***
Воеводскую подводу встречал, кажется, весь двор. Выбравшись из возка, старший Басманов радостно и приветливо помахал всем рукой. У крыльца стояли хозяйка дома, Марья Ивановна, да младший сын, Петька. Фёдор помог вылезти жене, ласково придержал за талию, чтобы она не увязла в сугробе. — Не бойся, снегирёк, — шепнул он ей. — Тебя невозможно не полюбить! Забава несмело улыбнулась. Волнение затапливало с головой ещё с тех пор, как они собирались в поездку; руки, укладывающие вещи в ларь, дрожали; княжну то и дело разбивал нервный смех. Как её примет свекровь? Что скажет? Уж явно, по головке не погладит за одно то, что свадьба без неё была. Алексей Данилович, человек внушительных размеров и силы, имел такое же большое и доброе сердце. Места и любви в нём хватало на всех. Басманов любил Родину и царя, любил жену и сыновей одинаково сильно. Невестку воевода опекал едва ли не больше родного сына. Ежели просила его об чём — гордо об том сказывал, вот, мол, смотрите, как мне доверяют, помогал всегда с радостью. Готов был и защитить, и утешить. А вот какой окажется свекровь? — Здравствуй, матушка! — радостно воскликнул Фёдор. Сын возмужал. Черты его утратили юношескую мягкость, став волевыми. Взгляд голубых глаз посерьёзнел. Федька вытянулся с той поры, как она видела его в последний раз. Хотя и уезжал уже не наивным мальчишкой, а юношей, успевшим вкусить звон стали — Алексей ведь так рано стал брать его в походы… Но теперь перед Марьей Ивановной стоял молодой мужчина. Вот уж и невесту привел в дом для благословения… — Это моя жена, Забава Никитична. Девушка, до этого прильнувшая к боку её сына, с почтением склонила голову. Из-под узорчатого платка выбивались непослушные медовые волосы, юные сине-зелёные глаза глядели на всё с тихим восторгом. — Здравствуй, Марья Ивановна! Здравствуй, Петя. — Здравствуй-здравствуй! — самый младший из Басмановых тепло обнял её, трижды расцеловал. Забаве показалось, что Пётр младше Фёдора не на три года, а на добрых пять. Волосы его были светлее, чем у брата, но вились гораздо сильнее; румянец горел во все щёки; озорные глаза выдавали в мальчишке того ещё проказника. Княжна подумала, что это неудивительно: на мужа она всегда смотрела как на защитника и храброго воина, как-то не думая о том, что ещё совсем недавно он был таким же юным и беззаботным. А может, Федя таким и не был? Боярыня Басманова, конечно, тоже обнялась с невесткой, хотя от удивления потеряла дар речи. Вот так сразу и жена? Может, оговорился сын? От любви так ошалел, что события торопит? Детей отправили в дом, велели растопить баню — согреться после долгой дороги. Алексей Данилович наконец остался с женой наедине. — Ты кого привёз, Алёшенька? — Тебе же Федька сказал: жена его молодая. — Невеста. — Да нет, жена. Скоро уж полгода, как обвенчаны, — как мог спокойно сказал воевода. — А я где была всё это время? Мне такие вещи сообщать не нужно? Всего-то навсего старший сын женился! А я ни сном ни духом. — Маша, не шуми. Вышло так. — Повторяю вопрос: ты кого привёз? Помнится, царь за Федю свою племянницу хотел выдать, княжну Варю Сицкую. Ты мне сам об том писал. — Если тебе так хотелось княжну в невестки — не расстраивайся, Забава тоже княжна. И вотчина рязанская за ней в приданое есть, и дом на Москве. А что до Сицкой… Так это ж так, ради красного словца было сказано. Ой, Маша, ради Бога, прекрати хмурить брови! Забава славная девочка. Федька до беспамятства счастлив. Чего тебе ещё надобно?***
— Кто ж у нас новые родственники? И приедут ли? — спросила Марья Ивановна. Она с мужем была уже в доме, в трапезной. Из верхних комнат доносился смех молодых, вернувшихся из бани, и боярыня не могла не признать: звук этот грел сердце. Басманов поморщился. — Из близкой родни один Борис Годунов — крёстный Забавы. Но его, конечно, царь никуда от себя не пущает. — А родители? Тётки, дядья? Ну не в капусте ж нашли девчонку. — Рано осиротела. Не терзай душу. — А венчали-то их где? — В Слободе. Царь-батюшка сам благословил. — Нет, ну вы и черти… Хоть бы кто из вас написал, хоть бы слово! Ладно, ты уже дурак старый, а Федя? — Марья! — рассмеялся воевода. — Ну какие письма к дому, о чём ты? Что Федька каждый день на службу является да дела делает — уже подвиг! Будь его воля — схватил бы жену в охапку, вскочил на коня да уехал далеко-далёко. Каким же теплом и светом наполнилась трапезная, когда вся семья Басмановых собралась за столом! Грешным делом боярыне пришла в голову мысль, что невестка может быть уже в тягости, оттого и свадьбу так спешно играли, и не сказали ничего… Но все вопросы отпали, едва она увидела княжну в платье. Тоненькая, что тростинка: ни молока, ни крови, прости Господи… Опытный женский взгляд вдруг выцепил странную вытачку на девичьем поясе… Где-то Марья Ивановна такое видела, да вот только где? — Федя, жену надо хоть иногда кормить чем-то кроме обещаний, — шутливо пожурила она сына. — А тебе Федька уже небось все уши прожужжал, как в окольничие метит? — вставил Петя. Забава покатилась со смеху, щёки её мигом запылали. И ведь не скажешь им правды: что и окольничество Фёдор Алексеевич на неё сменял, и обещания его были токмо об «что я с тобой сегодня вечером сделаю». Добротный дом Басмановых внушал спокойствие. Здесь было так много душевной теплоты и семейной близости. Забава никогда прежде не ощущала себя настолько принятой, настолько обласканной. В уголках глаз и то встали слёзы, а в горле — ком. — Так у вас хорошо! — растроганно сказала девушка, сжимая ладонь сидящего рядом Фёдора. — Что, Забава, погостят мужчины да обратно на службу воротятся. А ты теперь со мной на хозяйстве будешь? — спросила боярыня. — Нет, Марья Ивановна, нельзя мне, — улыбнулась княжна. У воеводы на миг замерло сердце: рассказывать про службу невестки он точно пока не собирался: понимал, что для жены и так много новостей. Но тут же и отлегло, когда Забава продолжила: — Как же я Фёдора Алексеевича без своей ласки оставлю? Не просто так ведь женился. Кто рушник подаст, кто блинов напечёт, кто рубашку вышьет? Опасная у него служба, сурьёзная, знаю. Надо своей рукой ему тыл прикрыть. Не можно ведь токмо в тревоге и заботах жить — так кто угодно умом тронется. А я для того и нужна, чтобы мужу помочь. Алексей Данилович видел: княжна говорила от сердца. Но в то же время и подумал: «Если она и в Посольском приказе так гладко стелет, то ясно, почто её государь так высоко ценит». — Пётр, весной на службу пора, — произнёс воевода. — К кому хочешь в полк: к Очиным али к Охлябининым? — А в Переславском гарнизоне нельзя остаться? — тут же спросил мальчишка. Алексей Данилович глубоко вздохнул: «Вот оно, влияние мамкиной юбки». Но вслух сказал совершенно спокойно: — Петя, я тебе какой вопрос задал? К Очиным али к Охлябининым в полк? Младший насупился, но произнёс: — К Очиным. Дядька Захарий меня нынче летом учил с саблей как след управляться. Мне с ним привычно было б. — Вот это другой разговор, — одобрительно хмыкнул отец семейства.***
Ларь с вещами просто поставили в старую Федькину комнату. Обстановка здесь была простой, примерно такой же, как и на Опричном дворе, токмо окно было гораздо больше, и лунный свет вовсю заливал опочивальню. — Забава! — негромко позвал жену кравчий. Он уже сидел на постели, стягивая сапоги, а она только платок успела снять и теперь расправлялась с пуговицами на платье. — Да, Фёдор Алексеевич? — А… В самом деле… Вышей мне рубашку, пожалуйста. У девушки внутри что-то аж ёкнуло от простой, но такой трепетной просьбы. — Конечно, Фёдор Алексеевич. Конечно, вышью. — Иди сюда. О многом мечтал он на этой постели. О походах, о лете, о возвращении отца с войны, о первой сабле… Про жену здесь никогда не думалось — мал был ещё. А теперь и комната казалась меньше, и кровать уже, но теснота эта была такой приятной, такой щемящей сердце. Больше не один. Верно снегирёк нынче молвила про тыл… Куда он теперь без неё? Кто ещё так приласкает, кто ещё так полюбит?***
— Федька взрослым таким стал. — А я тебе про что? — И на жену так смотрит… будто глаз отвести не может. — Будто, — хмыкнул воевода. — Я об том и толкую: погляди, как дети счастливы? Зачем нам лезть? — Я сегодня заметила… Вытачка у ней такая на платье… Как будто под оружие какое… — Показалось тебе, Марья. Спи. — Алёш, а сватали девчонку хоть по-людски? Или тоже втихаря тёмной ночью? — По-людски. Вся Слобода была. С песнями, с балалайками… — Балалайки, конечно — самое главное в таком деле. Ну, раз с балалайками — я спокойна.***
Фёдору снилась такая мутная хтонь, что пробуждение ощутилось как резкий нырок в прорубь. — Всё сон. Всё сон, — буркнул себе под нос, надеясь согнать остатки морока. — Всё сон. Шторы были не задёрнуты. Сперва не стали: Забава луной любовалась; потом было не до того: Фёдор любовался вовсе не луной, да так истово, что после оба свалились на постель и тут же крепко уснули. До рассвета было ещё далече. И сумрак сыграл с Басмановым злую шутку. Всё сон. Всё сон. А что сон? Всё. Москва-сон, государева служба-сон, кравчество-сон, Слобода-сон, опричнина-сон. Не было ничего, быть не могло: они ж токмо с отцом из Рязани возвратились. Царь-батюшка похвалил, золотыми монетами пожаловал да отпустил отдохнуть в вотчину. Вот он и дома. Всё сон. И слава Богу, что сон. Огонь, крики, яд в вине, смерть от его рук, грех содомский… Щёки Басманова вмиг вспыхнули; он повернулся на другой бок, утыкаясь в подушку. Всё сон. Вот и в постели один. Жена, получается, тоже сон. Или нет? Привыкнуть успел к травяному запаху её волос, и сейчас ведь на простыне есть? Или нет… Мать ведь всегда бельё в сундуках травами прокладывает, чтоб не залёживывалось… Ну, конечно… Забава — тоже сон… Господи, ну неужели бывают такие длинные чёткие сны?! И такие нежные… Так надо же ехать. Ведь он теперь знает, куда. В Рязань, в неё, родимую. Поехать, найти, увезти за собой. Он ей расскажет всё, объяснит. По судьбе ты мне, снегирёк. Не можно мне без тебя. Сознание пронзила следующая мысль: «Да нет у князя Серебряного никакой дочки». И не было никогда. Иначе бы знали. Все бы знали… Приснилась тебе, Федька, красавица-княжна… Приснилась и только. От горечи и несправедливости громко застонал, закусив край подушки, скомкал одеяло. Крик больно драл горло, непонятно откуда взявшиеся слёзы душили. И не услышал, как дверь скрипнула, не почуял шагов быстрых. — Фёдор Алексеевич… Федя, Господи, что ты?! Ты не заболел? Перина вдруг слегка прогнулась под девушкой, на лоб Басманова опустилась мягкая ладонь. — Феденька… Феденька, что? Он распахнул глаза. Над ним взволнованно склонилась княжна в тонкой рубахе, шаль давно с плеч отброшена, спину медовые локоны укрыли. — Ты есть… — только и выдал. Утёр выступившие слезы. Сгрёб жену в обнимку так, что у Забавы дыхание перехватило. — Где же ты была, снегирёк? Я чуть разума не лишился. — Воды только испить поднялась… У нас нету в комнате — я в кухню спустилась… Да меня не было всего ничего. До утра так больше и не уснул: боялся закрыть глаза и не найти любимой княжны рядом. Гладил её по голове, слушал тихое сопение. Он в родном доме. С родной девочкой. Чего же ещё желать?***
Дети резвились на горе. В толпе и не разобрать было: где свои, где деревенские. Воевода ласково приобнял жену. И они ведь когда-то такими же были… Шум стоял на всё Елизарово. Молодёжь веселилась вовсю: толкали друг друга в сугробы, обрушивали на головы снег с пушистых еловых ветвей, мчались вниз на санках. Простое звенящее русское счастье не могло уместиться в груди — рвалось наружу заливистым хохотом, свистом, визгами. Алексей Данилович вдруг подумал тщедушно: «Вот бы дети навсегда остались в Елизарово. Пускай бы Петя никогда не узнал запахов гари и смерти, Забава — интриг посольских, Федя — тягот государевой службы… Дом большой — места на всех хватит, даже когда Петька через пару-тройку лет женится, даже когда внуки пойдут… Будет дом — полная чаша. С теплом, смехом, любовью. И дети при нём будут — молодые, беззаботные, не ведающие тревог и страхов». Сердце кольнуло от боли: «Этому не бывать. Но зато…» — Но зато мы можем любить друг друга сильнее и никогда не бросать в беде, — вдруг сказал воевода-Басманов. Боярыня пожала плечами, не поняв, к чему это он, однако, какая-то струна её души оказалась затронута…***
Забава никак не могла отогреться после уличных игрищ. Всё тело покалывало от мороза; руки и ноги занемели. Уже и мёд пригубила, и в сухое давно переоделась, а всё никак. Фёдор устроил её около печки, а на плечи набросил свой домашний тёплый терлик. Марья Ивановна подошла к ней, подала кружку с дымящимся травяным настоем. — Простынешь, Забава. Девушка с благодарностью приняла напиток, смешно обхватила кружку обеими руками, стремясь согреть озябшие раскрасневшиеся пальцы. Боярыня внимательно смотрела на невестку. Нахохлилась вся, ну правильно её Федька снегирьком кличет. — Всё напополам с мужем делишь? Нешто своей тёплой одёжи нет? Не заботится о тебе Федька? — усмехнулась. И даже не Забаву хотела поддеть больше, а сына. Да и то, по-доброму, по-семейному. — Есть, матушка. Да только в той, что с Федькиного плеча теплее, — просто и наивно ответила юная княжна. А боярыне вдруг стало очень совестно. К кому цепляться вздумала, Марья Ивановна? За вытачку, за стать, за происхождение, за свадьбу? К девочке, которой что угодно стократ милее, ежели оно Федькино? Не стыдно?! — Славно, что вы приехали. Оставайтесь подольше, — произнесла она вслух, тепло улыбаясь Забаве.