***
— Ты так прекрасна… Вчера уснули в обнимку, а сегодня с утра ну милое ж дело — собственную жену соблазнить. Осторожно, по чуть-чуть стягивая одеяло, горячо целуя обнажающиеся участки шеи, плеча, лопатки… — Свет мой, солнышко моё ясное, княжна моя любимая… Девушка тихо смеялась, льнула к нему спиной, прикрывала свои невозможно красивые глаза от удовольствия. Забывалось дурное и страшное, растворялось в небытии. С ним нестрашно, небольно… От звука распахнувшейся двери Басмановы подскочили, едва не грохнувшись с кровати. Фёдор крепче прижал к себе жену, натянув одеяло до её ушей. — Ты совсем дурной, Ромка?! — заорал кравчий на запыхавшегося рынду. — Так там государь к себе требует… Дело срочное, Фёдор Алексеевич… — Когда требует? — Так прям счас… — Что ж ты раньше не пришёл?! — Так до вас не достучишься… — Выйди, окаянный, одеться дай! — Так ждать вас велено… — Выйди, Алферьев, выйди, пока не прибил! — Федька так помянул рынду по матери, что у княжны уши вспыхнули. Одевались в лютой спешке: Забава наскоро заправила мужнину рубаху в штаны (в каком сундуке своя — напрочь позабыла с утра), волосы просто убрала под воротник; косу плести и то времени не было; Федька на ходу застёгивал кафтан, всё ещё чертыхаясь на Алферьева; вороные локоны его так и остались в беспорядке. Басмановы вбежали в малую трапезную Опричного двора. — Собирай-ка, Федюша, отряд да поезжай навестить митрополита Филиппа Колычёва. — А где ж он есть, царь-батюшка? — отдышавшись, спросил Басманов. — В Троицевой Лавре службы Великого Поста справляет нынче. И ты, Забава, поезжай тоже. Кто знает, может быть ты непокорного вразумишь наконец… Девушка низко поклонилась, закусив губу. Вот, значит, как. Как в измене али в колдовстве обвинять — так их с Фёдором. Как по делам государственным ехать — обратно их посылают. И не заартачишься, лицом не покривишь. И не подчиниться не можно — голову ведь сымут только в путь. — Кого с собой на выезд взять посоветуешь, царе? — спросил Басманов. — Меня возьми, Федька, мочи нету на Москве сидеть! — хохоча сказал Вяземский. — Ты, Афоня, мне здесь нужон! — осадил его государь. — А ты, Федюша, бери, кого сам захочешь. Можешь вон, Ромку моего прихватить. Федька отмахнулся: — Твоему рынде, Иван Васильевич, сначала б в дверь стучать по-людски научиться, а уж потом на выезды опричные кататься. Кромешники, бывшие в палате, схватились за животы от смеха. — Когда ехать велишь? — А вот сейчас и поезжай, Федюша. Басмановы, снова поклонившись, собрались, было, на выход. Да у самой двери Забаву задержала Сицкая, которая была здесь вместе с отцом. — Совсем стыд потеряла, разве можно так мужа позорить, в каком ты виде пред царём являешься? — скороговоркой зашипела Варя. Забава резко обернулась, недобро взглянула на девушку. Медовые растрёпанные волосы взметнулись, зелёные искры в очах ясных вспыхнули. — Я тебя предупреждала? — тихо спросила княжна. Сицкая только ресницами хлопнуть успела, как Басманова отвесила ей хорошую, звонкую затрещину. — Уяснила наконец? Не дожидаясь ответа, Забава поспешила вслед за мужем — собираться на непростой выезд.***
Путь до Лавры занял полтора дня. Коней загнали вконец, сами устали до жути, а ведь вся работа была ещё впереди. Басманов выпросил себе лучших ребят, верных, выхолощенных, знающих Слово и Дело не понаслышке. Митрополит Филипп, человек опытный, закалённый суровыми условиями монастырской жизни, отыскался в притворе одного из храмов. Ему было явно больше сорока; это был зрелый, крепко сложенный мужчина. Вяземский перед отъездом предупредил юную княжну: — Митрополит чёртов каких только гадостей иной раз не придумает. Раз тебя с Федькой посылают, значит, в этот раз не казнят инакодумца. Тебя на Дело никогда не посылают. Но вот наговорить тебе этот дурак всё, что угодно может, уж не упустит случая опричну помянуть добрым словом. Но ты, Забава, не слушай, поняла? — Поняла, Афанасий Иванович. Сейчас она, уж конечно, выглядела лучше, чем тем злополучным утром. И рубашка своя, в плечах не провисающая. И терлик по размеру, и кинжал висит на поясе. Да и что такого ей может сказать опальный митрополит, чего она ещё про себя не слышала? Распутная, в опричнине служит, отца до ручки довела, мужа позорит, не девка, а сто рублей убытку… Так слышала уж это всё и не раз. Нечем её пронять более. По знаку Басманова все кромешники обнажили головы. А Забава опять невольно мужем залюбовалась: и без кафтана золочёного, и без сапожек сафьяновых, в обычной чёрной форме — всё одно хорош. И как пиром умело правит, так и опричные дела по уму вершит. — Почто приехали, охальники? — недобро спросил митрополит. Недавно закончилась заутреня, дел было по горло. А опричников священник терпеть не мог. — Так по твою душу, отче, — серьёзно произнёс Фёдор. — Жалуется на тебя царь-батюшка, на записки твои скабрезные. В печёнках засел со своими писульками. — Выражения выбирай, Басманов, — рыкнул митрополит. — Я-то выберу, отче, я-то выберу, это успеется. А ты, ежели не прекратишь государя поучать, запросто можешь в застенках кончить. — Ты митрополиту вздумал угрожать?! — Государь — помазанник Божий. А ты его воспитывать взялся грамотками своими. Колычёв наконец перевёл взгляд на княжну. — Наконец девок распутных додумались в опричнину брать, чтоб не скучно было между казнями да травлей народа русского? Царёв кравчий недобро усмехнулся. — Ты бы, отче, хоть сплетни слушал, прежде чем оскорблениями сыпать. Княжна — моя жена. — Цельная княжна, ишь ты! — присвистнул Филипп так, как ему по сану было вовсе не положено. — И давно с Басмановым венчана, девица? Видно, давно, можешь не отвечать. А понести всё никак не можешь, да? И не даст вам Бог, можешь не молиться, не падать на колени. Всё одно не понесёшь. За грехи свои и мужнины наказана. Забава вздрогнула. Вот чего не ожидала — того не ожидала. Вправду ведь: сколько месяцев мужняя жена, на деле жена, не на словах токмо, а так и не понесла ни разу, даже намёка не было. Девушка переживала по этому поводу, но добрая Аграфена как-то утешила её, и Забава сумела успокоиться. «Ты не печалься об том, матушка, ну какие твои годы? И сама ты — маленькая, худенькая, где тебе понести да выносить? И служба у тебя вон какая нервная… А как уедешь в Елизарово, как боярыня наша тебя пирогами откормит, да там одной побывки Фёдора Алексеевича дома хватит, чтоб ты нам ребёночка родила». И всё равно злые слова больно задели. — Моя жена тебя никак не касается, — процедил Басманов. — А гнусные письма царю писать да за бояр-изменников вступаться прекрати. Это предупреждение, отче. Митрополит ничего не ответил. Кромешники должны были задержаться в посаде, дать себе и коням хоть какой роздых. Правда, из лавры уехали от греха подальше, расположились недалече, на бережку Келарского пруда. Фёдор обнял девушку сзади, надёжно к себе прижал. — Ты не слушай эти россказни, милая. Я у своих токмо через восемь лет брака родился, Петька — ещё через два года, и ничего. Я ж тебя не за то люблю. Ты мне нужна, Забава. Сама по себе, такая, как есть. Не для почёту, не для наследника, не потому, что так положено. А потому, что я жить без тебя не могу. — Я люблю тебя, Фёдор Алексеевич. Так люблю, аж сил нету иногда. И у нас всё будет хорошо, правда ведь? — Ну конечно.***
На Москве князь Сицкий пытался воеводу Басманова к ответу призвать. — Скажи своей невестке… Коли ещё раз вздумает на дочку мою руку поднять, я… — Обязательно скажу, Василий Андреевич, — оборвал его опричный боярин. — Сразу опосля того, как ты свою дочку научишь на чужих мужиков не заглядываться. — На чужих?! А не напомнить ли тебе, Алексей, что это ты ради своего сыночка за мной бегал, спрашивал всё, как бы так к моей Вареньке посвататься?! — Во-первых, я за тобой в жизни не бегал, чай, не девка. Во-вторых, Вася, ежели тебе так хочется, то я тебе напомню, как всё было. Мы тогда ведь просто в бане меж собой переговорили, что неплохо было б моего Федьку на царской племяннице женить. Про твою Варю вспомнили, хотя племянниц у государя и без неё хватает. А дальше как было, Вася? Разве ты со мной по-человечески поговорил? Разве сказал: приезжай, мол, Алексей Данилович, свататься, свадьбу по весне справим честь по чести? Да ничего подобного. Ты ж хвостом крутил-вертел, на всю Москву орал, что не в версту мой сын вашему роду! А я, княже, свой род тоже уважаю. Почто мне это унижение было? Почто сына было женить на той, которая ему до смерти будет припоминать, что он её не достоин был, что она за него из милости большой вышла? Мне это зачем всё? Вот и женился Федька на Забаве Никитичне, девушке верной да любящей, скромной и честной. Я тебе, Василий Андреевич, прямо спасибо хочу сказать за то, что ты тогда так себя повёл. А то б маялись сейчас все… — Я тебе всё сказал, Басманов! Ещё хоть раз… — Василий Андреевич! — воевода отбросил полунасмешливый тон, стал серьёзным и грозным. — Хоть пальцем ваша семейка мою девчонку тронет — урою лично всех. Когда кромешный отряд вернулся после государева поручения, Алексей Данилович встретил невестку прямо в конюшне, на всякий случай отчитал конюшего да стремянного, чтоб как след ухаживали и за конём, и за снаряжением, да и за наездницей. — Я насчёт того, как ты Варю… — И не начинай даже, Алексей Данилович! — мигом взвилась девушка. — Не пойду у ней просить прощения, не за что! За дело ударила, и она сама про то отлично знает. Воевода рассмеялся. — Да я разве ж ругать тебя собрался? — А что, батюшка? — Да я токмо хотел сказать, что, когда замахиваешься, руку вот так поворачивать надобно, — мужчина остановился, сжал тонкое девичье запястье, показал, как нужно. — Так и удар точнее выйдет, и ты пальцы не отобьёшь… Ну и крут у тебя стал нрав, девонька, как взметнулась-то разом, а, на родного-то свёкра? — добродушно произнёс Басманов. — Крут… А с Фёдором Алексеевичем иной раз по-другому и не можно. — Твоя правда. А ругать я тебя и не хотел: верно, что не за что. Наоборот удивлён, что ты токмо счас Сицкую на место поставила. Долго же ты её терпела. — Долго, — согласилась Забава. — Да тут уж совсем невмочь стало, батюшка. — Понимаю. Послушай, девонька, а поехали со мной на службу в Елизарово в родительскую субботу, а? Петьку из-под Зарайска не выдернешь, Федьку в жизни не допросишься. Поехали, а? Как раз четвёртая седмица Великого Поста. Вместе и пойдём в наш храм: я, ты, матушка. Княжну это предложение действительно расстрогало. — Конечно, батюшка. Конечно, поеду. А ежели я поеду… может, и Федьку уговорим? — она подмигнула воеводе. — Как прознает, что ты хочешь поехать — сам впереди возка побежит. Басмановы дружно рассмеялись.***
— Чем с митрополитом дело кончилось, Федя? — серьёзно спросил Иван Васильевич. — Да чем там могло кончиться, царе? Я до него, как сумел, донёс, чтоб писульки свои прекратил слать да за изменников печаловаться. Но ему все слова — как об стенку горох. — Значит, плохо слова подбирал! — взъярился царь. — Это я пока с тобой добрый! А доведёшь — так не то, что фигу с маслом вместо чина окольничего покажу, я тебя и из кравчих вышвырну! — Воля твоя, государь, — вздохнул Басманов. — Да токмо думаю я, что по-иному надо Колычёва приструнить… Тут одними выездами да словами с ним не справишься… — Я тебе давал наказ думать? Я тебе велел делать то, что я говорю! А коли оплошал — так имей смелость признаться, а не блей, как баран! Фёдор молчал, покорно склонив голову. Лучше многих ведал, что с царским гневом ничего не поделаешь, тут просто перетерпеть надобно. А назавтра глядишь, и солнышко выйдет, и Иван Васильевич смилостивится… — Ступай, Федя, с глаз моих долой. А будет митрополит сызнова буянить — так с тебя лично спрошу. Басманов поклонился низко да вышел вон в чувствах растрёпанных. Что ни говори, а уж на него государь серчал куда реже, чем на остальных. Привык быть любимцем царским, а тут на тебе… И за что гневается? За то, что правду сказал? За мысли собственные? Али за то, что женился да в покоях царёвых более на ночь не остаётся? Думы о жене придали сил, в опочивальню Фёдор зашёл уже не таким расстроенным. Вот сейчас поговорит с ней, к себе прижмёт, в объятиях сладких забудется… Девушка дремала в постели. Видать, до последнего не хотела без мужа ложиться, да усталость взяла своё. Княжна уже была в одной рубахе, смешно поджала к животу худые ноги, замёрзнув от сквозняка, натянула на себя край мехового покрывала. Родная, нежная, вожделенная… Кое-как сдёрнул с себя терлик, отбросил в сторону рубаху. Нависнул над девушкой, припал губами к её шее, особливо языком прошёлся по тому месту, где отчётливо синяя венка выступала. Княжна спросонок и не поняла толком ничего, запищала, заворочалась, но сильные руки уже крепко держали её в объятиях. Легко задрал рубашку до самых ключиц, жаркими поцелуями осыпал девичью грудь, вобрал в рот затвердевший от прохладного воздуха и ласк сосок. Забава ахнула, всё еще плохо соображая. Усталость плохо смешивалась с истомой, если на что и были силы, так токмо на то, чтоб на другой бок перевернуться и дальше спать упасть. Но и мужа ведь любит искренне да и всё же заметила, что пришёл Фёдор Алексеевич совсем смурной: видать, случилось, чего… Басманов поймал осоловелый взгляд любимых глаз, увидел, что нежная кожа её вся покрылась мурашками от комнатной прохлады, понял, что ни словом с женой не обмолвился, как зашёл, а, считай, набросился сразу, и тут словно очнулся. Что ж он делает-то, Господи? В жене хочешь утешения искать — так поговори с ней, расскажи да… да пожалуйся, в конце концов, на царя, коли так обида внезапная гложет. Неужто не утешит, неужто не приласкает, как она одна во всём белом свете умеет? Зачем же он так? Молодой мужчина мягко перевернул девушку на живот. Рубашки на ней уже к тому времени не было вовсе. И перевернул-то токмо чтоб погладить, выпирающие лопатки поцелуями согреть да спать уложить. Утром решил с ней поговорить, об печали своей поведать, об думах тяжёлых. А сейчас пускай отдыхает… Но княжна, неверно истолковав его намерение, оказавшись на животе, приподняла бёдра, попыталась привстать на четвереньки… И Фёдора от самого себя замутило. Довёл, окаянный. Сам токмо об себе можешь думать и вон, жену приучил. На всё ради него готова, лишь бы ему, придурку этакому, было хорошо. Вмиг рядом лёг, девчонку в себя впечатал намертво крепкой рукой. — Ты что, Господи, ты что?! Не вздумай даже, не смей, разве ж я тебя так унижу? — обхватил ладонью её лицо, тревожно вглядываясь в родные черты. — Я что-то не так сделала, Фёдор Алексеевич? — тихо спросила Забава, которая совершенно не успевала за быстро меняющимся настроением мужа. — Я как лучше думала, вдруг тебе так хочется, по-иному, - она раскраснелась, разволновалась, не знала, куда себя девать от смущения. — Ты не подумай, я просто… Как ты… Чтобы тебе… — Ты прости, снегирёк. Зря я так на тебя. Сам не свой от государя вышел — вот и творю невесть что. Прости, девочка моя, прости. Ты засыпай, ладно? Устала ведь по-страшному, да? Сейчас, только укрою тебя, а то ты, кажется, дрожишь, бедная. Он готов был говорить всё, что угодно, лепетать любые глупости, только бы не лишиться того света и любви в её взгляде. Баловень судьбы, сын славного воеводы. Привык всё самое лучшее получать. Вот, получил. Да как бы теперь счастье это удержать, как бы собственными руками всё не испортить?