***
А люди… Басмановы почти в полном составе: не было только младшего Петьки, выходили из храма Никиты-мученика в Елизарово. Отпросились у государя на службу в честь родительской субботы в свою вотчину. Фёдора уболтала и увлекла за собой боярыня Марья. Она всё одно скучала по сыну: для неё он всегда оставался любимым ребёнком. Как же не расспросить дитё: как дела; как служба; как жена; отчего бледен стал, похудел, кажется, Феденька… Забава шла по широкой сельской дороге рядом со свёкром. Подол платья задевал зелёную траву, было приятно ступать по ней в мягких сапожках. На душе светло и радостно, конец апреля был солнечный, весна уверенно вступала в свои права. Боярин Басманов радостен и доволен. Всё, как он хотел, вышло: почти вся семья в сборе, день такой хороший… — Скучаешь по бабушке, Забава? — вдруг спросил он у невестки. Вот ведь дурак, никогда раньше не приходило в голову хоть что-нибудь узнать… А тут вроде и повод — родительская суббота. — Очень, — выдохнула юная княжна, по своей привычке обняв плечи тонкими руками. — Это в неё у тебя и стать княжеская, и сила? Забава сумела улыбнуться: — Стать — ну да, пожалуй… От бабушки. А сила… Да разве есть она у меня, Алексей Данилович? Я мягче, слабее гораздо. А бабушка… Бабушка была боевая, конечно. Ей бы полк под руку — ой, что было б… Всегда умела и распорядиться всем по уму, и хозяйство вести. Со мной-то всю жизнь была очень ласкова, но вот со слугами, ежели те провинятся в чём, ой, какая ругань стояла, дым коромыслом! — девушка сжала кулак. — Иногда мне казалось, что вот тут вся Рязань, у княгини Евдокии Петровны… И тут Алексей Данилович вспомнил.***
Вот уж верно, что тогда был дым коромыслом. Иначе и не скажешь. Гарь, копоть, крики, тревожный набат колокола. Беготня, ржание коней, сбитый с толку, ошалелый от приближающейся битвы Федька. И только одна мысль: отстоять город. Любой ценой отстоять Рязань. Надо угомонить народ, собрать немногочисленное, слишком немногочисленное войско, выстроить ряды, подготовить хоть что-нибудь на стены для защиты и обороны. Посреди ужасной суеты и общего гомона заметно выделялась одна женщина — примерно ровесница самого воеводы, в тёмно-зелёном строгом платье и красном платке, умело повязанном вкруг головы. Движения её были очень уверенными, голос хорошо поставленным. В ней не чувствовалось страха и паники. — Чем помочь тебе, воевода? — спросила она. Басманов сбивчиво объяснил и про вёдра с водой, которые нужно поставить у стен, чтобы затушить внезапные очаги, и про смолу, и про то воинство… Она выслушала, покивала, хорошо, мол, всё устрою. А воевода стоял, как громом поражённый это силой, статью, уверенностью, которые заключились в этой по-настоящему русской женщине. Услышал, как она кричала кому-то: — Прохор, Забава где? — Так в подвале спрятали, матушка… — Ты в уме?! Хотите, чтоб девчонку там засыпало али дымом уморило?! Живо сюда приведи, пускай подле будет: так спокойнее! Господи милосердный, защити… Потом будет и тяжёлая битва, и победа, и слава… И пир в спасённом городе. Он чуть ближе познакомился с княгиней Серебряной, мельком увидел и её внучку Забаву. Девчонке и пятнадцати лет не было, большие ясные глаза её ещё хранили в себе весь ужас последних дней, она боялась хоть на миг выпустить бабушкину руку. И всё в ней было детским, совершенно невинным. — Чем нам отблагодарить тебя, воевода Алексей? — спросила его тогда Евдокия Петровна. Головой покачал, мол, чем надо — государь наградит, и вообще он не награды ради за город бился. И не потому, что здесь и его земли есть. И не потому, что боялся гнева царского в случае поражения. За Русь он бился. За Россию-матушку. Не можно не биться, не можно басурманам на поругание отдать. Для него победа уже высшая награда. Знать бы всё заранее… Знать бы всё тогда… Федьке ведь в ту пору только пятнадцать и минуло. Не думал, не гадал, как всё обернётся. Совсем молодой парень, первые походы, первая служба. Не было ещё ни царской милости, ни проклятого чина кравчего. Удалой воин, в бою смел, с родными добр, душой весел, сердцем горяч. Знал бы Алексей Данилович, как всё обернётся, сказал бы княгине: коли отстоял я Рязань, так отдайте за моего сына первую красавицу. Вряд ли бы Евдокия Петровна пожалела для такого случая своей внучки… Тем более учитывая, как сложно всё было в семье Серебряных тогда, она, наверное, даже обрадовалась бы такой возможности. Федьку б он приструнил, никакие «хочу-не хочу» и слушать бы не стал; женись, и точка, вот на этой. Вернулись бы сюда, в родное Елизарово, свадьбу бы справили… И как славно всё было бы… Ах, знать бы всё тогда…***
Забаве всё помнилось совершенно иначе, чем славному воеводе. Ей и пятнадцати не было. И вдруг мир, простой, понятный, годами складываемый мир, вдруг рухнул в одночасье. Татары. И не было ни спасения, ни надежды, пока в город вдруг внезапно не прибыли воевода Басманов со старшим сыном, которые по чистой случайности были неподалёку на Оке. И оглушающая, мешающая соображать паника наконец-то сменилась кипучей деятельностью. Вернее, сама-то Забава мало, что могла сделать. Но даже видеть, что люди вокруг тебя не мечутся в ужасе, а заняты конкретной нужной работой, уже было успокоением. Она ни на миг не отходила от бабушки — оплота уверенности и силы в беснующемся городе. И не могла не видеть и могучего воеводу Басманова, и его сына Фёдора. В четырнадцать лет на воеводских сыновей ещё не заглядываются. И девичьи мысли об смелом воине на том и заканчивались. Он решительный, храбрый; он спасёт; он сможет. И была тогда святая вера: раз она не одна, с бабушкой, с воеводой, в самом центре Рязани, с ней не может случиться ничего дурного. Никто не допустит, что бы с ней случилось дурное. И как же всё переменилось через полтора года… Кто бы знал, ох, кто бы знал… Евдокия Петровна совсем разболелась. Княгиня была очень плоха, чувствовала скорую смерть, а от того каждый день наставляла единственную внучку: — Я написала к Борису. Попросила тебя забрать. Он должен скоро приехать. Но если… Если я умру раньше, чем он… — Бабушка! — Если я умру раньше, чем приедет Борис, — упрямо продолжила Евдокия Петровна, — то, Забава, я очень тебя прошу, не жди ни три дня, ни похорон, ни девять дней… Тут же беги к Прохору, он оседлает тебе коня… И мчи, мчи в Александровскую слободу. В объезд Москвы, в объезд больших дорог… Карты ты хорошо знаешь: обучена… В Слободу. К Борису, к царю-батюшке. Упроси защитить, приютить, поняла меня? Пускай замуж выдадут… И уж лучше за опричника, чем за земского… У них нынче и почёт, и сила, и верность. В крайнем случае, иди к князю Вяземскому, только не к этой его жене-вертихвостке… А к самому Афанасию Ивановичу… Ты его видела, он тебя знает. Князь человек добрый, хозяйственный; он тебя никогда не обидит. Ты поняла меня? Поняла?! — Поняла, бабушка… Всё так и сделаю. До последнего верила, что не придётся. До последнего надеялась на лучшее. Евдокии Петровны не стало в один из первых дней холодного мая. Сердце, исстрадавшееся за сына и изболевшееся за внучку, наконец не выдержало. Забава обнаружила это, по утру как обычно войдя в бабушкины покои. И сразу поняла, что произошло, хотя до этого смерти толком не видела. Нетвёрдой походкой подошла, тронула ледяное запястье княгини… Вскрикнула, отшатнулась, попятилась, налетела спиной на деревянную стену. Ужас, скорбь, отказ верить в случившееся сбивали с ног. Но обещание надо выполнять. А вдруг бабушка была права? А вдруг среди верных слуг есть люди боярина Морозова, которым дай только волю: увезут, замучают, засунут в монастырь. Юная княжна вбежала в конюшню, не чуя под собой земли, налетела на старого Прохора. — Бабушка… Прохор… Помоги, пожалуйста… Не велела ждать, сказала ехать… Ехать сразу… Оседлай мне коня… — губы совсем побелели, отказывались слушаться; руки мелко тряслись. Верный конюх обнял девчонку, надеясь хоть чуть-чуть успокоить. — Ох, девонька наша… Дитё дитём, а совсем одна осталась… — Прохор, коня… Пожалуйста… — Нельзя тебе сейчас ехать, маленькая, никак нельзя. — Я смогу, справлюсь… Я сейчас… Сейчас приду в себя, — старалась заверить его Забава. — Честное слово, приду, сейчас же успокоюсь… Я доеду, доеду… Всё будет хорошо… — Да в не в том дело, Забавушка. С заставы вести пришли… Опять татары проклятые Рязань пожечь хотят. Нельзя тебе ехать… — Я осторожно, по краю, лесом… — Ты в полон хочешь?! Али голову свою там ни за что положить?! Не пущу я тебя никуда! Вот приедет Борис Фёдорович… — А если не приедет?! — Приедет. Обязательно приедет. Вести, к сожалению, оказались верными: нестройный, но крайне злобный крымский отряд приближался к городу. Только не было больше с Забавой ни бабушки, ни воеводы. Ах, как всё было иначе полтора года назад! Бабушка знала, что делать, куда бежать, чем занять руки и голову! Не прячься, в подвалах да на чердаках не отсиживайся, а то там и помрёшь, держись храма, воеводы, царя… Да как же это всё в жизни воплотить… Рязань держала оборону целый день. Целый бесконечно тяжёлый день, заполненный дымом, криками и смертью. Город пытался устоять собственными силами. Забава не знала, куда бежать, что делать — приходилось сидеть в тереме подле Прохора и молиться. Молиться, уже толком не веря. Губы в кровь искусала, суставы в пальцах перекрутила… Из окна толком было ничего не разглядеть. И вдруг на пороге, едва ли не вышибив дверь, возник дядя Борис. — Забава! Ты здесь?! Цела?! Девушка радостно завизжала, едва ли не кинувшись на шею крёстному, но тот отстранил её: — После, всё после, девочка. Государь опричников послал сюда, татар можешь не бояться. Мужчина всучил ей узел с одеждой. — Живо переодевайся! Довезу тебя в общем отряде до Слободы, никто и не узнает, а там уже разберёмся! Забава побежала наверх, на ходу разбираясь с одеждой. — Грудь замотай! Сапоги надень удобные! — кричал ей снизу Борис. — С собой возьми пару рубах, одеяло, летник! Успела понять: крёстный хотел какое-то время выдавать её за юношу, и ведь ясно, зачем… Набравшись смелости, спросила, путаясь в рукавах: — А косу резать? Не решилась бы. Не смогла б. Не своей рукой. Коса — это ж как рука или нога: всегда с ней, такая же часть её. — Только попробуй! — рявкнул Годунов. — Косу она вздумала резать! Мне тебя ещё замуж выдавать! Поспешные сборы, которые толком и не запомнились. Приложилась лицом об дверной косяк. Пока сбегала по лестнице, навернулась, кубарем слетела вниз, ободрала ноги, до крови прокусила нижнюю губу. Времени на утешение себя уже не было. Как они с Борисом выехали из посада, где кипела битва, Забава и не помнила. Всё внимание сосредоточила на том, что бы удержаться в седле, что бы утихомирить дрожь в руках, что бы не дать себе увязнуть в тягостных мыслях. Царёвы кромешники одержали верх над крымскими. Расположились в лагере под стенами Рязани. Дядя Борис устроил её у одного из дальних костров, впихнул в крестницу хоть хлеб с вяленым мясом, велел сидеть тихо, ни с кем не разговаривать и греть озябшие руки. Рассеянно разглядывала опричников. Те отдыхали после боя, снимали с себя оружие, потирали затёкшие плечи, смывали кровь, рассаживались у костров. Случайно встретилась глазами с молодым черноволосым воином. Где-то она его видела… Где-то видела… В следующий миг юноша подлетел к ней, рывком на ноги поднял; красивое лицо аж перекосило от плохо сдерживаемого гнева. — Кто таков?! — Я… Никакой легенды они с дядей Борисом не подготовили, Забава не знала, что отвечать, как оправдать себя… — Говори же, ну! Отвечай сию же минуту! Он с силой тряхнул её за плечи, и девушка, почти не знавшая сурового обращения, вся сжалась в ожидании удара. А юношу она узнала. Воеводский сын. Тот самый. Один-единственный. — Фёдор Алексеевич… — пролепетала, едва совладав с голосом, отшатнулась от него, обхватила дрожащие плечи руками. А сердце стучало с бешеной скоростью. Фёдор Алексеевич. Тот самый. Удалой, смелый, дерзкий, страха не ведающий… Знать бы всё тогда… Что он и станет для неё одним-единственным. Всей душой, всей жизнью, сердца половиной. Что не станет для неё никого роднее и ближе его. Что узнает и рук тепло, и губ жар, и объятий силу… Знала бы — прямо там в объятия и бросилась бы, за защитой, за верой, за любовью…***
— Я тогда, конечно, не думал о ней так… И в голову не пришло б, что эта девчонка моей женой станет. После ужина Забава задремала у мужа на коленях, свернувшись калачиком на лавке. А Фёдору было в такую радость посидеть всей семьёй, что, обняв девушку покрепче, он не пошёл в опочивальню, а остался с родителями. Так редко ведь собираются, так редко ведь всё так покойно и мирно… Басмановы-старшие сидели напротив, любуясь и сыном, и невесткой, и тем хрупким и нежным, что было меж ними. — Сначала чуть на месте не прибил ведь, — усмехнулся Федька, проведя рукой по медовым шелковым волосам. — Взъярился по-страшному, всё фыркал в её сторону. — А когда ж фыркать перестал, Феденька? — тихо спросила его мать. — Да в первую же ночь и перестал, — честно признался кравчий. — Спросил её, мол, ела? Ела, говорит. Ну, раз в порядке более-менее, то чего ж разглагольствовать? И выезжать было с рассветом… Спать вроде улеглись, а она в одеяло своё тонкое кутается, свернулась там кое-как, ноги поджала. А сама трясётся вся, чуть не плачет. И ведь в самую пору ей плакать-то, наверное, было. Столько на девчонку свалилось… И везут хрен пойми куда из дому, и родных совсем нет рядом, не считая Годунова, и долгий путь верхом предстоит, и Рязань эта чёртова с крымскими… А она всё стерпела, не ныла, не жаловалась, не хныкала… С каким-то тихим достоинством даже держалась, даром, что княжна. А ведь девчонка девчонкой, ну что с неё взять? Я тогда ещё подумал, что надо было с ней ласковей, да отмахнулся от этих мыслей: решил, что дурь очередная лезет в голову на ночь глядя… — И что ж ты с этими мыслями сделал? — уточнил Алексей Данилович. — Да ничего делать не стал. У меня одеяла там были свалены в кучу на моей половине — подхватил одно, укутал уж, как сумел, жалко что ли. Не дай ведь Бог, простудилась бы — с меня б голову сняли. Сперва Годунов, потом царь… — А не было б у тебя лишнего одеяла, что тогда? — вдруг сказал воевода, сам не зная, как, да и зачем ему пришёл в голову такой вопрос. — Да с себя б терлик снял, лишь бы её укрыть, — не задумываясь, ответил Фёдор. — И так натерпелась девчонка, с неё тогда явно хватало всякого… — молодой мужчина крепче сжал хрупкие плечи девушки, затем наклонился, прижался губами к её по-сонному тёплому виску. — Знал бы я тогда, чем это всё кончится… Знал бы тогда, что так полюблю — ни на шаг бы не отпустил от себя. Никому бы больше в обиду не дал.