***
Подъезжая к заставе, Борис Фёдорович сразу заметил Вяземского, чему немало удивился. — Что это ты, Афанасий? Заскучал за мной? — усмехнулся Годунов, поравнявшись с его конём. Мужчина не мог не понимать: князь хотел поговорить с ним об чём-то, что требовало хоть какого-то уединения. — Как съездил, Борис? Как Ирина? — Обошлось всё, Слава Богу. Девчонка, что с неё взять. Простыла, как всегда, а няньки чего-то визг подняли. Сколько раз уж ей говорено: обманчиво солнышко весеннее, не сымай тёплой одёжи раньше времени, застудишься вся, потом дитя не родишь… Да куда там, не слушает. Хорошо, хоть с крестницей повезло: второй такой упрямицы я б не выдержал. А Забава сама всегда мёрзнет, кутается во всё, что можно, и летом в шубу бы одевалась. Ну, у ней Федька теперь есть, он не пожалеет для неё… Годунов заметил, как болезненно поморщился Вяземский при упоминании княжны. Сердце пропустило удар. — Что, Афанасий? Что у вас тут случилось? — совсем другим тоном спросил мужчина. Князь Вяземский всю дорогу, что ехал встречать Годунова, по-честному пробовал подобрать другие, не такие страшные и горькие слова. Но других слов не было. — Ох, Борис… Какая беда тут была. Один ты бы девчонку отстоял, один ты бы мог заступиться. — Что с Забавой, Афанасий?! — Прав ты оказался: Басмановых шустро из палаты выпроводили. Одной пришлось с послом управляться. А немчин проклятый, как назло, именно ей и именно тогда решил деньги сунуть. — Она бы не взяла. — Она и не взяла!!! Мы с тобой знаем, что не взяла, Басмановы, посольские дьяки, да всю Русь обойди и спроси: любой скажет, что Забава Никитична не взяла бы в жизни! — А что ж царь? — дрогнувшим голосом спросил Борис Фёдорович. — Допрос учинил. В Грановитой… Мстиславский, собака, поджуживает, невесть что на ухо нашёптывает; Алферьев до синяков, небось, руки ей заломил; на девчонке бедной лица нет; меня государь и то слушать не стал. Она уж и так сказала, что к деньгам не прикасалась, и крест поцеловала, а царь молчит да токмо глазами сверкает. Я уж думал, она прям там Богу душу отдаст, от одного страха. — И чем же дело кончилось? — Бельский, слава Богу, царя-батюшку вразумил… И вопросы княжне с умом задал: он знает, как спрашивать надо: в Разбойничем приказе ведь службу начинал… А потом и вовсе поднёс царю мешочек с деньгами чёртовыми, показал, что он узлом морским немецким завязан; девчонка бы такой не развязала в жизни и не завязала обратно. Отпустили княжну. — И как она? — Да чего уж там: едва в обморок не грохнулась, ноги не держали. Я за Федькой послал; он примчался, жену в охапку — и в покои. Ой, что вечером было… — Вяземский потёр затылок. — Впятером, кажется… Ну да, впятером Басманова держали, чтоб он ни Мстиславскому, ни послу морды не набил. Но Ромке уж треснул будь здоров. — И как сейчас всё на дворе? — Да, как было. Правда, Федька теперь с жены глаз не спускает, не то что из терема, из опочивальни почти не выпускает. Ты его знаешь… Он сам чуть умом не тронулся.***
Фёдор заканчивал убирать со столов после обеда, когда его перехватил Годунов. — Жена твоя где, Федь? — В покоях, знамо дело. Отдыхает от службы государевой… — на лицо кравчего на миг легла тень, но продолжил он серьёзно, безо всякой издёвки. — Хорошо, что ты приехал, Борис Фёдорович. Иди поговори с послом окаянным, его ещё не выслали, или с Мстиславским, собакой земской, а лучше всего — с царём-батюшкой. Меня не пустили, там жеж слова нужны правильные, а у меня, когда дело Забавы касается, слов нет, одно желание — прибить. — Я поговорю, Федь, — пообещал Годунов. — Как Забава? — Не так плохо, как в первый день… Хотя, чего уж там говорить, вид у неё до сих пор такой, как будто мешком по голове приложили. Да навряд ли у меня был бы лучше, будь я на её месте. Басманов осёкся: на её месте он был. А вид его не был пришибленным оттого, что сразу опосля помилования он к княжне полез целоваться. А за её поцелуй — первый, робкий, сладкий — и умереть было совершено не жаль. Кравчий как обычно подгонял стольников, которые относили на кухню блюда и возвращали в погреба неоткрытые винные бочонки, в узком пролёте лестницы. — А не надо было это доставать, Миша, я ведь и не просил! Юра, только попробуй уронить — я тебя урою, криворукий! Вдруг на лестнице возникла тонкая фигурка, которой здесь быть точно не должно. Хотя спускалась она с таким достоинством, точно каждый день это делала, и оказалась на несколько ступеней ниже Басманова. — Заплутала, Варя Васильна? — окликнул её кравчий. — Немудрено заплутать, Фёдор Алексеевич… Большой Опричный двор, непривычно мне, что столько комнат да лестниц. Обращение резануло до зубовного скрежета. Это были Забавины слова, ей одной принадлежащие. Только снегирёк умела его позвать, лаская каждый слог. — Проводите Варвару, чтобы не заблудилась, — махнул он стольникам. — Нешто сам не проводишь, Фёдор Алексеевич? — Ступай, Варя Васильна. Она сделала шаг вперёд. Басманов насмешливо сложил руки под грудью, наблюдая. — Говорят, счастлив ты с женой молодой. — Ну, хоть в чём-то люди не брешут. — А как она позорит тебя кажен день? С мужиками за одним столом сидит, на коне, точно вертихвостка какая, скачет, платок несчастный и то не хочет надеть… Разве можно бесчестить такого мужа, как ты? — Варя Васильна, уймись по-хорошему. Сицкая и сама не могла объяснить этого выпада. Девичья обида свербела в груди, мешала спать и есть, даже дышать свободно. Она княжна, законная дочь своего отца, из рода, близкого царской семье, а её место ни за что, ни про что заняла какая-то девчонка… — Будешь говорить, что на службе она? Мол, отечеству да государю верна? А мне батюшка сказывал, её чуть не казнили за измену. Почём знаешь, что она и тебе… — Варя Васильна! — громыхнул Басманов уже зло. Понимал ведь умом, что Сицкая его, как дурака, на такие вспышки и разводит, но поделать с собой ничего не мог. Снегирёк и измена не сочетались никак. Ни родине, ни супругу. Фёдор ни дня, ни минуты не сомневался в жене. Как в ней сомневаться, когда она и сейчас глядит на него с замиранием, прямо как в первые дни? Как в ней сомневаться, когда она часа, кажется, прожить не может, чтоб его не коснуться: по щеке ладонью провести, волосы пригладить? Как в ней сомневаться, когда целует его жарко, трепетно, нежно-нежно? Нет, не рассорить их какой-то приезжей девчонке. Ничего у неё не выйдет. — Ещё хоть слово про мою жену — пожалеешь. Я тебя предупредил. Сицкая возмущённо пискнула, подобрала подол, стала быстро подниматься, да оступилась, по-глупому растянулась на лестнице. — Проша, помоги княжне подняться! — крикнул Басманов. Молодой опричник хорошо понимал: Сицкой ему и пальцем касаться нельзя. Вывернет ведь всё в свою пользу: или пойдет рассказывать, что это он её толкнул, или, что ещё хуже, донесут до Забавы люди добрые, как её муж к себе другую девушку прижимал на тёмной лестнице. Нет уж.***
Свозить любимую княжну на Москва-реку вечером показалось хорошей затеей. Забаву всегда успокаивал и радовал плеск воды. — Летом обязательно тебе наше озеро покажу. Оно широкое, точно море, конца-края не видно! А уж какое синее, прямо как глаза у тебя. Девушка улыбнулась. Всё одно непривычно было считать и Елизарово, и Плещеево озеро своими. Вечерело, на берегу, кроме них, никого больше не было. Шумная река звала за собой весну, вот уже и трава стала зеленеть, и воздух был не таким холодным, чувствовалось, что ещё немного, и уже завтра мир войдёт в новый солнечный час. Хорошо было просто бродить с мужем по берегу, не думая ни о чём, не тревожась. Княжна, обвив его руку, ласково прильнула щекой к широкому плечу. Год назад она была совсем девочкой: наивной юностью были согреты рязанские дни. Но было в них и много страха, много волнений о грядущем. Были они и теперь, да только вот нынче с ней Федька, его надёжные руки и верное любящее сердце. Помнил и Басманов её распахнутые от ужаса глаза. Нет, краше очей не найти, но пусть уж лучше они будут распахнуты от восторга и удивления, а то и зажмурены, но от радости. На минуту отвлёкся, хотел показать жене россыпь мать-и-мачехи, распустившихся подле воды. Честное слово, всего на минуту выпустил девичью руку и отвернулся. Всплеск и хохот княжны. Искренний, лучистый, звенящий, как эти самые брызги. Забава отчего-то захотела потрогать воду рукой: проверить, очень ли холодная, да так и поскользнулась на илистом участке, вмиг оказавшись в реке. Вода была ледяной, из груди сам собой вырывался визг и смех. Басманов легко вытащил девушку, поставил рядом с собой на безопасном месте. — Ты с головой дружишь, снегирёк? — Нет, — широкая улыбка не сходила с милого лица. И хотел бы быть суровым, да жена так веселилась, так задорно сверкали искры в сине-зелёных глазах, что он и сам засмеялся. Девушка отжала воду из отяжелевшей косы, которую откинула за спину. Княжна, конечно, дрожала всем телом, отчего едва могла говорить. Басманов обернулся несколько раз. Нет, на берегу по-прежнему никого не было. Шустро раздел девушку, нет, ну это надо так грохнуться, чтобы сразу до нитки промокнуть. Натянул на неё свой кафтан, оставаясь в рубахе, застегнул на все пуговицы, а сверху шубкой укутал. — Околеешь ты… — А отвечать тебе, — рассмеялась Забава. — Я помню, Фёдор Алексеевич. Поехали домой. Мокрую одежду девушку свернули в седельную сумку, устроились на коне и помчались обратно на двор. Поставил жену на ноги в их опочивальне. — Надо бы тебя растереть, а то точно заболеешь… Соболиная шубка упала на пол. Дыхание перехватило уже у Басманова. Стройные длинные девичьи ноги свели с ума мгновенно. Тонкий стан, прикрытый одним только кафтаном, под тканью которого все равно проступали нежные изгибы. — Напомни, снегирёк, как я тебя на Купальскую ночь не взял? — охрипшим голосом поинтересовался кравчий. — Сказал: не можно меня под кустом брать, — невинно и запросто ответила Забава. — А сейчас-то не под кустом. — Сейчас нет. Сгреб её в жадные объятия: одна рука легла на затылок, другая талию сжала. Княжна только ахнуть успела, тут же отвечая на поцелуй, вцепляясь в мужнины плечи. Пальцы плохо слушались, когда Басманов расстёгивал на ней свой же кафтан. Но снимать не стал, оставил так, распахнутым… Девичьи плечи оттого казались ещё хрупче. Целовал её неистово, с настоящей жаждой, словно в первый раз. Забава выгибалась, стонала, ловила каждое его прикосновение. Мочи не было говорить что-то, думать об чём-то ещё, кроме него. Кравчий подхватил девушку, уложил спиной на перину мягкую, а руки его так и скользили по её телу, не в силах перестать, так и ласкали. — Моя маленькая, моя нежная… Жизнь моя, свет мой… Разум потерявший, влюблённый до одури. — Фёдор Алексеевич… Припала ласково к губам его, поцелуями крепкую грудь осыпала, прижимаясь тесно-тесно. Басманов, конечно, не богатырь, но косая сажень в плечах найдётся. Статный парень, хмельное лето… Даром, что кравчий: сроду пьяным не видела, но сладкий винный запах всегда следовал за молодым мужчиной. Господи, не надышаться… Не наглядеться… Родной, любимый, самый сильный, самый добрый. Нет второго такого, не сделали. Растрепались вороные кудри, светлые глаза темным огнём сверкают. Размашисты его движения, но плавны. Толчок, ещё толчок, ближе друг к другу, крепче, слаще. Запрокинула голову, не в силах сдержать стоны. — Что ж ты делаешь, Фёдор Алексеевич… Что ж ты делаешь… Какой же ты… Какой… — Твой, снегирёк. Только твой. И сам не может удержаться: стонет, рычит, пальцы в нежную кожу девичью впиваются, губы тонкую шею до красных следов целуют, что и на завтра не сойдут. Упал на неё сверху, сжал в объятиях. Оба были не в силах перевести дух. — Что я хотел сделать? — глухо спросил Фёдор, уткнувшись в ещё влажные волосы Забавы. — Настойкой растереть, — хрипло ответила княжна, едва ли совладав с голосом. — Угу. Сейчас только… полежу… — Лежи. — Тебе не тяжело? — Нет, Фёдор Алексеевич. Хорошо. Как же с тобой хорошо, родной мой. Подняла руки, обвила его плечи, но на большее её не хватило. Сумерки завладели комнатой, где стоял запах реки и желания. Скоро к нему примешался и тонкий, приторный аромат сирени, настоянной на спирту. Федька, наконец придя в себя, поднялся, нашёл на полке нужную склянку и вернулся к постели. Снял с жены кафтан, сказал ей на живот повернуться, чтоб спину и поясницу растереть можно было. — Боже мой… — голос молодого мужчины дрогнул и сорвался. — Так, настойка… Изгиб белой шеи переходил в узкую спину, затем в тонкую талию… Басманов не стал себя удерживать: провел тёплыми руками вдоль желанной. — Фёдор Алексеевич! — хихикнула княжна. — Ты мне спину хотел растереть, — она не могла не чувствовать, что его ладони вовсе не там. — Ага… Плеснул на руки настойкой, стал ласково тереть плечи, спинку, поясницу, разминая каждый позвонок, разгоняя тепло. Девушку совсем разморило, она только что не мурлыкала от удовольствия, и Фёдор даже недоумевал сам себе: отчего ж раньше так никогда не делал? И ему несложно ведь, и ей вон, как приятно… Пуховым одеялом укрыл жену. Забава давно уже закрыла глаза: блаженное тепло окутало со всех сторон, убаюкало. — Спи, моя радость. Кравчий прижал её к себе — тёплый, сонный комочек. Точно котёнок, точно птенчик. — Всё будет хорошо. Её или себя хотел успокоить?