Дары Матери Слез

      На следующий день Уго не появился. И как назло у Итана шло все наперекосяк — краем уха он услышал, как Мануэль Аньелли говорил кому-то по телефону своим глуховатым плавным голосом что «жаль, ударник не тянет».       Сказанное почти ослепило обидой, и Итану стоило труда сдержаться и во время работы в студии не высказать Мануэлю всего, что сам он думает о его голосе и умении попадать в ноты.       Пока Дамьяно корячился над вокальной партией, пил бренди для настроения и то и дело выбегал из «глухой комнаты» проветриться, Итан устроился в кресле-мешке, свернувшись клубком, и незаметно для себя задремал.       Ему часто снились сны, когда-то он даже пытался их записывать — яркие, многоцветные, прекрасные и жутковатые в своей яркости, однако никогда не реалистичные. Свои сны Итан любил. В этих химерных снах мир становился понятным и простым, в снах не было всей той утомительной сложности людских настроений, состояний и желаний, которые приходилось учитывать в повседневности, и в которых Итан порой безнадежно путался.       Однако сон, приснившийся ему в подсобной комнатке студии, был совсем не похож на все то, что снилось ему прежде.       Итан увидел человека. Увидел до жути реально, и такой же реальностью было ощущение грубого коричневого плаща, который легко коснулся его руки, когда человек положил ладонь Итану на левое предплечье. И словно с фильтром резкости было видно, что плащ человека сработан из грубого сукна, и как неровно лежат нити в ткани этого сукна, как некоторые из них вовсе поистрепались. Лицо же человека было из тех, что не скоро забудешь — резкие красивые черты и орлиный нос с высоким переносьем чем-то даже напоминали Дамьяно, если бы не то выражение непреклонной решимости, которым дышало это прекрасное, будто вырезанное на старинной монете лицо.       — Думаешь, я не мог всего этого избежать? — спросил человек, отпустив плечо Итана. — Пыток и костра — думаешь, я не мог просто оставаться в Праге, где император Леопольд не дал бы и волосу упасть с моей головы?       Волосы незнакомца, вившиеся крутыми темными кольцами, отблескивали медью в освещавших его лучах.       — Я мог не ехать в Венецию, — продолжал незнакомец. — И тогда они продолжали бы жить в старом портике на берегу, и морские волны продолжали бы биться о порог их дома…       — Кто? — Итан не понял, как именно задал он этот вопрос, лишь услышал слово и почувствовал движение губ и то, как с выдохом вопрос выплыл из его рта.       — Три Владычицы Скорбей, три родные сестры, — ответил незнакомец. — Матерь Сумрака, Mater Tenebrarum — самая юная и самая яростная из них; Матерь Вздохов, Mater Suspiriorum — самая скрытная и владеющая искусством насылать потаенные мысли так, что человек принимал их за собственные; и наконец Матерь Слез, Mater Lacrimarum — самая старшая и могущественная из сестер.       Человек на миг опустил веки.       — И самая прекрасная.       Неясные размытые дома, обступившие их, вдруг стали резки и четки, и Итан узнал Площадь Цветов.       — С тех пор, как царственный праотец наш получил написанную Повелителем «Книгу Явленной Тьмы», мы боремся с ними. И я боролся с ними как мог, следуя долгу моего рода, — голос человека стал глух, устал. И вдруг видно стало, что одет человек в изодранные окровавленные лохмотья, в прорехах которых проглядывает истерзанное пытками тело, а голову его венчает уплощенный колпак с грубо нарисованными на нем чертями, пляшущими, высовывающими язык.       — Я написал книгу, повинуясь долгу моего рода и воле моего Повелителя, — человек теперь явно торопился, ему непременно надо было высказать Итану все, что он хотел донести. — Книгу, которая давала власть над ними. И могла отобрать у них власть над миром!       Итан видел, что грудь незнакомца тяжело вздымается, что теперь ее перекрещивают две цепи, а сам человек стоит на верхушке кучи дров и хвороста, теми самыми цепями привязанный к толстому деревянному столбу.       — Но люди не ведали опасности! — голос человека срывался. — Им желалось только власти! И тогда я принес себя в жертву, чтобы связать своей кровью Трех Владычиц, заперев их в телесной тварной оболочке…       Тонкие струйки дыма ползли по хворосту, по сухим поленьям, становились гуще, в них проблескивали рыжие пламенные язычки.       — Торкья — мы не зря носим такое прозвание! — прокричал человек сквозь душащий его кашель. Пламя становилось жарче, сильнее и поднималось к его ногам, и жар становился сильнее. Но Итан не мог даже двинуться, чтобы отойти. — Мы — факелы, сгорающие во славу нашего повелителя…       Пламя взметнулось выше, закрыв прикованного.       — Факелы! — донеслось из огня. — Мы — факелы, Наследник! Мы сгораем, чтобы не властвовали над миром Девы Скорби. Помни об этом!       И далее все затмил гул и треск огромного костра и рвущиеся из него вопли муки. Жаринка костра отскочила с громким треском, пропалив тонкую рубашку, обожгла его грудь и…       …Итан проснулся — от хохота Вик и Томаса. Первая капнула на него горячий кофе из своей термокружки, капли попали прямо в вырез рубашки, а второй сквозь смех говорил, что игры с воском стоят в планах следующего клипа, и Итану следует подготовиться заранее.       — Дьявол бы вас побрал, — пробурчал Итан. Вытер ожегшие грудь кофейные капли и потянулся, разминая затекшие от неудобной позы мышцы.       Он очень надеялся увидеть Уго после репетиции — но тот не появился. И без него сегодня навалилось вместе со странным сном ощущение обреченности, предопределенности каких-то грозных событий, которым невозможно, да и не следует противодействовать.       Не в силах отделаться от твердо врезавшихся в память деталей сна, Итан даже отправился в библиотеку, куда не ходил еще никогда. Старинное большое здание в северном квартале, странном, химерном, похожем на красивый и тяжелый сон, произвело на него сильное впечатление, которое усилилось видом уходящих в высоту стеллажей с коричневыми и красными сплошь старинными, как казалось на первый взгляд, книгами.       Но в библиотеке его сперва не желали и слушать. Библиотекарша, строгая полная дама с черными глазами-вишнями, глядя словно сквозь Итана, процедила, что подобными мистическими глупостями их серьезное научное учреждение не занимается, что сюда люди приходят для серьезной научной работы, студенты и ученые, а прочим следует вернуться туда, где им место — к своим комиксам и компьютерным играм.       Оробевший Итан уже готов был повернуться и уйти ни с чем, когда на голос библиотекарши откуда-то явился самый замшелый из смотрителей. Выслушав Итана, старик неспеша уселся в кресло и сразу сделался важен как судья. И сказал, что «Деломеланикон», как на самом деле называлась "Книга Явленной Тьмы", о которой упоминал человек во итановом сне, вымышлена, и разве что отдельные мистики Средневековья и Возрождения упоминают о ней.       — Упоминание «Деломеланикона» приписывали всем более-менее значительным полумифилогическим фигурам из мистиков, — говорил старик. — Пророку Даниилу, Гермесу Трисмегисту, Гиппократу, Иосифу Флавию, Альберту Великому, Парацельсу… и даже царю Соломону. Последний по множеству свидетельств… не заслуживающих, впрочем, особого доверия, владел этой книгой лично.       Итан прилежно запоминал имена, из которых знаком ему был только Соломон, да и то весьма отдаленно.       — А Три Владычицы Скорбей, можете посоветовать, где прочитать о них? — спросил он, когда смотритель закончил перечисление. — И про Аристидо Торкья еще, пожалуйста. Это мистик семнадцатого века, его сожгли за ересь, — добавил он, чтобы хотя как-то казаться одним из тех, кого привечает эта библиотека, студентом или исследователем.       — Аристидо Торкья? — смотритель прикрыл глаза, потом написал на листке бумаги код каталожного шкафа и протянул вишневоглазой даме. — Тут можно поискать. И где-то был, помнится мне, экземпляр мемуаров Варелли. Запишите — Э.Варелли, издано в Лондоне, кажется 1920-е годы. Если отыщется — там найдете о Трех Владычицах Скорбей. Де Куинси, я полагаю, вы уже читали, молодой человека? ***       «Эта книга не является ни выдумкой, ни плодом воображения. Она включает фрагменты дневника, который я обнаружил среди личных бумаг моего друга, архитектора и очень уважаемого алхимика Эмилио Варелли. Варелли исчез при загадочных обстоятельствах много лет назад, и этот дневник может помочь выяснить причины его странного исчезновения. Поскольку он был написан на латыни, мы решили опубликовать его именно в таком виде».       Том сочинений Де Куинси и две книги с изданными протоколами допросов и источниками по процессам над еретиками семнадцатого века Итану выдали на руки, но старую книгу озаглавленную «Три Матери» на руки не выдавали; более того, черноглазая смотрительница маячила неподалеку от стола, на который водрузила книгу в твердом переплете из хорошего коленкора.       Итан с трудом разбирал латинский текст, следовавший за английским предисловием, пропуская порой куски.       «…из этих трех мест Три Матери правят миром… вздохами, слезами и сумраком. Мать Вздохов, самая скрытная, поселилась во Фрайбурге. Мать Сумрака, самая юная и жестокая, обитает в Нью-Йорке. Мать Слез, самая прекрасная и могущественная, властвует в Риме.       …я, Варелли, спроектировал их ужасные дома, дома стали моими костями и плотью…       Эти так называемые матери на самом деле злые мачехи, неспособные создать даже самую позорную жизнь!       …их три сестры, так же как существуют три музы, три грации, три парки и три фурии. Однако этим существам единое устрашающее имя…»       — Мы закрываемся, — услышал Итан над ухом неприязненный голос смотрительницы. Он с сожалением вернул книгу Варелли и, взяв остальные три, вышел из библиотеки со странным ощущением пустоты — тем же, которое отошло прочь с появлением в его жизни Уго.       А дома — вернее, в квартире которую он сейчас снимал (у меня нет дома, сказал кто-то в голове Итана его собственным голосом), — листая сухие протоколы инквизиторских следствий, юноша все более ощущал эту пустоту. Все более запутывался в словах, слова роились в голове, жужжали в висках, впивались в них болью. И даже душ, под которым Итан долго стоял, бездумно водя сильными струями воды по собственному телу, отстраненно смотря, как бьются струйки о гладкую смугловатую кожу — даже душ не утишил этого болезненного тревожного состояния. Струйки воды бились в обожженую полоску кожи на груди, и Итану подумалось, что слишком уж силен ожог от пары капель горячего кофе.       Ему нужен Уго, думал Итан, засыпая. Уго возвращает ему смысл. Он должен обрести смысл.       И во сне, стоя в пылающем пламени костра и ощущая себя факелом, Итан улыбался.       …Сквозь темноту спящего города видящий сон юноши человек с берилловыми глазами тоже улыбнулся — довольной и уверенной улыбкой. ***       — И для чего нам нужен этот музей? — ворчал Джиджио, плетясь вслед Майе, которая легко и уверенно шла по мощеному тротуару. — Слушай, если ты учишься в консерватории, ты же уже сто раз тут обошла все музеи.       Майе обернулась, глаза ее блеснули из-под капюшона худи.       — Нет, — ответила она с легкой улыбкой и снова пошла по улице.       Весь сегодняшний день они провели, не выходя из квартиры — и почти не разговаривая. Майе сидела в кресле, поджав ноги и что-то читала в планшете Джиджио, а тот, проделав обычную разминку и сходив на пробежку по пустым улицам, неожиданно для себя переделал кучу дел, которые прежде все откладывал на потом. Например, позвонил родителям и выяснил все те недоразумения и обиды, которые накопились, как оказалось, у обоих сторон. Поболтал по видеосвязи с маленьким племянником, по которому неожиданно для себя успел соскучиться — и сразу после этого все злобные выпады фанатов касательно «брата-бездельника, навязанного «Милану» в нагрузку к молодой амбициозной звезде» стали казаться далекими и несущественными.       Да, брат не хватает звезд с неба как вратарь, сказал себе Джиджио. Но Антонио его брат и этого достаточно. Он будет поддерживать Антонио, что бы там кто ни говорил.       Это ровное почти блаженное состояние прервалось ближе к вечеру — когда Майе вдруг оказалась у дверей завязывающей шнурки кроссовок.       — Идешь? — бросила она. И Джиджио даже не стал переспрашивать, куда, а натянул джемпер и куртку, обулся и вслед за Майе вышел за дверь.       Маленькая площадь, на которой находился музей, не была совсем уж пустой, но все же людей на ней болталось ощутимо меньше обычного. А уж в музей и вовсе никто не рвался.       — Заходи, — Майе остановилась перед высоким и глубоким, аркой, входом, к которому вели три ступени. В арке висел старинного вкуса фонарь. Он покачивался, хотя ветра не ощущалось, а когда Джиджио и Майе вступили под арку, замигал.       Джиджио глубоко вздохнул, чувствуя себя неловко и скверно. Он же не ученый умник, чтобы по музеям шататься. Да еще и по музеям древней истории. Но Майе смотрела на него с тем же ровным выражением, которому невозможно было противостоять — и он открыл двери. Вошел в полутемный вестибюль, который сторожили две древние вытертые каменные колонны и чуть менее древняя приветливая дама-смотрительница.       — Идешь? — почти повторяя ее интонацию, обернулся Джиджио к Майе. Она вошла в двери, окинула взглядом вестибюль и улыбнулась с, показалось Джиджио, облегчением. И сразу двинулась к кассе.       Потом они ходили по пустым залам, от экспоната к экспонату, Джиджио разглядывал старинные каменные фигурки, осколки, обломки. Некоторые были подписаны, некоторые снабжены лишь номером, который еще требовалось где-то отыскать. Все это было невообразимо старым и того более скучным.       Майе же почти не глядела по сторонам, она шла медленно, словно к чему-то прислушиваясь или чего-то ожидая.       Сколько времени они так бродили, Джиджио не знал. Заметил только что высокие окна уже потемнели и за ними совсем по вечернему горели огни города.       — Ну, все? Идем отсюда, я угощу тебя чем-нибудь вкусным, ты же почти не обедала, — протянул он. Майе бросила на него взгляд, от которого Джиджио сразу расхотелось говорить что-то еще.       — Шшш, — она потянула его в полутемный проход между какими-то каменными ящиками и заставила пригнуться. По середине зала прошел смотритель, и за ним погасали огни.       Майе стиснула его руку, и Джиджио затаил дыхание.       Они просидели на корточках пока шаги смотрителя не затихли вдали, потом Майе выпрямилась и потянула Джиджио к выходу из зала. Время от времени она останавливалась, словно к чему-то прислушиваясь.       — Теперь иди вперед, — шепнула она. — Ни о чем не думай, не глазей по сторонам и ничего не бойся.       И Джиджио послушно двинулся по темным залам, которые теперь освещались только ночной подсветкой да пробивающимися из окон огнями города. Майе шла на полшага позади него, крепко держась за его запястье, и шепотом направляла.       Они поднялись на третий этаж по неширокой лестнице сразу за дверью с надписью «Только для сотрудников». Пару раз в сознании Джиджио возникала мысль, что вот сейчас завоет сигнализация, их схватят и непременно посадят за какое-то невообразимо дерзкое ограбление. Студентка консерватории, как же, хмыкнул он про себя.       — Не останавливайся, — шепнула Майе и сильнее сжала пальцы на его руке.       ...Перед ними была застекленная белая дверь, совершенно обыкновенная. И коридор был уж теперь никаким не музейным, а просто деловым, словно в больнице или офисе.       — Здесь, — Майе вдохнула и выдохнула. — Заходи.       Они вошли в полутемный кабинет со столами, на которых отблескивало что-то стеклянное и невнятно белели большие круглые лампы.       — Видишь? — когда глаза чуть привыкли, Майе указала на один из столов. На нем возвышалась темная масса, при рассмотрении оказавшаяся небольшим каменным ящиком. — Бери его и идем отсюда.       — Ты в уме?! — прошипел Джиджио, оценив размеры груза. — Я его даже не подниму.       — Поднимешь, бери! — твердо ответила Майе. Она тяжело, прерывисто дышала, будто перед тем ей пришлось долго бежать.       — Эй, вы что тут делаете? — послышался голос и вместе с ним ярко вспыхнул свет. В дверях стояла невысокая женщина в наброшенном на плечи рабочем халате.       — Простите, — Майе выступила вперед, словно прикрыв собой Джиджио. Тому подумалось было, что при его ста девяноста с лишним и ее едва ли ста шестидесяти пяти роста это выглядело забавно — но, слушая девушку, Джиджио уверился, что прикрытие было что надо.       С непостижимой убедительностью Майе рассказывала, что они студенты, второй курс, что до срока сдачи работы осталось всего ничего, а тему им дали о раскопках и находках на старинных кладбищах. И вот, прочтя о находке старинного саркофага, который обнажился после недавнего землетрясения, и не получив от вредного профессора рекомендательного письма в музей, они решились…       Джиджио видел, как лицо женщины смягчалось, вот проявилась на нем подобие улыбки.       — Находка и впрямь стоит хорошей работы, — сказала она. — Но сегодня я вынуждена попросить вас удалиться.       — Пожалуйста, сеньора… — Майе шагнула к ней, но вдруг остановилась, будто натолкнувшись на невидимое препятствие.       — Завтра, — жестче повторила женщина. — Я считаю, что следует поощрять стремление юношества к знаниям, но не заставляйте меня сожалеть о том, что я так считаю. Жду вас завтра в два часа дня. На входе скажете, что вас ожидает Жизель Тассони, старший хранитель. Это я.       Майе глубоко вздохнула. В ее глазах была грусть.       — Спасибо, сеньора Тассони, — проговорила она дрожащим голосом и взяла Джиджио за руку.       — Большое спасибо, сеньора, — повторил и Джиджио, уже припоминавший, находился ли в городе Марко, его агент, чтобы просить о помощи в разборках с полицией.       — Стойте, — остановила их Тассони. — Ваши имена. И оставьте их на выходе охраннику.       — Майелиза Каларми, — ответила Майе. Теперь я знаю твое имя, подумал Джиджио с улыбкой и хотел было уже тоже назваться, но Майе опередила его.       — И Джанлуиджи Коллина, — сказала она.       Сеньоре Жизель Тассони это имя явно ничего не сказало, но вот Джиджио сполна оценил пазл из его собственного имени и фамилии одного из самых известных футбольных арбитров. Надо будет спросить Майе, что еще она знает о футболе. Скорее всего, немало.       Но все мысли о футболе выветрились, когда они вышли из музея на площадь, и Майе в изнеможении прислонилась спиной к стене.       — Сейчас… передохну немного, — едва слышно прошептала она.       — Я вызову такси и поедем домой, — Джиджио решительно полез за телефоном. Майе благодарно и робко улыбнулась, и Джиджио вдруг показалось, что она едва удерживает слезы.       В машине Майе улеглась щекой на его плечо и прикрыла глаза. Заезжать они никуда не стали, Джиджио заказал ужин в тайском ресторанчике, но Майе почти ничего не ела, находясь в печальном и усталом оцепенении. Свернулась клубочком на диване в гостиной и только робко улыбнулась, когда Джиджио прикрыл ее пледом.       Коробочки от лапши с мясом уже почти опустели, когда телефон Джиджио разразился трелью.       — Ты что это выдумал, придурок?! — заорала трубка голосом Марко. — Три, три года уже прошло — что тебе вздумалось их заказывать?       — Марко… что… — силился Джиджио вставить хоть словечко в неудержимый бурный поток, которым изъяснялся обычно его агент. Нет, обычно этот поток был вполовину спокойнее, подумал Джиджио.       — С полицией будешь сам объясняться, я тебе не помощник, — рявкнули ему в ухо.       — Да что в конце концов случилось? — прорычал Джиджио так, что задребезжали стаканы на полочке.       — Те парни, что кидали в тебя долларами на матче с Данией, помнишь? — Марко стоило усилий говорить раздельно, в трубке слышалось постукивание, агент явно едва сдерживался. — Забыл? И я забыл, и все забыли. И только какому-то чертовому маньяку потребовалось выпотрошить всех семерых! Вы-пот-ро-шить, в буквальном смысле! Кишки наружу! Всех семерых, которые устроили тогда ту акцию! В один день! Одновременно — в Милане, Падуе, Пизе и Риме!       — Я… Марко, ты свихнулся?! Ты что… ты думаешь, я заказал тех парней? — проорал в трубку Джиджио и почему-то взглянул на Майе. Она, полусидя на диване, прислушивалась к разговору. И во взгляде ее были сейчас тревога и сострадание.       — В полиции не дураки работают, — уже чуть спокойнее проговорил Марко. — Они быстро свяжут концы с концами и от вопросов ты не отделаешься. Черт, и газетчики бы не пронюхали — хотя тип, что звонил мне, не похож был на газетчиков. Узнать бы, что ему нужно… Так, Джиджио, пришлю тебе контакты толковых адвокатов, но говорить будешь сам.       Отложив замолчавший телефон, Джиджио сел в кресло и обхватил голову руками. Сон прошлой ночи вспомнился ему, сон, где он вспоминал как раз тот матч и вновь переживал всю злость и отчаяние, и вокруг него словно опять падали те скомканные долларовые бумажки...       Он ничего не понимал, понимал только, что все катится куда-то в пропасть, ко всем чертям. Он не замечал, что со стоном раскачивается из стороны в сторону, вдавив пальцы в виски — и заметил это только когда тонкие руки Майе оторвали его руки от лица и сжали, стиснули с неожиданной силой.       — Посмотри на меня, — прошептала она. Совсем близко — ее глаза, серебристо-прозрачные, сияющие. — Посмотри на меня. Все будет хорошо, запомни. У тебя все будет хорошо.       Джиджио застонал, обхватывая ее плечи, прижимая, вжимая в себя — и она не противилась, лишь ослабляя, приводя его сумасшедший порыв в более ровное русло. Она обняла его под руками и потянула наверх футболку, и сама вдруг оказалась перед ним обнаженной, и Джиджио ощущал, как дрожали его ладони, когда он касался чуть прохладной и невообразимо нежной кожи ее плеч и груди.       Следующее, что запомнил Джиджио — их сплетенные тела на полу, легкие прохладные руки на его плечах, пальцы, то гладящие, то сжимающие на его бицепсах. И нежность, с которой Майе ласкала его, двигаясь глубоко и плавно, и брала, забирала его всею собой, возвращая непостижимым образом покой и силу.       Они уснули за полночь, не разжимая объятий и уже переместившись на кровать; и засыпая, Джиджио ощущал аромат, идущий от волос Майе — лесной ручей, морской бриз или тот запах, что идет утром от чистого горного озера. ***       Жизель Тассони не была трудоголиком и обычно после окончания рабочего дня не задерживалась. Но в лаборатории она забыла наушники, а тут еще эти любознательные девушка и паренек подвернулись.       Милые ребята, думала Жизель, не торопясь выключать свет и начисто забыв, что студенты сперва вызывали в ней стойкое желание вызвать полицию. Любознательные и приятные.       Она подошла к саркофагу. Воск, которым он был запечатан, не казался бог весть каким надежным способом сохранить содержимое. Однако все же способ нетривиален. Как нетривиальна была и композиция, изображенная на крышке — при рассмотрении оказалось, что два круга, в обод которых вписаны были каббалистические знаки, это не что иное как «тайная печать Соломона», которой Лемегетон, гримория семнадцатого века, предписывала запечатывать то, что должно было быть сохранено от чужих магических влияний. Жизель не особенно сведуща была в средневековой мистике, ее профилем были раннехристианские саркофаги, однако находка непостижимо притягивала ее.       Позвонив на пост ночной охраны, что задержится, Жизель включила одну из ламп на столе и вооружилась скальпелем, чтобы снять воск.       …Ее нашли ночью — бдительный охранник решил выяснить, сколько еще сеньора Тассони собирается пребывать во вверенном его заботам музее. Тело Жизель лежало на полу лаборатории №3, нанизанное на держак от швабры. Конец держака выходил изо рта женщины, и охранник, нашедший несчастную, еще долго потом не мог отделаться от видения ее вылезших из орбит обезумевших глаз.       Подоспевшие сотрудники обнаружили пропажу недавно доставленной в музей находки — каменного саркофага, чье содержимое даже не успели описать.