***
На вечернем пиру Забава, по обыкновению своему, наблюдала за мужем. Ей бы о посольских заботах думать, да куда там, когда в свете свечей мелькают кудри чёрные да мечутся рукава алой ферязи. Ловки движения сильных рук, звонок смех, да токмо ей одной ведомо, сколько нежности в этих длинных пальцах, сколько томления в родном голосе… Вдруг чутьё шепнуло княжне, что ещё кто-то её кравчим также любуется. Обвела взглядом пирующих, прищурила и без того зоркие глаза… Ну точно, так и есть. Значит, и раньше не показалось, и сейчас вот… Сицкая, хоть и якобы опустила голову, как то скромной девушке положено, да вот только взор её следил за каждым движением молодого Басманова. Варя аж дыхание затаила. Забава поджала губы, глубоко вздохнув. Ох, устроит она этой змее, ох, устроит… Еле дождалась конца пира, а после без труда успела перехватить задержавшуюся Варвару. И ведь ясно, для чего задержавшуюся. — Варя Васильна! Не обернуться и не ответить Сицкая не могла: обращались к ней напрямую, притом, со всей любезностью. Глаза у неё были прозрачные, как ледяная вода в реке по весне. Забава оказалась к княжне вплотную, больно сжала тонкое запястье. И откуда сила в руке взялась? — Ещё хоть раз так на моего Фёдора посмотришь — я за себя не отвечаю, — Басманова говорила тихо, но слова её имели вес. Варе и в голову не пришло отпираться. — Пусти, окаянная. — Ты меня услышала. — Да ты хоть знаешь, кто я… — Это ты не знаешь, кто я, — перебила её Забава. Она была едва ли на несколько месяцев старше Сицкой и совсем уж немногим выше, но силы и стати в ней оказалось больше. Однако, сдаваться Варвара не собиралась и презрительно фыркнула на угрозы. Забава только что не отпихнула Варю и громко крикнула в сторону кухонной арки: — Фёдор Алексеевич, пойдём! Уж уберут всё как-нибудь без тебя!***
— Нет, ну ты слышал, Афоня?! Так и сказал: не допусти, мол, на Руси вероломства… И кому сказал — девчонке молоденькой! Годунов давно не был так опечален и сокрушён. С заставы уже пришли вести: завтра послы должны явиться на Москву. Но тут из его родного Серпухова прислали гонца: серьёзно занемогла сестра Иринка. И государь в кои-то веки отпускал его от себя, да вот токмо как тут уедешь… Вяземский знал беду друга, знал, как рвалось на части его сердце, да не ведал, чем тут можно помочь. — А Забава что говорит? — А что она ещё другого скажет? «Поезжай, дядя Борис, управлюсь, не одна ж буду…» Ох, сожрут, стервятники. Заклюют мне девчонку, поганые. — Ты про послов? — Да при чём тут послы! Сволочь земская… — Да кто им её в обиду даст?! В самом деле, Борис, и я здесь, и Басмановы вообще-то, да и государь… — Ох, не знаю, Афоня, не знаю… Слух прошёл в думе, мол, не пустит Басмановых царе на приём. Нажужжали земские ему в уши: пора, дескать, посмотреть, на что Забава способна без своих всесильных родственников. А она способна, Афоня, ты знаешь! Не нужны для неё никакие проверки! — Я знаю, Борис. Ну, уж меня-то на приём пустят. Я присмотрю. Постараюсь присмотреть. А ты и правда, поезжай в Серпухов. Мало ли что…***
Императорский посланник Томас прибыл на Москву вовремя, как и обещано. Спутники его были не послами, но телохранителями. Переговоры планировались не об войне, и отправлять в Московию много людей не было никакой нужды. Приняли его в Грановитой палате. Государь, в богатых одеждах, оба царевича, боярин Сицкий при старшем, десять бояр земской думы, верный царёв оружничий, все Басмановы. Забава, стоя подле мужа, нервно теребила торжественное облачение, борясь со своим желанием крепко вцепиться в Федькину руку. Томас был очень учтив, обычай соблюл полностью: низко поклонился, несмотря на выпирающий живот, принял чарку, воздал московскому царю должное: красоту земель похвалил, об государевом здоровье справился. Томас неплохо говорил по-русски, и Забава выдохнула с облегчением: хоть и учил её Штаден, да всё одно изъяснялась по-немецки девушка весьма коряво. — Вечером пир, дорогой гость, в честь твою, — сказал Иван Васильевич. — А пока время для дел государственных. — С кем же мне о делах беседовать? — вежливо уточнил немец. — Забава Никитична! Ступай с послом в мой кабинет. Там вас никто не отвлечёт. Девушка поклонилась, выдохнула, точно перед прыжком в воду, да выступила вперёд. Посла не могла не поразить её русская красота: брови вразлёт, тяжёлая коса, очи ясные, но он всё уже уточнил, пока они поднимались по винтовой лестнице: — К кому же ты провожаешь меня, девушка? — В кабинет государев. — К кому? — повторил немец. — Господин Томас, — Забава расправила плечи. — Царём-батюшкой мне приказано с тобой посольство об мастерских править. — Что же у вас на Московии, все женщины делами заправляют? — Не все. Но тут уж как государь повелит. Думу Иван Васильевич отпустил почти сразу, сказал только воеводам задержаться, укрепления московские обсудить. Федьку выгнал взашей: иди, мол, к пиру всё готовь и не вздумай подле палат крутиться. Алексея Даниловича спровадил более мягко. Вяземский привычно околачивался рядом. К оружничему своему у царя всегда было какое-то особенное доверие. Недобрые мысли заронены в царскую голову: а ну как правда, что девчонку он зазря в Посольском держит? Вот пущай и покажет себя. Напомнить изволит, на что способна.***
Забава расслабилась. Разговор с послом выходил неспешным, спокойным. Княжне были даны точные указания: за какие условия она должна кровь из носу торговаться, а в чём может и уступить, и этим указаниям Забава следовала в точности. Говорила она уверенно, даже подчёркнуто ласково, и сердце её не предвещало никакой беды. Ей удалось так удачно сговориться об новом Печатном дворе на Никольской, что девушка едва ли не захлопала в ладоши. Но тут Томас понизил голос. Его близко посаженные глаза сузились. — Княжна Забава, — прозвучало почти совсем без немецкого произношения. — Хоть ты и девушка, но с тобой приятно вести дела. Император хотел бы иметь в Московии надёжного союзника. Ваш царь бывает излишне строг к немцам; императору хотелось бы знать, что здесь происходит в действительности, и надеяться, что у рыцарей, ремесленников и инженеров в Московии будет ангел-хранитель, который в случае необходимости заступится за них. Девушка с трудом улавливала сложно построенную речь. Но до неё окончательно всё дошло, когда на стол перед ней с характерным звоном лёг синий бархатный мешочек. — Здесь триста талеров… На первое время. Голова пошла кругом. Забава понятия не имела, сколько это — триста талеров серебром. Полагала только, что сумма, должно быть, немаленькая. Когда живёшь на всём готовом при государевом дворе, да ещё замужем за Басмановым — об деньгах как-то не думаешь. Взвилась княжна. Вспыхнули гневом глаза, от злости аж дыхание перехватило. Саданула ладонью по столу, коса больно по спине хлопнула. Кликнула стражу, громко, зычно. Словно со стороны себя увидела: сильная, гордая, верная… Собственная удаль взор застила. Оттого сразу и не поняла, как снова оказалась в Грановитой. Посла увели, знамо дело, не казнят: не можно, но вот из Москвы с позором выпнут — как пить дать… Государь, царевичи, Бельский, Мстиславский, Вяземский, Сицкий… А отчего ж рында Алферьев её руку заламывает, да так, что в плече что-то похрустывает? Опомнилась. — Надёжа-государь! Подкупить меня думал собака немчин… Да не возьмёшь нас так просто, не обведёшь вокруг пальца! — Не взяла, значит, денег от немца? — Не взяла, царь-батюшка. Да что же Ромка никак не отпустит? Почто её держать? Почему нет в палате ни Феденьки, ни батюшки Алексея Даниловича? Воевода Мстиславский наклонился к царю, что-то зло прошептал. — Вот видишь, что Иван Фёдорович говорит: ты часть денег-то прикарманила. По царскому знаку Алферьев с силой встряхнул девчонку, но если что у ней и звякнуло — так токмо серёжки. — Не брала, государь. Мне бы и в голову такое не пришло… Да как же я могу, царь-батюшка… — И за сколько же тебя купить хотели? — ядовито поинтересовался Мстиславский. — Триста талеров, — княжна облизнула враз пересохшие губы. Воевода внимательно посмотрел на Ивана Васильевича, как бы говоря: вот видишь, царе, всё эта окаянная девка знает, значит, брала. Значит, план у ней был с немчином такой: часть денег взять, а про часть показательно рассказать, чтоб доверие вызвать. Но видишь, царе, какие у тебя слуги верные земские, всё предусмотрели, их так просто не обманешь… — Монеты-то новые хоть? Или пожадничали немцы, старой чеканки приволокли? — вдруг спросил воевода Бельский. — Не ведаю, Иван Дмитриевич, — дрогнувшим голосом ответила Забава. — Я талеров в жизни не видела и не отличила б. А этих проклятых денег пальцем не трогала. Я и знаю, что их триста токмо со слов посла… — Государь, да кого ты допрашиваешь? Да разве ж она взяла бы? — постарался вступиться за девушку Вяземский. — Замолчи, Афоня! Умные больно, да?! Забава, наконец-то сообразив, что нужно было сделать с самого начала, свободной рукой поспешно вытянула из-под ворота тельник. — Великой государь, вот тебе крест, не прикасалась я к подачке немецкой, и в мыслях не было! — она торопливо перекрестилась и прижалась губами к тельнику. Гром не грянул, язык не отсох, но и взгляд грозных очей ничуть не смягчился. И вот тогда-то земля и ушла из-под ног. Девушка растерянно вертела головой, не понимая, что ещё она может сделать, чтобы доказать свою невиновность, хотя тут же и поняла: ничего. Не было ничего сильнее крестоцеловальной клятвы, но и её царю оказалось мало. Доверие государя, шаткое, драгоценное, заслуженное, было, кажется, подорвано… Да ведь токмо не сделала ничего. Как же так… Как же так… Бельский вдруг поднёс Грозному злосчастный мешочек с деньгами. — Взгляни сам, царе. Княжна так и не поняла, что произошло дальше. Казалось, царь едва прикоснулся к мешочку, а затем почти сразу же отбросил. — Рома, отпусти её. Княжна не при чём. Видит Бог, я вашу земщину когда-нибудь всю удавлю да перережу за эти дела. Забава оказалась не готова к внезапной свободе — она сделала несколько нетвёрдых шагов на негнущихся ногах, а потом, наверное, осела бы прямо на пол, не подхвати её Афанасий. — Тише, Забава, держись, — мужчина прижал её к своему боку, осторожно вывел из палаты. — Господи, да кликните кто-нибудь Федьку, с княжной дурно! — рявкнул он слугам. От пережитого потрясения у бедной девушки всё плыло перед глазами. Родные руки вдруг легко подняли её, притянув к крепкой груди. Фёдор нёс жену безо всякого труда, словно она была игрушечной. И можно было наконец-то закрыть глаза. Напряжение сходило волнами, тело начал колотить озноб. Басманов не расспрашивал жену о случившемся: ему хватило и пары слов, которые успел шепнуть Вяземский.***
Он бережно опустил девушку на постель. Как ни странно, чувств она не лишилась и даже села, правда, тут же спрятав лицо в ладонях. Княжна провела в таком положении несколько минут; муж не трогал её, давая прийти в себя, и это было именно то, что, как ей казалось, и нужно… Затем стянула с себя сапоги, кафтан отшвырнула в сторону, следом за ним и штаны. Рубаха, в которой она осталась, была короче обычной, не прикрывала даже колен, её она только под штаны и носила. Хотела забраться с головой под одеяло, да запуталась в нём ногами. Плюнула, легла уж, как есть, снова закрыв лицо руками. Даже не было сил реветь, пустота внутри заполнила всё её существо. — Я ни в чём не виновата, — глухо произнесла девушка. — Я знаю, — ответил ей муж. — Ты ступай, я… Хочу одна побыть… Подумать… Она и отвыкла лежать на подушке. Привыкла, что под щекой — Федька. Всегда засыпала на нём, на его груди, плече, руке. Теперь подушка казалась слишком низкой, слишком мягкой… Но не стала ворочаться, устраиваясь удобнее. Дела до удобства теперь не было. В опочивальне стало так тихо, что Забава подумала, будто Фёдор уже ушёл. Оттого едва не подскочила от изумления, когда тёплые руки сначала выпутали её ноги из плена одеяла и укрыли, как следует, а затем и вовсе заключили в надёжные объятия. — Фёдор Алексеевич… — Ты не будешь одна. Никуда я не пойду. Я твой муж, и я буду рядом с тобой. Этого права у меня никто не отнимет. Тебе дурно, снегирёк, ты вся дрожишь. Бог знает, до чего ты додумаешься, если останешься с этим наедине. Княжна тяжко вздохнула. — Спасибо… Басманов устроился сзади, сгрёб её в охапку так, что и дышать стало трудно, но в тот миг именно это и было хорошо. Озноб прошёл, веки сами собой потяжелели, хоть Забава до последнего не собиралась спать. Федька мягко поцеловал её в макушку. По тому, что сказал ему Афоня, он успел догадаться, что пришлось пережить любимой княжне. Знакомый, липкий страх, чувство чужой вины, наваливающейся, сбивающей с ног, лютый ужас скорой смерти, отказ верить в это до последнего… Фёдор знал, какого это. Знал. Стоишь перед всеми в палате, царь-батюшка винит во всех грехах… Воля его, конечно… Дыхание спирает, пот струится по спине, взгляд мечется в поисках помощи… Фёдор помнил, чем это для него закончилось в последний раз. Маленькая юная княжна рухнула перед государем на колени, заговорила, вымолила, спасла, смогла уберечь от казни. Тогда-то он про неё всё и понял. Разом стало ясно, что ласка в её глазах — настоящая, неподдельная, не насмешка это и не дурь девичья, а любовь. И на край света за ним бы пошла, и жизнь бы свою отдала, кажется, не жалея, если б было нужно. Он дурак. Дурак и ничтожество. Его очередь была сегодня на колени падать и на плаху вместо неё идти. Сколько громких слов ведь ей говорил: в обиду не дам, уберегу, защищу… Защитил, Басманов? Уберёг? На глаза навернулись слёзы, руки сами крепче сжали согревшуюся девушку. Его там не было. Выгнали, приказали, подальше велели держаться. И как назло… Кто бы знал, Господи… — Я тебя не достоин, — тихо сказал молодой мужчина. — Никогда не был достоин. Ты должна была выйти замуж за человека, который оградил бы тебя от всего этого, а не втянул бы в самую гущу. — Но я люблю тебя, — так же негромко ответила княжна. — Мне ведь и жизни без тебя нет, снегирёк, — произнёс Фёдор, лихорадочно целуя её. Однако его торопливые, жаркие движения наоборот дарили покой. — Бросай свой Посольский Приказ. Бросай Опричный двор. Увезу тебя в Елизарово. — Не можно, Фёдор Алексеевич. — Но ты… Ты сама хочешь? — Я хочу быть с тобой. А большего мне не нужно.