Дары Матери Слез

      Итан никак не ожидал, что так сильно станет волноваться перед встречей с Уго. Так долго Уго был привычен, почти неотъемлем — и вдруг исчез. Или грозил исчезнуть.       Чем ближе был конец репетиции, тем более Итан нервничал. Томас даже съехидничал, что, если бы не знал Итана за трезвенника и ботана, не употребляющего ничего крепче виски, решил бы, что барабанщику страх как надо сейчас поторчать.       — Ручонки дрожат, потеют? Все чешется? Места не можешь себе найти, а Торкьо? — остальные с удовольствием подхватили шутку, и на мгновение Итану показалось, что вокруг него кривляются те самые бесы, которых он видел на санбенито Аристидо Торкья.       «Торкьо, Торкья…» — в ушах зашумело, замелькало вокруг, вроде бы даже и свет в репетиционной замигал и стал совсем не тот белесый мягкий, а стал красен, огнен, глух и страшен, и лица вокруг словно чужие в этом свете, пыхтят и кривляются, показываются долгие языки и уши, рожи дразнятся, наливаются красные глаза, ноздри раздулись и свело их свиными рылами…       Итан усиленно заморгал и покрутил головой.       — Да пошли вы!.. — рявкнул он так, что Дамьяно словно отбросило к стене.       — Тихо! — Мануэль заглянул в дверь. — Заткнулись все, продолжаем.       Выйдя на улицу и едва не сразу наткнувшись взглядом на Уго, Итан так обрадовался, что едва не кинулся к тому на грудь. Кажется, даже сам Уго этого не ожидал, потому что чуть отстранил от себя Итана и внимательно вгляделся в его лицо. Зеленые бериллы сверкнули потаенным огнем.       Они пошли вдоль тротуара, неспеша, гуляя, и как всегда очень ловко у Уго получалось миновать немногочисленных прохожих. И даже пронизывающий ветер утих, вечерний воздух был влажен и мягок.       — Он нахватался в Утрехте слишком много голландщины, — словно продолжая оборванный рассказ неспеша говорил Уго своим низковатым грудным обволакивающим голосом. — Роби, я имею в виду. Итальянистой голландщины. Пытался делать Елену Троянскую так, как сделал бы ее насмотревшийся ренессансной скульптуры и нахлебавшийся караваджизма голландец, со своей унылой голландской натурой, провонявшей темными комнатками, пережаренным соусом и вот этими крохотными брейгелевскими фигурками…       Итан не все понимал в речи Уго и ловил только интонацию. Уго говорил о Роби с ласковой иронией, словно о чудаковатом приятеле, на чудачества которого уже давно и привычно смотреть сквозь пальцы. Не было в тоне его ни ожидаемого восхищения, ни, чего Итан боялся еще более, теплоты.       — Он делал Елену, будто начитался Экклезиаста, — говорил Уго. — «И нашел я, что горше смерти женщина, потому что она — сеть, и сердце ее — силки, руки ее — оковы; добрый пред Богом спасется от нее, а грешник уловлен будет ею…»       Сказав это, Уго повернулся к Итану и взглянул на него так, что юноше показалось — именно ради слов о женщинах и был затеян этот разговор.       — А Три матери? — спросил он. И замер в ожидании ответа. Разговор о Роби был бессмыслен, и слишком терзающ своей бессмысленностью. — Он делает сейчас Трех матерей?       Уголки тонких губ Уго дрогнули в жестокой улыбке, словно этих слов он и ожидал. Но больше Уго ничего не сказал, заложил руки в карманы и снова двинулся вдоль улицы, будто Итана и не было рядом.       — Я читал о них! — догоняя Уго, почти выкрикнул Итан. — Де Куинси, и еще, Морелли… И про Аристидо Торкья.       — Варелли, — не останавливаясь и даже не взглянув на него, поправил Уго.       — Уго, я не понимаю… — выхрипнул Итан, хватая спутника за рукав. — Как они связаны? Эта сказка про Трех Матерей и Аристидо Торкья?       Жесткая рука легла на его запястье и сдавила с силой железных тисков. Только сейчас Итан заметил, как смугла кожа Уго, будто ее навеки сжег загар, и как ярко горят на этом смуглом лице прекрасные и страшные берилловые глаза в обрамлении длинных темных ресниц.       — Ты… не понял? — едва разжимая губы, но с силой, так что каждое слово проникало под кожу, в самую грудь, проговорил Уго. — Ты невежествен, как карп?       Итан ощущал, как перехватывает дыхание, будто сжал Уго не запястье его, а горло, как горяча стиснувшаяся на его запястье рука — адским пламенем, успел подумать Итан.       — Аристидо Торкья скитался по всему обитаемому свету в поисках знаний, он был прекрасен и мудр, его любили короли и архипрелаты, — шипел голос Уго, змеей, рассерженною змеей, которую как-то видел Итан в маленьком зверинце, и жгла рука, и впивались в кожу сильные пальцы. — Он мог спастись, мог, но не стал делать этого. И его прекрасное тело было сожжено, и ушла в землю кровь, и возвился в черное небо дым его костра… А ты даже не в состоянии понять то, что тебе говорят?       Неожиданно рука разжалась, и Итан, освобожденный, отлетел к высокой ограде, мимо которой они проходили.       — Неужели я ошибся в тебе? — Уго словно сгорбился и стал сейчас хрупок и слаб. — Неужели ты не тот, кого я видел? Неужели это не ты трижды спрашивал меня об Аристидо Торкья? Неужели… ты недостоин этого имени?       Последнее Уго прошептал одними губами. И Итан, уже едва соображая, что делает, бросился к нему, обнял и притиснул к себе, силясь удержать, поддержать. Отдать всего себя этому человеку, отчетливо вспыхнуло в сознании. Всего. Без остатка.       — Я все… все сделаю, Уго... — бессвязно шептал он, не замечая брызнувших из глаз слез.       И как несколько дней назад на Площади Цветов, так же незаметно для Итана они оказались в его квартире, будто невидимый могущественный джинн перенес туда их обоих.       Итан смутно понимал, что Уго включил музыку, вот только в фонотеке своей он совсем не помнил этих ритмичных ударов тимпанов и больших барабанов, перекликающихся в невообразимо древней, забытой уже гармонии, лишающей воли и разума и оставляющей только горячий ток под кожей.       У Уго смуглая сожженная загаром кожа и на груди на толстой цепочке золотой медальон с треугольником, составленным из крупных багряных камней, таких темных, что кажутся черными. Как застывшая темная кровь. Этот медальон скользит по соскам, царапает, сводит с ума и заставляет выгнуться навстречу нависшему над ним Уго, шептать его имя пересохшими губами — и кусать губы до крови, глуша стон, когда Уго подхватывает его под бедра, и Итан ощущает, как в него входят пальцы и касаются чего-то внутри, заставляя захлебнуться собственным дыханием.       Он рвется навстречу Уго, но тот ускользает, избегает сильных объятий, продолжая ласкать юношу изнутри под сводящий с ума барабанный грохот. Болью наконец взрывается ласка и крутит, кружит, ломает будто стебель и швыряет в темную бездну.       …С мутной головой, отдышавшись наконец, Итан огляделся. Комната его была той же, что и всегда по возвращении с репетиции — когда горничная прибрала весь оставленный с утра беспорядок, а нового он навести еще не успел. Оранжевые стены гляделись вечерне, за большим окном ходили вечерние огни. Сам Итан лежал на диване в гостиной, совершенно одетый.       «Две из них уже накрепко связаны, заточены в своих сгоревших обителях — во Фрайбурге и Нью-Йорке. Осталась одна. Самая сильная. Самая прекрасная»       Итан зажмурился и снова открыл глаза.       «…узенькая улочка, неподалеку от Музея Античного Искусства и той библиотеки, где ты был. Найдешь, тебе нужен номер…»       С трудом встав, Итан ощупал себя и, едва передвигая ватные ноги, зашаркал на кухню. Налил сока и залпом выпил целый стакан. Уже был поздний вечер, он с обеда ничего не ел, но есть и не хотелось.       «Подворотня ведет на пустырь. Войди в арку. Там должен быть дом. Добротный особняк в четыре этажа, начало прошлого века. По углам крыши два четырехгранных обелиска…»       Уже ярко и мокро горели фонари, когда Итан вышел из дому. ***       — Твоя смерть? Какого черта… что это значит?       Она не ответила. Встала, медленно и гибко, словно танцуя, и подошла к окну, распахнула его и жадно втянула влажный воздух.       — Будет дождь, — прошептала Майе. — Будет ласковый дождь.       — Майе, что значит твоя смерть?— Джиджио вспомнил сказанное консьержем о смерти в музее.       Она будто не слышала.       — Будет дождь, — ее голос шелестел мягко, будто струйки воды шуршали по листьям. — Будет ласковый дождь. А потом придет лунное затмение. Затмение это… скребок, сдирающий то, что должно быть изменено и отброшено. После него ничто не бывает прежним…       Джиджио хотел прервать ее, но чувствовал, что не может ни пошевелиться, ни произнести хотя бы звук.       — Ничто после него не бывает прежним, — повторила Майе и обернулась.       — Диадема. В саркофаге была медная диадема с лунными камнями. Это вещь, которую завещала мне мать, — произнесла она ясно и четко. Глаза ее потемнели. — И без которой меня снова и снова будут пытаться уничтожить. Как моих сестер.       — Твоих сестер убили? — ошарашенно пробормотал Джиджио.       И в этот момент ему позвонили.       В отделении криминальной полиции, куда его вызвали, много вопросов не задавалось. Джиджио показали фотографии серьезных и солидных людей, совершенно ему незнакомых, и спросили, не узнает ли он кого-либо из них. Спрашивающий пытливо вглядывался в лицо Джиджио, но тот совершенно не узнавал лица на фотографиях и врать ему не было нужды. И на сказанное следователем о том, что всех этих людей связывала страстная любовь к футбольному клубу «Милан» и участие в акции с разбрасыванием фальшивых долларовых бумажек, ничего не смог ответить.       — Сеньор офицер, вы же понимаете, я не могу запомнить лица болельщиков, — тихо и виновато проговорил Джиджио. — И даже если это те… я тогда их просто не видел. Слезы стояли в глазах.       Следователь, вздохнув, легонько похлопал по плечу Джиджио и тут же отошел, поправив маску на лице.       — Я понимаю, сеньор Доннарумма, — проговорил он. И, покачав головой, добавил: — И никаких чокнутых поклонников или поклонниц, готовых таким образом заступиться за вашу честь и достоинство, вы также не знаете?       — Это ведь не вчера случилось, — ответил Джиджио, глядя в пол. — Я про тот случай, признаться, уже и думать забыл. Хотя тогда…       — Да уж конечно, — подхватил следователь сочувственно. — Обидно не то слово. Сукины дети, хоть и покойники.       Он поднялся, и Джиджио тоже встал.       — Всего хорошего, сеньор Доннарумма. Успехов и берегите себя. Мы с вами свяжемся, если будет нужно. А если вы что-то вспомните, вот моя карточка.       И только уже на улице Джиджио понял, что очень хорошо помнит лица всех семерых. Просто там, в полиции, память будто отшибло. Оглянувшись на стеклянные двери, он вздохнул и, получше надвинув маску на нос и рот, зашагал прочь.       Несколько часов Джиджио бесцельно бродил по почти пустому городу, под легким дождем: сперва бездумно, а потом — пытаясь найти ту подворотню, где на Майе напали. Но как на грех, все время что-то отвлекало и мешало свернуть к нужному кварталу — сперва позвонил Марко, и пришлось длинно и сложно рассказывать, как прошел разговор с полицейским следователем, а потом еще выслушивать причитания самого агента. Потом позвонили из клуба и проинформировали, что в почту надо хоть иногда заглядывать, и что от него ждут одобрения или корректировок предложенного тренировочного расписания. В другое время Джиджио удивился бы и порадовался, что его мнение так высоко оценивают, но сейчас ему было почти все равно.       Потом позвонила мать и за разговорами с ней о самом Джиджио, об отце, о брате, сестрах и племяннике он покружил по улочками, совершенно не замечая, куда несут его ноги. День поворачивал в вечер.       Майе спала на диване, когда он вошел в квартиру; лицо ее выглядело усталым, еще более усталым чем вчера, под глазами пролегли синеватые полукружья. Когда Джиджио подошел, она открыла глаза и неуверенно улыбнулась.       — Как все прошло в полиции?       — Нормально, — качнул головой Джиджио. — А ты как? И что ты говорила о затмениях?       Она скользнула взглядом по его лицу.       — Ты их там даже не вспомнил, — удовлетворенно улыбнулась она. — Тех, семерых.       Джиджио отшатнулся.       — А ведь ты так хорошо запомнил их лица, — продолжала Майе тем же мягким бесцветным голосом. — Ты так часто видел их в своих снах. Кошмарных снах, от которых ты просыпался с полными слез глазами. Полными слез.       Джиджио сглотнул. — Я… не хотел… так, — прошептал он.       — Хотел, — улыбнулась Майе и встала, одним сильным слитным движением. — Ты пожелал этого. И я выполнила твое желание в благодарность за то, что ты меня приютил.       Она словно стала выше ростом, огромные глаза незнакомо горели ледяным серебром.       — И трижды ты сам предложил мне помощь. Трижды. Сам.       Джиджио показалось, что ее слова острыми льдинками прозвенели в его маленькой гостиной.       — И это ты помогла мне не вспомнить их лица, — тихо проговорил он. — Чтобы выкрутиться было легче.       Впервые она улыбнулась — и снова сделалась уже знакомой ему Майе.       — Лжец из тебя не очень искусный, извини. Ладно. Давай что-нибудь поедим.       Доставщик из тайского ресторана одарил широченной котовьей улыбкой выглянувшую из-за спины Джиджио Майе, на которой по прежнему не было ничего, кроме футболки парня. И Джиджио это будто ударило.       — Хорошего вечера, — буркнул он почти с ненавистью и захлопнул дверь. Майе засмеялась.       — Давай есть, я голодная.       — Тебе бы больше есть, — проговорил Джиджио, доставая коробочки с лапшой и мясом. — Выглядишь усталой.       — Это луна, — вздохнула Майе. Взглянула в окно, где сквозь уже разошедшиеся облака проглядывал полный месяц. — Это она виновата. Я уйду скоро. Спасибо что приютил меня.       Прозвучало это почти насмешливо — и тут Джиджио со всей четкостью понял, что ей совершенно не нужна была его защита и его приют. И что тех нападавших она могла бы превратить в ничто одним движением брови…       — Нет, — покачала головой Майе, словно прочтя его мысли. — Не сейчас. Раньше, возможно, но не сейчас.       Джиджио глубоко вздохнул и осторожно взял ее за руку.       — Чем я могу помочь тебе? — тихо и решительно проговорил он.       Майе почти ласково провела большим пальцем по его костяшкам, следя за своим движением.       — Ты сможешь сделать либо очень много, либо ничего, — проговорила она наконец. — В зависимости от того, что увидишь сегодня. Помнишь то место, где мы встретились? Арка, прошивающая дом и выходящая на пустырь за ним.       Джиджио кивнул, вспомнив свои сегодняшние поиски, и по брошенному на него взгляду Майе понял, что и она о них знает.       — Ты войдешь туда и увидишь дом. Большой, чуть обветшалый четырехэтажный дом с двумя темными обелисками на венцах крыши.