***
— Федь, я же не всегда рядом буду, чтоб зад твой прикрыть, — серьёзно произнёс Вяземский. Басманов насупился. — Впрямую государю не откажешь, не можно. Проще уж сразу на плаху, самому. — Не откажешь… — Я-то думал, после свадьбы уж… — Ну, скажем, не ты думал, а твой батюшка. Индюк-то тоже думал. Невелика наука. — А что ж делать, Афанасий Иванович? Не могу я так… Разве ж можно между двумя покоями бегать? Да и не желаю я. И Забава… — Вот именно, что Забава. Княжна не из тех девок, которых позорить можно. Будешь бегать туда-сюда, ежели узнает… А она узнает. И головы лишишься, и девку сгубишь. Ладно, не кручинься. Что-нибудь да придумаем… Должен царь наш батюшка понять, что ты уж не тот, что прежде… Что остепенился, возмужал… С отважным воином да верным мужем уж не сыграешь в игры содомские. Показать ты себя должен. Проявить. — А как? — Ну, будет день, будет и пища. Даст Бог…***
Через несколько дней Бельский случайно столкнулся с Забавой, когда та выходила из избы Посольского приказа. Завидев на крыльце румяную девушку, Иван Дмитриевич помахал ей рукой. — Здравствуй, Забава Никитична! — Здравствуй, княже, — приветливо улыбнулась она, и в лице её мужчина не заметил ни капли притворства. — В делах да заботах дни проводишь? — Да уж не в праздности. — А мы с воеводами токмо об тебе и толкуем. Ловко ты про печать сообразила. Чьих же ты такая? — Басмановых, — ни на миг не задумавшись, ответила Забава. Князь рассмеялся. — Дай Бог каждому такую жену, как ты! Да ясно, что сейчас-то Басмановых… А в девичестве-то? — Княжна Оболенская. — Это из… — Из Серебряных. Очи её вдруг так потухли, что Бельский досадливо охнул. Вот чего привязался к девчонке? Какая разница, чьих? Да хоть из Медных! — Я тебе вот что сказать-то хотел, — переменил он тему. — Коли не умеешь, попроси мужа или свёкра: пусть научат тебя с оружием обращаться. — К чему это, княже? — Высоко ты летаешь, голубка. И не всем это нравится. — Ты об ком-то конкретном, Иван Дмитриевич? — тихо спросила Забава. — Пока нет. Но тебе всё же стоит хотя б нож научиться держать правильно. Княжна благодарно склонила голову, приложив правую ладонь к груди. — Спасибо, княже. Учту. Забава Никитична ещё при первой встрече углядела в Бельском человека доброго и сильного. Чувствовала она и сейчас, что мудрый совет дан от чистого сердца и к нему хорошо бы прислушаться.***
Кончилось красное лето. В свои права вступил промозглый сентябрь, который враз выстудил всю Москву. Фёдор только что не бегал от царя. Из трапезной улепётывал, с повечерий стремился уйти первым. — Дозволь, царе, пойду. Жена без меня уснуть не может. — У тебя, Федька, нынче каждое второе слово про жену, — хмуро сказал Иван Васильевич. Забавы при том не было, княжна и в самом деле была уже в опочивальне. Басманов привирал: девушка могла так набегаться за день, что засыпала там, где садилась. Фёдор не раз уже, зайдя в покои, обнаруживал жену то за столом, то на лавке, то свернувшейся калачиком прямо поверх покрывала, не успев даже постели расправить. — Так а грех ли то, надёжа-государь? — вступился за сына Алексей Данилович. — Женился ведь по любви на красивой девушке, браку их без году неделя, конечно, хочется детям вместе побыть. Лишний час прожить друг без друга невмочь. Что же плохого? — Лепо твой батюшка сказывает. А как тебе с женой на деле-то, Федя? — спросил государь у самого кравчего. Басманов расплылся в широкой, мечтательной улыбке. Решил не лукавить, не скрывать чувств. Может, искренние слова вразумят царя? — Хорошо… Она ласковая… Такая ласковая… Бывает, прижмёшь её к себе, почувствуешь, как она носом в тебя уткнулась и оттого тихонько сопит, и кажется: нет никого дороже моей девочки. Ничего больше в жизни не нужно, только с ней бы быть рядом. С ней узнал он, что такое настоящая нежность. Ласка государя всегда была жёсткой, ошеломляющей, подавляющей… А Забава… Милая, хорошая княжна… Ну ничего ведь такого не делает, только лёгкими поцелуями пройдётся по его лицу, крепкой груди… Порхают тонкие пальцы по его плечам, тёплые губы обещают нежную ласку… От одного этого из горла протяжный стон рвётся; руки сами к ней тянутся, чтобы прижать к себе да не отпустить никогда. Как её такую не трогать? Как её такую не любить? Иногда и пару раз за короткую ночь… Иной раз посмотрит как бы с укоризной: какие, мол, тебе ласки, Фёдор Алексеевич, глаза закрываются — сил нет. Он её, конечно, заверит, что только раз в лоб на ночь поцелует, чтоб спалось ещё лучше. После таких поцелуев Забава действительно проваливалась в крепкую дрёму, уткнувшись куда-то в мужа, а он только и мог, что, вглядываясь в темноту, молиться: «Господи, если это сон, не дай мне проснуться. Лучше всю жизнь провести с ней во сне, чем без неё наяву».***
День проходил за днём, а вестей с севера не было никаких. Недовольство на Москве только росло. От резкого стука в дубовую дверь Басмановы подскочили на постели. Сон как рукой сняло. Фёдор поднялся, спешно натянул штаны. Забава торопливо набросила рубаху, отчего ворот лёг криво, оголив одно плечо. — Господи, кого же в такой час… — испуганно прошептала княжна. — Фёдор Алексеевич! Слово и дело! — раздалось из-за двери. У девушки едва не потемнело в глазах. Дрожь пробрала тело. Басманов отворил, предварительно толкнув жену к себе за спину. На пороге топтался царёв рында Ромка Алферьев. — Фёдор Алексеевич! Земский думный дьяк Феоктистов нынче дотрепался вкрай. Царь-батюшка велит дело вершить. Под твоей командой чтоб ехали. Отряд уж готов. — Токмо мне повелел или… — Фёдор кивнул в сторону Забавы. — Токмо тебе. Про княжну и речи не было. — Ну, слава Богу, — выдохнул кравчий. — Подожди, сейчас соберусь, да поедем. Молодой мужчина закрыл дверь, позволил себе облегчённо выдохнуть. Тащить жену на дело он не собирался категорически и был рад, что такого приказа и не было. — Христа ради, не стой босиком, — он в два счета подхватил девушку и уложил обратно в постель. — Фёдор Алексеевич… — Не бойся. Это привычное. Служба такая, снегирёк. Под утро вернусь. А тебе не надо на это смотреть, — он ласково провёл рукой по её пушистым волосам. — И постарайся всё-таки поспать, хорошо? — Хорошо. Басманов получше укрыл жену, подоткнув одеяло со всех сторон, а сверху набросил соболину шубу. Как не топили, а по терему гуляли сквозняки. Да и не ехать же на дело в соболях. Склонился над любимым лицом, прижался губами ко лбу, побледневшим щекам. — Всё будет хорошо, солнышко моё. — Я знаю. Ни пуха ни пера. — К чёрту. Вернулся, как и обещал, под утро. Хоть и едва рассвело, княжна уже ждала его на крыльце, кутаясь в шаль, а завидев мужа, сбежала к нему по ступеням. Только поднял руку, только хотел сказать: не надо, мол, не подходи ко мне такому… А жена уж в грудь врезалась, прильнула, среди гари, железа и крови различила, как умела одна она, родной запах, вдохнула с жаром и жадностью. Прижал к себе её голову. «Господи… Господи, за что ж Ты таким счастьем-то меня одарил?»***
К концу сентября стараниями Бельского стало ясно: если кто из северных воевод и мутит воду, то Иван Петрович Фёдоров-Челяднин, что в тот год был расписан в Юрьев. Близко до Литвы. Слишком уж близко. Боярин уже бывал в опале. И опала его прошла в жестоком заточении. Как знать, не затаил ли злобы Фёдоров? Не возжелал отомстить государю? Воеводе было приказано приехать на Москву. А когда он приехал… Тёмной осенней ночью собрал Иван Васильевич в Гранавитой палате и опричников, и земских. Очевидно, царь хотел, чтобы все посмотрели, как будут карать зарвавшегося боярина. Забаве в последний момент и то было велено прийти. Было ясно, что бедную девушку дёрнули прямо из постели: простая белая рубаха, в которой та, наверное, легла, была кое-как заправлена в чёрные штаны, а волосы наскоро заплетены в косу. Пока княжна бежала от Опричного двора до кремля, успела здорово озябнуть. Басманов, уже бывший в палате до этого, тотчас же заметил вошедшую жену. — Иди ко мне, — он ласково привлёк её к себе, укрыв полой шубы. Нынче кравчий был не так близко, впереди было велено стоять в первую очередь боярам. Сердце молодого мужчины терзалось: он понимал, что сегодня ночью прольётся кровь, но отчаянно не хотел, чтобы это было на глазах у любимой княжны. Боярин Фёдоров-Челяднин с повинной головой стоял пред государевым троном. Двери палаты по знаку царя заперли. — Что же ты устроил, Ваня? — строго спросил Грозный. — Почему об письме поганом не сказал сразу, как твои товарищи? Почему сам на Москву не прибыл? — Я, надёжа-государь, думал… — Думал?! Думал, окаянный?! Кто ж тебе повелел думать, собака иудомордая?! — Может быть, узнал бы что… Важное… Если б шляхи посчитали, что я теперь с ними… Помочь хотел тебе… — Не надобно мне такой помощи! С такими боярами и других врагов не нужно! Ты же опричник, Ваня! Ты мне в верности клялся, крест на том целовал, на коленях ползал! Я ведь раз простил тебя, помнишь?! Царь я или дурак по-твоему, чтоб снова измену прощать?! В палате повисла гробовая тишина. — Молчишь, падла?! Ааа… Вон оно что. Ну да, верно так: ты царя своего за дурака считаешь, а себя за умного?! Может в цари метишь?! На моё место хочешь? Эй, принесите боярину облачение! И земские, и опричники боялись громко дышать и шевелиться. Фёдор крепче прижал к себе жену, которую потряхивало от волнения. Челяднина облачили в царские золотые одежды. Иван Васильевич поднялся с трона, широким жестом указал горе-воеводе на освободившееся место. Рынды силой усадили боярина на царский престол. Возложили на него и венец, в руки всучили скипетр и державу. Грозный смерил несчастного изменника взглядом. А потом вдруг отвесил земной поклон, коснувшись рукой ковра. — Царствуй, Иван Петрович! Аз есмь твой раб! Бью тебе челом на царстве! Удобно ли тебе на моём месте? Покойно?! Басманов вдруг явственно ощутил, что произойдёт дальше. Резко развернул Забаву к себе лицом, сжав девичий затылок так, чтобы она не могла повернуть головы; девушка буквально впечаталась в его торс. — Не смотри, не слушай… Не смотри… Никто больше не успел опомниться, как царь самолично заколол боярина ножом. Точный сильный удар пришёлся в сердце, изо рта Челяднина хлынула кровь, он захрипел. А затем тело его обмякло и повалилось на пол. Государь только переступил через него. — Будете ещё говорить, что царь токмо земских мучает, а?! — сурово вопросил Иван Васильевич.***
Опричники вернулись на свой двор. Было велено сидеть в большой трапезной, государь предложил всем вино. Разливал не Фёдор. Кравчий и под страхом казни сейчас не отпустил бы от себя жену. Басмановы сидели в своём обычном углу, спиной прислонившись к стене. Сначала стояло долгое безмолвное затишье. Все ещё боялись двигаться и что-то говорить, но в конце концов ожили. Мало-помалу, приняв от государя чарку, опричники один за другим расходились. Алексей Данилович обернулся, было, к сыну, да увидел, что тот задремал с женой на руках. Одёрнул и Годунова: — Не трогай, пущай. Федьку дёрнешь — Забава проснётся, потом не улягутся. — Да что ж их, так оставить, что ли? — А что с ними в тереме сделается? Намаялись дети мои. — Ну, твой-то родной там один, — усмехнулся Вяземский. — Кто неродная? — возмущённо и с обидой зашипел воевода Басманов. — Девочка наша золотая? Да как неродная? Да я за неё… — Нет, я всё думал: отчего Федька шуток не понимает? А теперь вижу: есть в кого, — хмыкнул Афанасий.***
Утром Забава проснулась от того, что стылый воздух обжёг случайно высунутую из-под шубы руку. Всё тело затекло, и сперва девушка даже не поняла, где она. С мужем ведь, и ладно. События ночи встали перед глазами, и княжна поёжилась вовсе не от холода. Подняла лицо на Фёдора, ласково провела пальцами по его щеке. — Утро, Фёдор Алексеевич. Он открыл глаза, мягко улыбнулся жене. Она несколько раз поцеловала его, нежно и трепетно. — Я, как мог, берёг тебя от всего этого… но видишь, как оно вышло… — хрипло произнёс Басманов. — Знаю, Фёдор Алексеевич. Я со всем справлюсь. Я же с тобой. Басманов стиснул её в своих руках так крепко, словно и не был с ней всю ночь. Да ведь когда любишь по-настоящему, и целой вечности мало.