Дары Матери Слез

      Служанки, вливавшие в воду ароматные снадобья, недоумевали, отчего новая наложница царя всегда столь печальна. Отчего все семь дней, что живет она во дворце, никто не видел улыбки на ее устах, алых коралловых устах, изогнутых подобно луку. Отчего сидит она у бассейна розового мрамора, куда из восьми сардониксовых рыжих львиных голов лилась хрустальной чистоты вода, и кутается в прозрачный египетский виссон покрывала так, словно ей холодно, смертельно холодно. Безучастно отдав себя раздевающим рукам, сошла девушка в бассейн, и когда омыли рабыни ее тело и темно-рыжие волосы, осушили от воды — капли слез продолжали катиться по щекам царской избранницы.       — Ты плачешь? — услышала она, когда наконец оставили служанки ее одну сидящей на ложе, покрытом затканной богатым узором льняной тканью. Девушка, почти девочка, еще не вошедшая в возраст, простой светлый хитон, пепельные волосы убраны в низкий греческий узел, в волосах отблескивает серебряная диадема, усыпанная лунным камнем. И ярче лунного камня диадемы отблескивают лунной влагой большие глаза.       — Отчего ты плачешь, избранница великого царя?       — Оттого что не могу быть с тем, кого полюбила сердцем своим, — едва слышно прошептала темно-рыжая девушка.       — Разве не приятны тебе роскошь и царская милость?       — Я была счастлива в своей бедной долине и виноградниках. Но возлюбленный мой бедный пастух, и отец мой и братья не богаты и не знатны, что можем мы, если приезжают царские слуги и говорят, что дочь семьи желает сам великий царь?       Та, в белом хитоне, тихо смеется.       — Ни одну женщину царь не брал еще против ее воли.       Щеки темно-рыжей девушки вспыхивают.       — Тело мое предает меня, я наслаждаюсь ночами с царем и ненавижу его одновременно, — шепчет она в отчаянии. — Возлюбленный же мой, к которому царь отпустил меня после первой же ночи, вняв плачу и стенаниям моим, сказал, что ему не нужна дева, прежде побывавшая на ложе другого. Что делать мне? Я слаба как всякая женщина…       Девушка с лунными глазами подходит ближе и шепчет что-то в волосы темно-рыжей. Та слушает, полно, всею собою, потом качает головой.       — Я не могу… Я слаба, слаба!       Рабыни, пришедшие нарядить царскую избранницу, испуганно опускают глаза и низко-низко наклоняют голову, проходя мимо девушки в белом хитоне. «Царевна… склоняемся перед тобой, царевна…»       — Опасайся ее, — шепчет старая рабыня, когда та, с лунными глазами, выходит. — Ее вместе с сестрами прислала царица сабеев перед смертью, сказав, что сына она оставит себе, ибо он будет наследником ее царства, а о дочерях должно позаботиться отцу.       — Они дочери нашего царя? — пораженно спрашивает темно-рыжая девушка. Старуха кивает, потом оглядывается.       — Ликом схожи они и с царем нашим, и с царицей Македа, — шепчет совсем уж тихо. — Но царица — говорят, она поклоняется змею-дракону, что живет в африканских краях. А после пребывания в нашей столице царица Македа уехала оскорбленная…       … — Чего хочешь ты? — снова слышит царская избранница вопрос юной царевны.       Задержался царь в совете, не призвал сегодня к себе ту, которую называл возлюбленною своею. Тихо в покое ее, лишь снаружи, в коридоре, отделяющем женскую половину, слышатся звон и топот шагов — стражи сменяют друг друга.       Темно-рыжая девушка поднимает голову, тяжелые косы ее перевиты жемчужными нитями, которые блестят в ее волосах будто слезы.       — Мне некуда возвращаться, когда царь пресытится мною, — тихо говорит она. Кончиками пальцев, окрашенных алым, смахивает слезы с ресниц. — Мне некуда и не к кому идти, и вокруг вижу я одну зависть и вражду под маской лести.       — Правда ли, что сын и наследник царя хотел взять тебя в жены? — спрашивает она после, видя расположение к себе царевой дочери.       Юная царевна едва заметно улыбается и опускает пушистые ресницы. Лунные глаза ее становятся будто два ночных светила, затменны солнечной тенью.       — Правда, что он попытался сделать это, — отвечает она. — Как правда и то, что попытка его была сродни потугам евнуха.       Против воли темно-рыжая девушка улыбается также.       — Ты помнишь, что говорила я тебе? — слышит она; улыбка гаснет на лице избранницы царя.       — Нет у меня таких сил, — шепчет, и слезы снова блестят в ее глазах. — Не могу я встать рядом с тобою и сестрами твоими. Если ты…       «Царица Македа поклонялась змею-дракону, который не есть ни мужчина, ни женщина и от которого обучилась она мудростям так же, как царь наш обрел умение и силы повелевать семьюдесятью двумя демонами Бездны…»       …- если ты сильна и могущественна, — голос темно-рыжей девушки обрел твердость, хотя слезы продолжали бежать по ее лицу. — Подари мне смерть, подари смерть легкую и скорую.       Молча села царевна на позолоченный стул, и простой белый хитон ее казался царскими одеяниями. И свет светильников холодел в лунных камнях ее серебряной диадемы, и так же холодел в прозрачных светлых глазах ее.       — Подари мне смерть без ожидания смерти, — раздалось второй раз. — И пусть забудут люди семьсот жен и триста наложниц царя, но меня, бедную девушку из Шулама, девушку из виноградника пусть помнят и тысячи лет спустя.       Ярче вспыхнули светильники, холоднее блеснули лунные камни в серебряной диадеме царевны.       — Подари мне смерть — и память, — в третий раз попросили ее. — Нет у меня более матери и сестер, будь мне матерью и сестрой, царевна.       Тишина повисла в покоях, лишь в коридоре далеко слышались шаги стражей.       — Будь так, — едва колыхнулись тонкие завесы полога. — Будь так.       …Итан проснулся от звона будильника. С трудом разлепил веки, еще не вполне осознавая, где он. Сон был слишком реален, снова слишком реален, и еще слышались звук открывающейся двери, всхлип, с которым стражник с обезумевшими, остекленевшими глазами вонзил меч в грудь темно-рыжей девушки, крики и плач, которыми наполнились богатые дворцовые покои.       Итан протер глаза и вскочив, раздернул поскорее шторы. В окне уже полоскалось яркое светлое утро, и пора была вставать, идти, жить.       Преодолевая скверную тяжесть в голове, юноша умылся и оделся, решив, что выпить кофе лучше будет в кофейне за углом. Обычно там кучковались утренние таксисты, сонные и злые, или наоборот излишне веселые и болтливые — но сегодня Итан увидел кроме шумных кучек паренька своих лет, потягивающего кофе за столиком в полном одиночестве.       Итан никогда не считал себя способным на быстрое знакомство — и порядком изумился, поняв, что они вот уже почти четверть часа болтают с соседом по столику о том-о сем.       Парень назвался Роби, родом он был из Голландии. «Но кровей во мне намешано видимо-невидимо», — уточнил он, сделав изящный жест рукой. Итан поневоле залюбовался — у Роби были красивые плавные жесты и тонкие нежные почти женственные руки. Хотя он был студентом класса ваяния, да еще и скульптором-монументалистом, о чем упомянул не без гордости. Хотя этот тонкий и хрупкий восточного типа паренек с огромными темными глазами и длинными темными ресницами менее всего походил на скульптора.       Итан заметил, что Роби то и дело поглядывает то на дверь, то на часы, и тот, словно тут же поняв интерес, пояснил — он ждет здесь своего тьютора, но тот, очевидно, пошел прямо в Академию, без утреннего кофе.       Я много потерял, не заглядывая в эту кофейню, подумал Итан — а Роби между тем продолжал то расспрашивать о музыке и игре на ударных, то рассказывать о своем курсовом проекте.       — Это будет скульптура трех женщин, — говорил Роби. — Трех дев скорби…       — Что? — Итан вздрогнул, сразу вспомнив свое недавнее чтение.       — Мой тьютор рассказывал о них мне. Я прямо вижу это — величественные, полные печали, вздохов и лунного света., — Роби задумчиво прикрыл глаза, потом словно встряхнулся и озабоченно глянул на часы. — Ох, побегу, опаздываю.       Итан, тоже взглянув на часы в телефоне, пришел к тому же выводу, одним глотком допил кофе, сунул в рот остаток булочки и оба вышли из кафе.       — Сеньор Уго! — вдруг радостно, чуть не на всю улочку крикнул Роби и приветственно махнул рукой.       Уго Криспе, шедший по улице, обернулся.       — Доброе утро, Робоам, — тепло улыбнулся он Роби. И гораздо холоднее добавил, адресуясь к Итану: — Доброе утро, сеньор Торкьо.       Итан ощутил, что у него даже губы свело от обиды, когда он говорил Уго что-то вежливое и незначительное. Эти двое, Уго и Роби, были явно хорошо знакомы, коротко и тепло, несмотря на уважительное «сеньор», с которым Роби обращался к Уго. И Итан чувствовал, что ему словно застилает глаза красный туман — обида, злость. И ревность, глухая и небывалая еще.       — Мне нужно посоветоваться с вами относительно нашего последнего разговора, сеньор Криспе, — старательно копируя холодный тон Уго, проговорил Итан. — Жду вас сегодня после репетиции.       В берилловых глазах Уго мелькнула насмешка и что-то иное, темное и неуловимое.       — Мне очень жаль, — протянул он и словно случайно коснулся руки Роби. — Сегодня никак не получится.       — А завтра? — это прозвучало совсем по-детски, обиженно, но Итану было плевать. — Те три владычицы скорби, о которых вы мне рассказывали — помните?       Роби изумленно распахнул глаза. А Уго словно ожидал вспышки Итана — поднял голову, словно разглядывая летящий в небе самолет.       — Завтра, — кивнул он наконец. — После вашей репетиции.       Итан долго смотрел, как они уходили по улице, и очнулся лишь от боли в ладонях — он так стискивал кулаки, что ногти впились в мякоть, оставив темные полукружья следов. ***       Утро упало неожиданно ярко. Джиджио сонно заморгал на пробившийся сквозь полузакрытые жалюзи луч и улыбнулся, смотря как луч озлащает пушистые волосы спящей рядом Майе. Казалось, сияние идет от нее, дает силу и желание жить, действовать, пузырит эту силу в крови молекулами веселящего газа.       Лежать дальше в постели не хотелось, Джиджио осторожно выпростал руку из-под головы спящей девушки и тихонько сполз с кровати.       Спортивный костюм встретил мягким теплом, напомнившим излет этой ночи, когда, уставшие, они заснули в объятиях друг друга. А вот улица взбодрила ранней утренней прохладой, и Джиджио сразу взял хороший темп.       Бежалось свободно и легко, словно он был рыбой в толще воды, быстрой и сильной рыбой, расталкивающей водяной поток гибким телом и сильными плавниками — он ощущал каждый мускул своего тела и наслаждался послушной мощью мышц, слаженной машинной работой связок и суставов. Мимо проносились дома и закрытые окна, солнце то и дело остро и весело вспыхивало в узких проулках, мимо которых он бежал, ударяло в стекла темных и тихих еще окон и вспыхивало еще ярче и звонче.       Джиджио не придерживался маршрута, вовсе не имело значения, куда бежать — он весь был поглощен движением, как плывущая рыба потоком. И маленькая тихая площадь, на которую узким фасадом выходил вчерашний музей, выпрыгнула на него, будто убийца на жертву.       Фонарь во входной арке не горел, а на высокой старинной тяжелой двери — Джиджио еще помнил, что стоило усилия открыть ее, — висела табличка «Музей не работает».       И табличка была еще большей неожиданностью, чем то, что привычная утренняя пробежка по своему кварталу вдруг привела его к музею, который был не слишком далеко, однако не так-то уж и близко.       В начале улочки, отходящей от музея влево, стоял высокий карабинер в надвинутой на самый нос фуражке и явно скучал, потому что выбежавшего на площадь Джиджио встретил острым пытливым взглядом.       — Доброе утро, — несмотря на опасения, связанные со вчерашним звонком Марко, Джиджио решил, что менее подозрительным будет выглядеть, если он сам заговорит с полицейским, а не убежит так, словно чего-то боится. — А что, музей закрыт что ли?       Полицейский осмотрел Джиджио от кроссовок до макушки, после чего заложил руки за спину с видом официальным и начальственным.       — Закрыт, — ответил он.       — И днем не будет работать? — Джиджио хорошо помнил их с Майе уговор с сотрудницей музея, но на беду никак не припоминалось имя женщины, которое должно было служить рекомендацией.       — Музей закрыт, — сквозь зубы проговорил полицейский тем же ровным холодным тоном.       — Я студент, сеньор офицер, — набравшись храбрости, пояснил Джиджио. Не нужно, не нужно тут задерживаться, вопило что-то в нем, беги прочь! — Я должен был тут сегодня собирать материалы для курсовой работы, — добавил он для солидности, вспомнив вчерашний разговор Майе с сотрудницей музея.       Запоздало Джиджио понял, что карабинер спокойно мог оказаться футбольным болельщиком и узнать его в лицо. В конце концов вратарь «Милана» и сборной — фигура известная, тем более в Италии. Но полицейский смерил его все тем же настороженным взглядом, ничем не показав, что узнал.       — Шли бы вы отсюда, сеньор студент, — проговорил он. И Джиджио не решился искушать судьбу второй раз.       Медленно двинувшись назад, он поймал себя на том, что в этом квартале никогда ранее не был. Все тут было тут чужим и незнакомым.       Небольшие магазинчики, кафе и джелаттерии, которые гнездились на каждом шагу, были почти все закрыты, только в одной кофейне уже выставляли столики да снаружи магазина с надписью «Казанян. Предметы старины», всего через дом от площади и почти напротив входа в сам музей, костлявый черноволосый человек неопределенных лет протирал витрину. В витрине были аккуратно расставлены статуэтки и фарфоровые старинные куклы с жутковатыми лицами и пакляными волосами, в платьицах в мелкий цветочек.       Джиджио не сразу заметил костыль, прислоненный рядом с человеком. На второй костыль черноволосый опирался и, меняя положение, неловким движением сшиб первый.       — Не стоит, не стоит, — почти сердито пробормотал владелец магазина, когда Джиджио поднял костыль и аккуратно прислонил к стене. У владельца магазина были угольно-черные брови дугами, они казались нарисованными и придавали его костистому лицу странный и пугающий вид. Он тут же сцапал костыль и сунул под правую подмышку.       — Вы не знаете, отчего закрыли музей? — спросил Джиджио.       — Там ночью кого-то убили, — антиквар пожал плечами, насколько позволяли костыли, и двинулся к Джиджио. Парализованные неподвижные ноги делали его похожим на деревянную куклу. — Убили, сделали мертвецом. Разве вы не знаете, молодой человек, что нашим миром управляют мертвецы?       Он пытливо вгляделся в лицо Джиджио и сжал тонкие губы. Потом снова отвернулся к витрине.       — Послезавтра будет лунное затмение, молодой человек, — сказал антиквар и старательно протер стекло перед лицом одной из кукол. Ее безжизненные темные глаза уставились на Джиджио. — Это явление называется «безумной луной». Посмотрите, вам будет любопытно.       Опершись на костыль, он сунул руку в карман брюк, вытянул оттуда небольшое темное стеклышко и протянул Джиджио. С достоинством кивнул и вернулся к своему занятию.       Машинально сунул стеклышко в карман, Джиджио сперва пошел, а потом побежал прочь. Обратно он бежал как во сне, совсем не замечая окружающего. Сейчас солнце словно потускнело, и особенно бросались в глаза уродливо облупленные и грязно-желтые, грязно-белые, грязно-зеленые стены домов, омерзительные и злобные граффити на фасадах.       — Снова кошмарное убийство, сеньор Доннарумма, — встретил его пожилой консьерж, и Джиджио пораженно вытаращился на него.       До сих пор они не обменивались и полсловом, кроме дежурных «доброе утро» и «добрый вечер». Консьерж был странен, как все сегодняшнее утро, подумал он. Как были странны последние три дня.       — Недавно тут выпотрошили человека, — словно делясь сладким секретом, консьерж закатил глаза. — Напрочь, все кишки наружу, кишками потом закусила его собственная псина. Это же надо было накопить столько злобы, чтобы так учинить с беднягой. Ума не приложу, чем и кому можно насолить так, чтобы заслужить подобное. Джиджио молча сглотнул, словно наяву услышав голос агента — «В полиции не дураки работают». Да и… черт возьми, даже если это и впрямь тот парень, что швырял в него фальшивые доллары… Подобного никто не заслуживает.       — Может, это пес загрыз? — выговорилось словно помимо него.       — Какое там, пес-то совсем небольшой, ему даже не допрыгнуть, — словоохотливо возразил консьерж. Губы его двигались быстро-быстро, а слова слетали словно и вовсе отдельно от движений губ. — Да и сегодня-то, слышали? В музее дамочку насадили на держак от щетки тем местом, откуда все мы с вами появляемся… Как бишь ее? Тассони. Во, Тассони ее фамилия.       Дальнейшее Джиджио не слышал; наскоро извинившись, он почти бегом бросился наверх.       — Как нервны и нестойки современные люди, — услышал он прямо за своей спиной.       Когда Джиджио влетел в квартиру, Майе сидела в кресле — во вчерашней позе, подобрав ноги. На коленях ее помещался бежево-рыжий большой кот в нечесанной пушистой шубе, кот лениво щурил рыжие глаза под поглаживающими его тонкими пальцами.       На столике дымились две кружки с кофе и стояла тарелка с ломтиками апельсина и тостами. Сама Майе снова выглядела уставшей, глаза потухли и пальцы в кошачьей шерсти едва двигались, словно застревали.       — В музее было убийство, — выпалил Джиджио. Голос его сел и на концах слов срывался в хрип.       — Убийство? — тихо спросила Майе. На миг подняла на него глаза и тут же снова опустила.       — Ту женщину, с которой мы вчера говорили, убили ночью, — Джиджио сел на диван, ноги подкосились. Она знала, понял он.       — Ты знала, — прошептал он одними губами.       Майе аккуратно пересадила кота на подлокотник, встала — и снова будто зазвенели хрустальные колокольчики, так легко и грациозно она двигалась, — и подошла к Джиджио. На миг ему показалась, что ноги ее вовсе не касаются пола. «У тебя все будет хорошо», услышал Джиджио ее шепот. Она знала. И вчера она тоже знала обо всем, что произошло с теми, семью. В Милане, Падуе, Пизе и Риме.       Джиджио невольно отшатнулся, ощутив тот самый влажный, свежий и острый запах моря, которым так наслаждался вчера. И Майе остановилась. Лицо ее застыло, а длинные ресницы почти совсем скрыли глаза.       Она вернулась в кресло и снова сделалась недвижна.       Силясь разорвать эту поглощающую, мучительную гудящую тишину, Джиджио потянулся к кофе, взял одну чашку и отхлебнул. Словно ничего и не было. Словно обычное утро.       — Послушай, а тот… саркофаг… — спросил он, стараясь чтобы голос не дрожал, а обычные слова и звучали по обычному. — Зачем тебе был нужен тот саркофаг? Что в нем?       Майе не шевельнулась, только губы чуть дрогнули.       — Моя смерть, — ответила наконец она.