Дары Матери Слез

      В Музее Античного Искусства небольшая, чуть больше полуметра в длину старинная урна, присланная со стройки две недели назад, была погружена на тележку. Вписанные в круг знаки на ее крышке, которые при первоначальном осмотре идентифицировали как астрологические и каббалистические фигуры, были едва видны в тусклом свете уже включившегося ночного освещения музейных коридоров и зал.       — Это Витале прислал? — спросил хмурый сотрудник, которому вовсе не улыбалось в такой поздний час спускаться в темное, глаз выколи, хранилище. — Опять упрятать наподальше и наподольше?       — Нет, Паоло, — Жизель, вторая заместительница хранителя, сняла с рук перчатки и бросила в мусорную корзину. — Отвезите в третью лабораторию, я займусь ею завтра. И может быть господин директор присоединится.       — Хвала мадонне и землетрясениям, — с облегчением вздохнул сотрудник и покатил тележку, раскрывая двери прямо ею и не особо заботясь о том, что каменная урна чуть подпрыгивает и сотрясается на порожках. Если уж землетрясение, благодаря которому урна была найдена, и невообразимая древность ничего не смогли с нею поделать — что этому каменному саркофагу какие-то порожки… ***       Ежевечерне в течение последних двух лет Стефано Кассини снимал с крючка поводок, дорогой поводок коричневой кожи, и, прицепив его к ошейнику своего рыже-белого (или бело-рыжего, что больше соответствовало действительности) корги Минни и кивнув жене, выходил на улицу. Выходя, он непременно оглядывал себя в зеркало, приглаживал редеющие волосы над спокойным и благообразным лицом и поправлял шарф. Летом шарф заменялся шейным платком.       Ежевечерне — потому что утром Минни выгуливала жена. И за исключением тех нескольких недель отпуска, когда о корги заботились в собачьей гостинице.       Обыкновенно в эти вечерние часы — довольно поздние, надо сказать, — Кассини встречал знакомых, так же неторопливо прогуливающих своих собак, весело обменивался с ними новостями, пока псы справляли нужду под деревьями. И уж конечно знакомые в этом хорошем квартале ничем не напоминали жене Кассини прежних приятелей мужа, увлекающих спокойного и положительного Стефано во всякие сомнительные авантюры.       Так, однажды Стефано вернулся с полной сумкой долларов, и на испуганное восклицание ужаснувшейся супруги предъявил одну из купюр, доказав, что она была запечатана только с одной стороны, а стало быть, обвинение в фальшивомонетничестве ему не грозило.       — Кому-то же надо было не только трепать языком, как Грегорио, — заметил он жене. Было это как раз перед тем как Стефано впервые за их супружескую жизнь не просто сходил, а поехал с друзьями на футбол.       Однако в последние пару недель — как раз с землетрясения, а вернее, с введения ограничений на прогулки, вспоминала потом жена Кассини, на улицах стало совсем пустынно, и Стефано все чаще ворчал, приходя, что теперь и словом перекинуться не с кем.       Стефано вместе со толстой, переваливающейся Минни обходил четыре улицы, аккуратно упаковывал и выбрасывал все то, чем Минни делилась с окружающей средой, и возвращался домой. Всегда один и тот же маршрут, мимо музея, мимо библиотеки, мимо подворотни, ведущей на пустырь.       В такое время обычно было уже темно, но улицы освещались вполне хорошо, и Стефано вместе с Минни то обгоняли свои тени, то следовали за ними по пятам.       Изо дня в день повторялось одно и то же. Поэтому когда в отворе подворотни напротив банка показался не виденный им ранее старый дом, Стефано почти рассердился. На себя, за то что не замечал этой развалюхи раньше; на, по-видимому, прорвавшийся где-то неподалеку водопровод — на пустой улице явственно слышались удары водяных капель и легкий плеск, с которым капли падали в лужицу. И на дом, конечно. И на Минни, этот храпящий шерстяной бурдюк с ушами, сейчас присевший отдыхать совсем не вовремя. Стефано сердито дернул поводок корги, успев в неверном свете фонаря разглядеть в проеме подворотни грязно-белесые стены, фасад на три или четыре этажа да обелиск на правом краю фасада. И успеть сообразить, что луны на небе не было, но дом, тем не менее, просматривался очень хорошо.       Все громче слышалось капание воды.       Был ли второй такой же обелиск на втором краю фасада, Стефано не увидел, потому что Минни сердито зарычала, приподняв губу и обнажив клыки.       — Чертова сука, — пробормотал Стефано и с силой потянул поводок наверх.       Собака захрипела, передние лапы ее оторвались от земли и замолотили по воздуху. Чуть подержав, он опустил Минни на мощеный тротуар — и корги с быстротой и яростью, невозможной для ее толстого тела, вцепилась зубами в его ногу.       Стефано взвизгнул, попытался второй ногой отшвырнуть собаку и грохнулся на камни. Чтобы тут же быть вздернутым на ноги без возможности пошевелиться. Свистнуло над самым ухом, пронзительно и страшно, сверкнуло и глаза обожгло болью, погасив весь окружающий мир, заключив в океан боли. И вломившееся в его рот металлическое и круглое, разорвавшее в ошметки язык, десны и щеки, разбившее зубы, не прибавило нового к адской боли, лишь отобрав способность кричать и оставив жалкий горловой писк.       Свистнуло снова — и только потом полицейский паталогоанатом в отчете напишет, что у Стефано Кассини сорока трех лет была вспорота брюшина, вытащены кишки и выколоты глаза, и в рот вставлена старинная металлическая «груша», чьи раскрытые острые лепестки пропороли щеки и частично кости черепа. Сам Стефано этого не осознавал — он уже не был человеком, он был сплошной болью и ужасом, он состоял из боли, каждый атом его тела был болью.       …Его нашли около полуночи; рыжая корги, чей поводок был стиснут в мертвой руке, ужинала кишками и печенью из развороченной брюшины.       Камера наблюдения над банкоматами напротив места преступления бесстрастно зафиксировала то, что Стефано Кассини находился в сознании едва не до самого момента смерти. И не зафиксировала более никого — разве что сгущающуюся прямо из воздуха смутную фигуру, вьющуюся вокруг Кассини и становящуюся то более, то менее четкой. Когда земля вздрогнула от упавшего на нее тела — нет, сказал себе просматривающий запись следователь, конечно же это просто дрогнула камера, — фигура растаяла, оставив улицу снова пустой и ужаснувшейся навеки. ***       Через стекло студии не доносилось ни единого звука. Стоящий в углу, он был неподвижен как статуя и, не отрываясь, смотрел на то, как пляшут барабанные палочки в руках Итана Торкьо, как взлетают руки, все тело будто пульсирует в ритме неслышимой ему сейчас музыки, и взлетают языками черного пламени длинные волосы…       Этот юноша, думал стоящий, прекрасен, как божество той поры, когда земля была юна и жестока жестокостью юности, когда расступались воды морские и терновый куст пылал в неспособном пожрать его пламени. Когда собирались в пещере в Гибеонской горе, шуршали систры, то тихонько позванивали, то грохотали кимвалы и переливались мелодиями струны маленьких арф.       Перед внутренним взором стоящего проходили каменистые своды, на которых плясали огни факелов, в воздухе разливался сладкий и душный аромат, отдающий гнилью. И черноволосый обнаженный юноша кружится, танцует перед алтарем под звуки систр и бубнов, под стоны арф — кружится кружится все быстрее, опьяненный танцем, тяжкими сладкими смолами и густой сикерой, и падает навзничь на алтарь, в изнеможении, и почти не вздымается залитая потом грудь, лишь трепещет амулет с золотой цепочкой, протянутой сквозь пробитые темные соски.       Стихают кимвалы и бонги, лишь систры шелестят и потрескивают угольки в курильницах, когда вздымается обсидиановый нож в руках старшего жреца в колпаке с изогнутыми антилопьими рогами на нем. Вспарывает тело юноши, разворачивает алыми крыльями ребра, вырывает еще судорожно бьющееся дымящееся сердце и впивается в него зубами.       Нестройным хором возглашают жрецы славословия и по мановению руки, сжимающей окровавленный нож, бросаются на еще трепещущее тело, разрывают его на куски и слагают на алтарь, чтобы сжечь в подношение великому Рогатому богу, чье имя не могло быть названо.       …Когда Итан вышел из дверей студии, первым, кого он увидел, был Уго — как всегда неповторимо элегантный, в мягкой бежевой шляпе и бежевом же легком пальто, багряно-вишневый платок в тон уже полыхающего над городом заката закрывает шею, скрепляет его булавка с круглой сардониксовой печаткой. Уго стоял, привалившись плечом к углу дома, и когда Итан вышел на улицу, Уго одним движением выпрямился и бросил себя навстречу юноше.       Сардоникс, говорил Уго, есть камень, приличный царям. Такая же сардониксовая печатка на кольце, что Уго носит на указательном пальце. Где-то за спиной Итана вышли на улицу Дамьяно и Томас, Итан едва обернулся, бросая им «До завтра».       И начал было рассказывать Уго о необыкновенно вдохновении, почти экстазе, которое посетило его сегодня, но тот лишь приложил к губам палец с кольцом.       — Я знаю.       Они шли по благоухающим весной вечереющим улицам, и снова Итан едва заметил, как они добрались до Площади Цветов.       Снова легла на плечо рука, и оба опустились на каменные ступени у памятника.       — Аристидо Торкья мог быть не менее велик, чем он, чем они все, — Уго, не оборачиваясь, указал на стоящего на постаменте.       — Он родился в благополучной венецианской семье, — неспешно говорил Уго. — Готовился стать печатником и гравером, для чего был отправлен обучаться к Эльзевирам . Он был молод, богат, прекрасно образован и хорош собой, как бог…       Итан ощущал, что его будто качает на волнах рассказа Уго, кто-то гладил его волосы, невидимые руки призрачных существ расчесывали черные пряди.       …- перебирается в Прагу, где находит наконец книгу, в существование которой сейчас никто не верит, да никто о ней и не помнит. «К свету сквозь тьму» — так можно перевести греческое название ее . Он режет гравюры, девять гравюр, рукой его водит сам Денница…       Итан, прикрыв глаза, слушал об Аристидо Торкья и его книге «De Umbrarum Regni Novem Portis» — «Девять врат в Царство Теней». О том, как Торкья вернулся в Венецию, где издал свою книгу, был схвачен инквизицией, препровожден в Рим и сожжен тут, на Площади Цветов.       И о том, как один глупый богатей не так давно сжег приобретенный им разваленный замок катаров на юге Франции, пытаясь вызвать князя тьмы с помощью тех самых гравюр.       — Тупой надутый индюк почему-то решил, что ему явится кто-то из тех, кого смирил своею печатью царь Соломон, — говорил Уго, и голос его был печален. — Он стоял в центре западной башни с канистрой бензина и, проверяя, не обманули ли его, облил себя бензином и поджег.       Уго усмехнулся.       — Этот индюк так визжал, когда огонь выжигал его глаза и поджаривал жир его старого брюха… — мягко и задумчиво проговорил он. — А вот тот, кто спровоцировал его, книготорговец, — тот был умнее. Он не только сложил гравюры в нужном порядке и нашел недостающую, он еще и заручился помощью одной из Трех Матерей.       — Что еще за Три Матери? — сонно протянул Итан и, поёрзав, устроился удобнее.       — Три Матери… Слезы, вздохи и тьма, вот кто такие Три Матери, — на лоб Итана легла прохладная ладонь. — Говорили, что Три Матери родились в 11 веке где-то на берегах Черного моря, но, как и всякие «говорят», это неправда. Они плод любви великого царя, связавшего своим кольцом семьдесят два демона Бездны, и великой царицы, которая потом сошла с ума от любви и ревности. И дочери ее поклялись сражаться с потомками великого царя за власть над тварным миром.       Уго провел кончиками пальцев по щеке Итана, и тот, приоткрыв глаза, увидел необычайно четко большой сардониксовый резной перстень, где по ободку вились неведомые знаки.       — Корсо, книготорговец, смог сложить гравюры, — продолжал Уго, — но Мать Слез воспользовалась его знаниями, чтобы ускользнуть от заточения…       Откуда-то пришел толчок, глухой и легкий.       — В горах землетрясение, — пробормотал Итан. Рука, лежавшая на его лбу, исчезла, и словно дохнуло свежей влажной вечерней прохладой. Итан вскочил, осознав, что уже стемнело и все это время он лежал на коленях Уго.       — Уго, я… мне пора, у меня куча дел еще, — пробормотал он вставая и судорожно одергивая куртку. И впервые подумал, что даже насмешница Вик не дразнит его по поводу встреч с Уго. Словно вовсе не замечает их. ***       Несмотря на тяжелую ночь, проснулся Джиджио бодрым и совершенно свежим. И даже сон, необыкновенно четкий и подробный, растаял в первые же секунды по пробуждении, стал далеким и зыбким. И не помнились уже приснившиеся необыкновенно четко летящие в него скомканные денежные бумажки, которые швыряли несколько азартно вопящих людей прямо за его воротами, и в особенности ярко запомнившийся один из этих людей, в ярком шарфе, благообразный и ничего не вопящий, но разглядывающий Джиджио с холодным любопытством, набирая в сумке горсть фальшивых долларов и потом швыряя их метко и далеко, так что они путались в сетке ворот.       Матч он тогда достоял всухую, но идя в раздевалку, не ощущая ни ног, ни своего тела. Словно его выпотрошили.       Когда Джиджио проснулся, за окном был уже яркий день — а в кресле-мешке у окна сидела Майе в его футболке, которую он дал ей вчера вечером перед сном. Волосы ее, чуть влажные, были спутаны со сна и у уголка рта темнела небольшая ссадина, живо напомнившая Джиджио все, вчера случившееся.       — Привет, — Майе улыбнулась, глаза ее тихо засияли, заплескалось в них серебро.       — Привет, — Джиджио вдруг понял, что не ощущает никакой неловкости и вместе с тем никакаких сексуальных желаний, словно почти незнакомая ему прекрасная девушка в кресле была сестрой или матерью. Он потянулся, почесал бороду и вылез из-под одеяла, спустив ноги на пол.       Майе засмеялась и грациозно, будто танцовщица, поднялась с кресла. Футболка, бывшая ей как платье, скользнула по стройным чуть загорелым ногам.       — Ты похож на взъерошенного котенка, — сказала она. — Будешь кофе?       …Продукты Джиджио решил заказать с доставкой, чтобы не вылезать лишний раз из дома. Когда он закончил с заказом, Майе поставила кофе на столик и снова уселась в кресло.       — Дай-ка мне планшет, — попросила она самым обыденным тоном. И, отхлебывая кофе крохотными глоточками, принялась листать карты города. Она чуть хмурилась, пушистые ресницы напряженно вздрагивали, словно она решала сложную задачу.       — Что тут?       Майе ткнула в точку экране. Джиджио присел на краешек кресла, приобняв ее, и вгляделся в экран планшета.       — Музей, — Джиджио чуть увеличил изображение. — Наверное. Я вообще-то не хожу по таким местам.       — Придется сходить, — со спокойной улыбкой сказала Майе и чуть облокотилась о его бок, словно Джиджио сел именно для этого. — Пей кофе, остынет.