Он станет моим полотном

      Арочные окна квартиры выходят на две стороны. Спальня, кухня и студия — на восток. Просторная гостиная и ванная — на запад. В одной комнате окон нет совсем. Вместо голых кирпичных стен здесь графитный акустический поролон с пирамидальным профилем. Вместо паркета из баснословно дорогого дерева — монолитное напольное покрытие, также выкрашенное в чёрный цвет. Звукоизоляция должна быть на высшем уровне. Таково главное правило.       Этого помещения нет в официальной планировке. И, в отличие от остальных, обустроенных стильно и по последнему слову техники, здесь почти пусто. Только кровать с высоким изголовьем, прикроватный столик, камера на штативе, плазма. Крюк под потолком. А ещё массивный комод, где хранится всё... необходимое. Действительно всё. От зубочистки до пилы. Комната запирается на электронный замок.       — Любишь смотреть на воду? — Олег стоит напротив окна, позволяя Птице лучше себя разглядеть.       — Скорее не люблю смотреть в чужие окна.       На самом деле Птица не хочет, чтобы кто-то заглядывал к нему. Поэтому целенаправленно выбирал квартиру с видом на Неву или Финский залив. Он сразу влюбился в это окно. А теперь заходящее солнце яростно пробивается сквозь него, просачивается между рейками жалюзи и ложится на лицо Волкова горизонтальными оранжевыми полосами. Есть в его госте что-то от героев фильмов восьмидесятых. Особенно сейчас. Что-то олдскульное, почти пиксельное. Но приятное. Он настолько гармоничен в своём небрежно-безупречном образе, что хочется разбирать его на волокна, как копчёный сыр. Слой за слоем, слой за слоем.       Олег ещё держится. Странно. Дрянь, которую Птица подсыпал в его напиток, намного сильнее флунитразепама. Почему так долго? Нужно быстрее! Пока он не начал задавать вопросы — про общее прошлое, про общих знакомых, про те бесполезные мусорные воспоминания родом из детства, которые не представляют для взрослого человека никакой ценности, но надолго шрамируют мозг. Нет-нет, он не должен его разоблачить. По крайней мере, не сейчас. Не до того, как переступит порог секретной комнаты.       — Я хочу кое-что тебе показать, — женщины легко и охотно заходят сюда по собственной инициативе, без рогипнола; мужчину сюда можно только заманить.       Птица подходит к книжному стеллажу, наглухо заставленному старыми томами нетленной классики. Полки маскируют вход. Незначительное усилие — и они отъезжают в сторону, открывая дверь с кодовым замком. Остаётся ввести несколько цифр. Дата смерти родителей, он помнит её наизусть. С точностью до минуты.       — Что? — Олег оборачивается, отходит от окна, но замирает у приоткрытой двери в студию. — Господи... Серый, это твои работы?       — Да, — холодно отвечает Птица и еле справляется с желанием захлопнуть дверь прямо перед его носом.       — Если я когда-нибудь решусь на вторую татуировку, эскиз будешь делать ты.       Вторую? Губы Птицы моментально пересыхают, и ему приходится их облизать. Вторая татуировка. Значит, есть и первая. Где? Где?! Где, где, где? Взгляд лихорадочно блуждает по мужчине, отскакивая и меняя направление, как мячик для пинг-понга. Здесь? Или здесь? На плече? На груди? На спине? Он хочет посмотреть. Он хочет увидеть. А Серёжа видел? А Серёжа узнает, если отправить ему тонкий лоскут срезанной кожи с этим рисунком?       — Сочту за честь.       — Конечно, я знал, что у тебя талант. Но даже не думал, что ты можешь так рисовать. Можно?       — Можно.       Олег заходит в студию. Медленно переходит от полотна к полотну, с искренним любопытством всматривается в каждый сантиметр готовых и незавершённых картин. Птица неотступно следует рядом.       — Это то, чем ты сейчас занимаешься? Покупателей находишь на выставках?       — Предпочитаю интернет.       «Торговать лицом» — это про Сергея. Птица работает инкогнито, что не мешает обеспечить себя заказами лет на пятнадцать вперёд. У него много почитателей. Официальных, которые с гордостью вешают его работы на самом видном месте. Неофициальных, которые находят своего кумира через даркнет. Ведь герои его картин — не лесные опушки и персики. Он пишет людей. Женщин. Таких, какими увидел. Таких, какими сделал.       Серёжа любит Сандро Боттичелли. Птица — Уолтера Сикерта. Он испытывает наслаждение, раз за разом пересматривая цикл картин «Убийство в Кэмден-Тауне» и знаменитую работу «Спальня Джека-потрошителя». Сикерт был одним из подозреваемых в деле о неуловимом английском маньяке. Птица верит, он и есть Потрошитель. Не увидев и не прочувствовав, так не нарисуешь. Теперь он и сам это знает.       — Сейчас ты рисуешь по-другому, — Олег будто читает его мысли.       — Лучше, чем тогда?       Птица злится. Он едва не выдаёт себя, выпалив вместо «тогда» разоблачающее «он». Ведь у него, у Сергея, всегда лучше. Всё лучше. Оценки. Почерк. Поведение. Расположение кукурузных хлопьев в тарелке с завтраком. Всё, что только можно поставить в сравнение. Плевать на месть, плевать на полотно! Он измельчит его в фарш и смоет в водосток. С ног начнёт, чтобы дольше продержался... Пусть только посмеет. Пусть только посмеет сказать!       — Раньше твои работы были такими...       — Какими?       — Совершенными. Готовый музейный экспонат. Под стекло — и в Эрмитаж. А такие работы не для музея. Когда я смотрю на них, у меня мурашки бегут по коже.       Сохранять нейтральное выражение лица становится всё сложнее. Птица чувствует, как ползут вниз уголки губ, как раздуваются ноздри, как заостряется и опускается кончик носа, больше напоминая птичий клюв. Кажется, если сейчас он снимет линзы, цвет глаз под ними всё равно останется жёлтым. Жёлтым, как пламя, в котором, подобно античной богине, сгорала его мать. Как же она была красива тогда. Однажды он нарисует её. По памяти, потому что единственная уцелевшая фотография осталась у его близнеца.       — Понял. Ты не в восторге.       — Ничего ты не понял. Я не в восторге от музеев, — Олег останавливается перед огромным полотном, с которым Птица работает не для продажи. — Сам же знаешь, что в музеях мне всегда чего-то не хватало. Всё такое красивое, идеальное. Просто стоишь и любуешься. Как сахар ложкой ешь. Но эти твои картины... Я смотрю и даже эмоции описать не могу. Где-то читал про ощущение, будто «кто-то прошёлся по твоей могиле». Наверное, я чувствую примерно то же самое.       — Так тебе нравится?       — Критик из меня так себе, — Олег не сводит глаз с двухголового рыжеволосого мужчины с вороньими крыльями, изображённого на чёрном полотне. — Но мне нравится. Мне очень нравится.       — Лучше, чем тогда? — ревниво повторяет Птица.       — Лучшее, что я вообще видел.       Щёки Птицы пылают. Значит, вот, каково это? Быть признанным лучшим из двух? Вот, что ты всё это время испытывал, Серёжа? Обветренные губы начинают гореть. Он прихватывает зубами тонкую кожу, прокусывает, сгрызает. Чувствует на языке солоноватый привкус крови. Боль чувствуется тоже, но на вкус она ещё приятнее, чем кровь. Интересно, с чужой плотью ощущения такие же? Он никогда этого не делал. У Олега Волкова свежая, ровная кожа. Нужно убедить его побриться. А потом объесть его лицо.       Тебе нравится? Правда, нравится? Если говоришь правду, следующую картину я напишу прямо на тебе. Если лжёшь — тобой.       — Я польщён.       — Ты же с себя его рисовал? Это ты? — Олег прищуривается, присматривается внимательнее к двум одинаковым лицам и делает выбор. — Нет. Вот ты.       Он не ошибается. Но оступается, делая шаг назад.       — Угадал.       Птица заходит со спины. Видит крошечные капельки пота, проступившие на шее Волкова. Слышит учащённое дыхание. Чувствует пряные древесные нотки, мускатный орех, кедр, ром. Straight to Heaven by Kilian. Он знает этот терпкий аромат. Вкусно. Только с названием Олег не угадал. Если собирался в рай, явно пропустил поворот и вырулил не туда.       — Тут должно быть так жарко? — Олег потирает шею и часто моргает, пытается сконцентрировать взгляд. — Или я просто перебрал.       — Нет. Вредно для красок. Жарко будет не здесь.       — Серёж, можно мне умыться? Мне нехорошо...       Волков отступает от стены. Пошатывается и падает на колени. Пытается подняться. Падает снова. Теряет сознание. Да, это неприятно.       — Я знаю, — Птица гладит его волосы и ободряюще обещает: — Будет хуже.