искорок в её глазах становилось больше. Соромный румянец спал, и следующие слова она сказала почти спокойно: — Как же я тебя одного-то на этом пути брошу? Басманов ласково поцеловал её в висок, затем помог привести одежду в порядок. — Что мне с тобой делать, когда ты такая, а? Ну скажи, снегирёк? — Вечер ведь будет… — До вечера знаешь, сколько! Она засмеялась. Под его восхищённым ясным взглядом точно крылья отрастали. — Слушай, а есть что-то в летнике, — мурлыкнул кравчий. — Удобно… Забава наградила его возмущённым взором, и муж поднял руки в примирительном жесте. — Всё, всё, не донимаю! Мне в общем-то всё равно, что с тебя снимать… — Фёдор Алексеевич! — девушка хлопнула его по плечу, да только пальцы отбила, а Басманов залился хохотом.

***

Дорога до Москвы выдалась почти что привычной. Она заняла полных три дня оттого, что царь-батюшка потащил с собой всю опричнину. Грудь полнилась тревогой: ну это же неспроста? Что-то будет? Что-то грядёт? Москва давно не видела столько кромешников. Воины в вороновом облачении, казалось, были повсюду: и на дворах приказов, и на площади, и в кремле, и в посаде. Про родной княжеский дом и не вспоминалось. Дядя Борис оставил людей присматривать, а ей заезжать не хотелось. Слишком много воспоминаний там осталось, а горечь была ещё сильна. Она знала только, что отец в опале и что из Слободы его выслали в один день. А как, куда, зачем — этого юная княжна не ведала. Да и не желала ведать. У Басмановых своего дома на Москве ещё не было, да и кто б их отпустил с опричного двора? В эти смутные дни государь отчаянно держал своих ближников при себе. Они устроились в Федькиных небольших покоях — опричный двор был куда меньше Александровского кремля, оттого и комнаты были не такие уж богатые. Но Забаве и дела не было до комнаты: главное, вместе, главное, с мужем, родным, любимым… Спать с ним в шатре было так сладко! Басманов крепко прижимал её к себе, кутал в одеяло, горячо шептал всякие ласковые глупости. И просыпаться по утрам не хотелось, хотя солнце догорающего лета приветливо звало в дорогу. Раз услышала насмешку оружничего. — Уморил жену, Федька, что она подняться не может? — Я не дурак девчонку в дороге при всех брать, — тихо и твердо прозвучал голос мужа. — А что спит со мной крепко — так слава Богу, значит, не боится ничего. Хоть отдохнёт. — Да я шучу, Федя. Не скалься, — усмехнулся Вяземский. — И зачем на Москву ехали? Нытьё боярское и из Слободы слыхать было б! — сказал муж. Они стояли на облюбованном крылечке опричного двора. — Да уж, — кивнула Забава. — Поняли бояре, что насчет войны Иван Васильевич без их мнения всё управит, так теперь заново про опричнину заныли. Отменил бы ты, надёжа-государь, опришну богомерзкую, перестал бы народ насиловать… Девушка удачно передразнила какого-то дьяка, и Фёдор прыснул в кулак. — Что думаешь, снегирёк, полетят головы? — Смотря как сильно донимать царя станут, окаянные, — она откинула назад косу и поморщилась: тяжёлая накосница с опричной чеканкой — всадник с метлой — больно задела поясницу. Забава была в том же чёрном кафтане и штанах, и коса у ней была заплетена одна, по-девичьи. С двумя на коне скакать неудобно, да и татарский это обычай. Без убруса скрутить косы вкруг затылка не выходило, а какой же убрус с кафтаном и штанами? Говоря откровенно, юной княжне было проще от того, что после замужества в её жизни не произошло резких перемен, пусть и в такой малости, как одежда и коса. — Бояре говорят, что люд посадский восстать может, — тихо проговорила Забава. Руки её ласково оправили ворот федькиной рубахи да так и задержались на мужниных плечах. — Да неужто опричники не выстоят? Справимся, княжна. Утихомирим. — Мне… страшно мне, Фёдор Алексеевич. Боязно. — На всей Руси нет места безопасней, чем рядом с государем, — серьёзно произнёс Фёдор, привлекая к себе жену. — Всё будет хорошо. Их внимание обратили на себя трое взрослых, статных мужчин, появившихся на дворе и приближающихся к крыльцу. Басманов их знал и в деле ратном видел: воевод Бельского, Мстиславского и Воротынского. Иван Дмитриевич Бельский, бывший в ту пору первым воеводой московским и вернейшим государевым человеком, приветливо улыбнулся. — Какие люди! Здравствуй, Фёдор! И ты на Москве. — Здравствуй, Иван Дмитриевич. — Кто это с тобой, Басманов? — боярин Иван Фёдорович Мстиславский пристально оглядел девушку, которая на всякий случай ещё ближе прильнула к кравчему. — Моя жена. Забава Никитична. — Что ж, поздравляем тебя, — кивнул Михаил Иванович Воротынский. Из всех троих воевод он был самым молодым. Воротынский привык держать себя особняком от прочих, был надменен, холоден. — Для чего жене дал кафтан свой поносить? Али ткани на сарафан не хватило? — Моя жена на государевой службе. И в отличие от некоторых не просиживает её в крепости. Воротынский в очередной раз не смог отразить татарский набег и был в шаге от новой опалы. — А вы по какому делу? Если от войны или от опричнины государя отговаривать — лучше не стоит, можно и без головы остаться. — Гневается царь-батюшка на земщину. Сил нет терпеть непокорность, — добавила Забава. Мстиславский только что не сверкнул глазами в её сторону. — И на какой же ты службе, Забава Никитична? — При Посольском приказе. — При Посольском? Так это мы, выходит, к тебе, красавица, — воскликнул Бельский. Он был второй по старшинству, но первый по знатности, однако последнее никак не мешало ему остаться добродушным к людям. — Иван Дмитриевич, — процедил Михаил. — Не с девкой же про то говорить… — Значит, государь моей жене доверяет, а вы — нет? — Фёдор едва ли не закипал от злости, уже до боли сжимая девичье плечо. Забава понимала, что не стоит лезть в разговор теперь и уж тем более не стоит пытаться вырваться из крепкой хватки мужа, но и что делать — не знала. Выручил её князь Бельский, который обратился к ней напрямую. — Видишь ли, Забава Никитична. Прислали нам письма из королевства польского… с разлюбезным приглашением перейти на службу… Мне, да и другим воеводам скрывать нечего. Вот, хотим с государем об том потолковать, — мужчина вынул из сумки и показал девушке распечатанную грамоту. Забава скользнула пальцами по пергаменту и задержалась на сломанной сургучовой печати. — Что ж, это верно. О таком царь из первых рук узнавать должен, — кивнул Басманов. — К вечеру наверняка совет соберём. Вместе будем думу думать. — И жену твою он на советы зовёт? — спросил Иван Фёдорович. — Иван Васильевич без моей Забавы и справится иной раз не может, — в Федьке взыграла гордость, смешанная с желанием заткнуть боярам рты. Когда воеводы ушли, девушка всё-таки отстранилась от мужа и тихо сказала: — Можно было и смолчать насчёт последнего. — Как же я смолчу, когда это правда? — Фёдор Алексеевич… — Забаву задело то, что он хотел ею похвастаться, точно золотой серёжкой. — Да у них на рожах написано, что они тебя ни во что ставить не желают… — Ну и пусть. — Нет, не пусть! Не пусть! Про себя грязи и оскорблений наслушался! Сыт по горло! Про тебя — не позволю! — Они и не… — Так собирались! Соберутся! Ткани на сарафан нет, ишь ты! Сразу должны знать, кто ты, и чья ты. — Фёдор Алексеевич, было вовсе не нужно говорить это так. Мне ведь теперь придётся доказать им, что всё так и есть, как ты сказал. А если я не сумею? А если государь не спросит?! А если и не позовёт? Ещё больший позор получится. — Не будет никакого позора… А боишься опозориться, так не надо было замуж… — Федя! — она вскрикнула, болезненно и надрывно, не в силах выдержать его дальнейшие слова, готовая на что угодно, лишь бы он замолчал. Басманов и так понял, что зря вспылил и хватил лишнего, запустил руку в волосы, досадуя на себя, хотел обнять жену, но та уже спустилась с лестницы. — Забава! Куда ты? — В приказ. Мне нужно кое-что сделать. До вечера.

***

Ох, и растревожили государя подмётные письма польские! Задумался крепко. Заседали до поздней ночи. В малой трапезной были трое приехавших земских воевод да ближники: Вяземский, Годунов и все Басмановы. Опричники понимали, отчего Иван Васильевич вздыхает так тяжко: и без ответа нельзя дерзкую выходку шляхты оставить, и урезонить силой военной не получится: основные отряды на ливонском фронте, часть — ещё не вернулась с береговой службы: крымские ведь тоже не дремлют. А кромешников никак нельзя сейчас посылать: на Москве нужны, пока народ не успокоится. — Хорошо, что сразу ко мне пришли. По правде. Ответ-то я вас научу, какой написать, — произнёс наконец государь. — Да не так ведь всё просто… Чёртовы письма… Какая ж падла додумалась, а? — Царь-батюшка, дозволь молвить, — попросила Забава. — Молви. — Сургуч на письмах не наш, фряжский… У нас не так запечатывают. — Ну? — Значит, в самом деле, шляхтская выдумка… А не из наших кто… Грозный удовлетворительно кивнул. — Что ещё хорошего молвишь, княжна? — Хорошего… ничего боле, царе, — она нервно переплела пальцы, изучая взглядом носки сапог. — А всё-таки? — Князь Воротынский с юга приехал. Князь Мстиславский — с запада. Князь Бельский — с восточного рубежа. А Господь Бог так землю упредил, что в ней четыре стороны света… А с севера нет никого… А там ведь… Новгород… Государь посуровел, Забава сжалась, стремясь укрыться за надёжной фигурой свёкра. — Кто нынче на севере? — Много кто, государь, — произнёс Мстиславский. — Не токмо ведь Новгород, там много крепостей, — добавил Бельский. — Книгу разрядную смотреть надобно, кто где на годовании. Но мы пока до Москвы ехали, ничего от тех воевод не слыхали. — Север от Москвы далече всего, — сказал Михаил Воротынский. — Да зато от Речи Посполитой близко, — хмуро возразил Алесей Данилович. — Подождём несколько дней, — решил государь. — Вдруг кто ещё доедет. Но ты, Иван Дмитриевич, узнай всех воевод, кто сейчас в северных крепостях. — Сделаю, Иван Васильевич. — Отряд бы собрать, да где для него взять людей лишних? Забава! Ступай спать, — от царя не укрылось, как она прятала очередной зевок в рукав. — Совсем очи осоловели. Ступай, девонька. А мы ещё потолкуем. Девушка поднялась и с поклоном удалилась. Не знал Иван Васильевич, что и делать. Опричников никак от себя услать нельзя. Неровен час, на Москве восстание вспыхнет — и что он без своих кромешников верных тогда сможет? Вот бы угомонить боярство, чтоб оно народ не поджуживало, тогда и на Речь Посполитую можно… Вряд ли шляхтичи сами с письмами придумали, наверняка надоумил кто… Сволочь литовская, небось… Господи, образумь. Сил дай… Отпустил земских воевод: в этом они не советчики. Старшего Басманова с ними отправил, для присмотру. Пёс знает эту земщину. Бельский верный, никогда не предаст… Мстиславский доверия ни разу не обманул. Воротынский… дурак, но себе на уме… Нехороший, недобрый огонь зажёгся в очах грозных. Знал этот огонь Федька. Понял и Вяземский. — Иван Васильевич, может, и мы пойдем? Кравчий-то твой давно мыслями не здесь, а в опочивальне с женой молодой. Да и у меня глаза слипаются. Царь только что молнию в князя не метнул, но в самом деле отпустил.

***

Басманов зашёл в комнату, на ходу стягивая кафтан. Забава ждала. Вернее, очень хотела дождаться, не стала без него укладываться в постель. Уснула, сидя на лавке за столом, уронив голову на сложенные руки. На ней была простая белая рубаха и красная шерстяная шаль, которая сползла с одного плечика. Косу и то княжна не расплела до конца, видно, уснув на середине. Освобождённые от тугого плетения пряди лежали волнами. — Княжна, — негромко позвал Фёдор, но девушка не встрепенулась, только дёрнула плечами, отчего шаль совсем упала на лавку. Юноша расправил постель, взбил подушки. Бережно подхватил жену на руки. Та чуть приоткрыла глаза, что-то пробормотала, прижалась тёплыми губами к его шее. — До греха не доводи, — усмехнулся Басманов. — Ты же почти спишь. Он уложил девушку в кровать, устроился рядом. Забава свернулась калачиком у него под боком, спиной к его груди, и Фёдор ласково обнял её. — Прости меня. Не хотел я тебе таких гадостей говорить, да само вырвалось. — Фёдор Алексеевич… Кравчий укрыл их как следует, крепко-крепко сжал в руках девушку, точно она могла исчезнуть. Сердце вдруг болезненно ёкнуло: не в этой опочивальне мог он сейчас быть, если б не Вяземский… — Я счастлив, что ты моя жена. Я горжусь тобой. Некстати вспомнилось, как орал на неё в Рязани, с силой тряся за плечи… Придурок, прости Господи. Он ведь тогда ничего не знал. Ничего ещё не знал… Басманов ласково, любя, целовал её волосы, лоб, висок, щёки, шею. Намаялась, ей бы выспаться, завтра день ничуть не легче ведь… Но как никогда нужно было ему девичье тепло, нежность, близость. Мягко развернул её к себе, продолжая осыпать поцелуями. — Никому не дам тебя в обиду. Никому не позволю. Полусонная девушка откликнулась на его прикосновения, обвила руками за шею, сама прильнула к губам. Господи, какое же она счастье…