***
Во рту пересохло. Олег пытается сглотнуть слюну, но мозг, кажется, забыл, что такое глотательный рефлекс. Он не может выдавить ни слова, не может даже пошевелить языком. Только с ослаблением действия транквилизатора первые ощущения возвращаются в обездвиженное тело. В кончиках пальцев начинается покалывание. На деснах чувствуется отчетливый привкус крови и постороннего предмета, которым закрыли рот. Кляп. Достаточно жёсткий, но не способный раскрошить зубы. Птица говорил, подобные приспособления надевают, чтобы во время терапии пациент не откусил себе язык. Птица. Нас было двое. Олег с трудом приоткрывает глаза. Веки свинцовые. Мир вокруг состоит из бликов, мутных силуэтов и тусклого источника света где-то впереди. Когда картинка становится чёткой, он понимает, что лежит на животе на той самой кушетке в маленькой операционной Рубинштейна. Ощущает все прелести «умных» ремней на запястьях и щиколотках. Птица не шутил. Они подняли занавес на стекле... Птица на коленях. Его запястья схвачены наручниками за спиной. Позади стоит один из санитаров Рубинштейна. Всего их с доктором прибыло трое, но этот самый внушительный — рост больше двух метров, крупные пальцы, широкий размах плеч и колесом выступающая грудь, похожая на бочку. Перекаченные бицепсы грозят вот-вот разорвать рукава медицинского халата. Похож на бывшего заключённого. Нос распух от свежего перелома — Волкова работа, больше некому. Громила с силой удерживает Птицу на месте, до треска костей сжимая его плечи. Второй санитар суетится: бегает от стены к стене, торопливо собирает содержимое архива в подготовленные коробки и по очереди выносит куда-то наверх. Видимо, доктор перевозит свои сокровища в другое место. Подчищает следы? Третий санитар, не переставая стонать от боли и ярости, оказывает себе первую помощь. Из его правого глаза торчит окровавленный обломок чего-то острого. Здесь уже постарался Птица. — Многие ошибочно полагают, что с помощью гипноза можно превратить человека в зомби. Лишённый воли, он будет беспрекословно выполнять любые приказы. Например, засунет руку в кастрюлю с кипящим маслом или вонзит нож в сердце собственному ребёнку, — доктор Рубинштейн медленно ходит по комнате, сложив руки за спиной. — На самом же деле возможности гипноза гораздо скромнее. Не стоит путать кино и научную фантастику с реальностью. — Можно без лекций, доктор? — Птица усмехается, обнажая сразу верхние и нижние зубы. — Я сегодня неплохо выспался. — Не перебивай! — санитар встряхивает его за плечи, склоняется ниже и, получив точный удар затылком прямо по сломанному носу, хватает Разумовского за волосы. — Чёрт! Ах ты, маленький... — Будь поласковее с нашим особенным гостем, — совершенно другим тоном произносит доктор и, кажется, сам моментально забывает о всех присутствующих, когда начинает искать что-то в толстой папке личного дела. — Простите, Вениамин Самуилович, — санитар нехотя отпускает волосы Разумовского и, пользуясь моментом, шепчет ему в ухо. — Жду не дождусь, когда ты окажешься в нашем Чумном форте. Там тебе самое место. Там никто не увидит в тебе поехавшего маньяка. Все увидят только твоё смазливое лицо. Тем, кто так похож на бабу, у нас не завидуют. — А тем, кто так похож на гориллу? — шипит он, снова скалится в улыбке, но на этот раз больше показательной. — Увидишь, не беспокойся. Привыкай пока стоять на коленях. Рубинштейн извлекает из кармана халата ключ. Открывает ящик стола, окидывает беглым взглядом содержимое и удовлетворённо кивает. Затем перекладывает стопку старых, пожелтевших от времени альбомных листов в папку, ласково поглаживает их подушечками пальцев. — Ты думаешь, что пришёл сюда за ответами, — доктор придвигает стул ближе, усаживается напротив Птицы. — Но это не так. Ты пришёл ко мне. И ты пришёл за оправданием. — Правда? Спасибо, что пояснили. Это всё? — Бедный мальчик, — он сокрушённо цокает языком. — Твоя психика — хрупкий и удивительно сложный механизм. Ты не знаешь сострадания, не имеешь привязанностей. Никогда не раскаиваешься и не жалеешь о содеянном. Так было всегда... За исключением единственного случая. — Не смейте. Заткнись! Заткнись! Я выберусь отсюда и разорву тебе горло! Просуну руку в глотку и вытяну наружу твой лживый язык! — Твоё первое убийство. Мать. Я сделал всё, чтобы ты забыл хронологию нашего знакомства, но часть твоего подсознания всегда оставалась мне неподвластной. Ты пытался вспомнить. Убеждал себя, что я запрограммировал тебя сделать это с ней. Только вот правда в том, что я здесь не при чём. — Вениамин Рубинштейн поочерёдно раскладывает на полу несколько детских рисунков, бережно расправляет каждый согнутый уголок. — Узнаешь? Это твоё. Рисунки, сделанные задолго до нашей встречи. Твоя мать лично передала их мне в руки. Видишь женщину в огне? Это она. Так ты нарисовал её в шесть лет. А здесь тебе года четыре, не больше. Здесь уже лет семь. Извини, что не по порядку. Что до картины в галерее, ты нарисовал её в пятнадцать во время сеанса. Она была права, ты очень одарённый. — Вы спровоцировали меня! Вы сказали... — Сказал. Но не я дал тебе в руки спички. Единственное, что я сделал — помог преодолеть барьер. Знаешь, как с помощью гипноза снимают детские фобии? Дети боятся собак, темноты, купания в море, самолётов. А ты, бедный мальчик, всегда был такой чувствительный, такой... ревнивый. Ревнивый настолько, что грезил убийством собственной матери годами. — Я не хотел. — Хотел. — Я любил её. — Любил. Знаю. Но к брату ревновал сильнее, — доктор протягивает руку, гладит Птицу по щеке. — Ты прирождённый убийца, редкий экземпляр. И должен это принять. Всё, что ты когда-либо сделал, мальчик, ты сделал сам. Потому что сам этого хотел. Я не превратил тебя в убийцу. Я тебя лечил. Током, водой, таблетками, инъекциями. Мы всё перепробовали, ты же помнишь. Но такова твоя природа. И я всегда находил в ней свою красоту. Поэтому все эти годы искал тебя. — Годы? Вы ещё тогда знали, что он не сгорел? — санитар, прекрасно знающий историю Разумовского, удивлённо смотрит на своего начальника. — Догадывался. Огонь никогда его не поглотит. Сначала я ждал, что он придёт ко мне. Потом начал поиски сам. Частные детективы, продажные полицейские... Сброд, никто на него не вышел. Лишь раз я подобрался достаточно близко, когда ловил на живца. Но эта бестолковая девчонка обо всём догадалась и сделала по-своему, — он разочарованно бросает на пол визитку Юлии Пчёлкиной, которая также хранилась в личном деле. — Так это вы навели её на меня? — Птица хмурится, вспоминает, что подружка Игоря Грома с самого начала вызывала подозрения. — Подсказал, где надо искать. Довольно, мальчик, — доктор Рубинштейн разматывает звенящую цепочку часов. — Белой вороне можно выжить только в клетке. Я верну тебя домой. Но сначала помогу освободиться, закрыть ещё один гештальт. Сергей рассказал мне, что ты собирался сотворить со своим... новым другом нечто прекрасное. Или это не твой друг? — Он мне не друг. Моё! Моё! — Ты же знаешь, насколько он дорог твоему брату? Сергей выбрал его. Сергей любит его больше, чем тебя, свою плоть и кровь, — Птица зажмуривается, качает головой, но доктор хватает его за подбородок и выставляет циферблат прямо перед его лицом. — Смотри сюда. Я помогу тебе. Я скажу тебе одно слово...***
Стоя? Или лёжа? Птица задумчиво потирает подбородок, подбрасывает на ладони увесистый квадратный пульт всего с двумя кнопками на корпусе. Лёжа? Удобно и свет распределён равномерно. Стоя? Кожа в натяжении, хороший обзор и кровь не затекает в раны. Главное же результат, верно? Значит, всё-таки стоя. Одним нажатием Птица приводит в действие механизм. Койка с неприятным жужжанием меняет угол и принимает вертикальное положение. Руки Олега подняты высоко над головой. Ноги зафиксированы на небольшой подножке. Он понимает, что должно произойти, судорожно втягивает воздух и закрывает глаза. Чёртовы ремни, из таких даже ему не выбраться! Если бы не проклятый кляп... Кого он пытается обмануть? Птица всё равно его не услышит. Олег понимает это по его глазам — бегающим, лихорадочно блестящим. Он уже видел их такими. Сегодня Птица сделает то, что задумал в день их первой встречи. Воплотит в реальность его самый страшный ночной кошмар. — Начинай, — подбадривает доктор Рубинштейн, благоразумно запирает операционную снаружи и почти слово в слово повторяет фразу, произнесённую относительно Марго. — Можешь поиграть с ним. Используй всё, что нравится. Птица открывает металлический кейс, достаёт ножницы и первым делом срезает с Волкова водолазку. Олег старается не шевелиться, но каждый раз, когда тупая сторона лезвия скользит по обнажённой коже, покрывается мурашками. Холодно. Однако крупная дрожь, которую он так отчаянно пытается подавить, пробивается совсем по другой причине. Птица же бросает рваные чёрные лоскуты на пол. Опускает ладони на плечи Олега, прощупывает, тщательно исследует каждую мышцу. Пробегает пальцами вдоль позвоночника, касается рёбер. Наконец, переходит к спине. Гибкой, крепкой, прямой. Идеально. Олег слышит шелест хирургических перчаток. Краем глаза видит, как Разумовский смывает подсохшую кровь с раненой руки, как обрабатывает её антисептическим средством, как чёрный латекс туго облегает его изящные кисти. Сосредоточен и готов к работе. — Ты станешь моим лучшим полотном, — обещает он. Птица смачивает тампон обеззараживающей жидкостью. Старательно растирает всю спину, плечи и даже шею Волкова, чтобы ни одна капля пота не попала в открытую рану. Смывает запах одеколона, который ему так нравится. Злится, но продолжает. Затем возвращается к кейсу с инструментами. Выбирает вдумчиво, прикидывая один вариант за другим. Наконец, отдаёт предпочтение скальпелю. Да, так больнее всего. Да, будет очень много крови. Зато рисунок будет чётким даже в мелких деталях. Не самая большая жертва, правда? Потерпит. Если переживёт. Легко стереть чужой неудачный карандашный набросок и на его месте нарисовать что-то своё. Куда сложнее исправить то, что не на бумаге. То, что даже водой не смыть. Татуировка, которую Птица считает халтурой и безвкусным партаком, станет основой для нового — красивого, уникального в своём роде, с характером. Такого, как сам Олег Волков. Нужно только решиться и сделать, наконец, первый шаг. И он решается. Кончик скальпеля давит на кожу до тех пор, пока на ней не выступают первые капли крови. Назад пути нет. Да будет так. У Птицы твёрдая рука. Он делает линию контура сплошной, не отрывая инструмент от кожи. И где-то на тридцатом сантиметре этого «медленного вскрытия» Олег начинает кричать. Кляп заглушает крик. Но от мычания и стонов, которые издаёт мужчина, у Птицы пересыхает во рту. Он давит чуть сильнее. Входит глубже, меняя угол наклона в особенно чувствительных местах. Шерсть — самое милосердное и самое жестокое. Милосердное, потому что наносится быстрыми короткими движениями, похожими на стежки. Жестокое, потому что их тысячи. Детали становятся всё более чёткими, волк всё более реалистичным. Как живой. Но спина полностью залита кровью, и Птице приходится растирать и без того болезненные раны, чтобы хорошо всё разглядеть. А теперь поддень немного вверху — и быстро, одним рывком вниз! Сними весь лоскут вместе с этой уродливой татуировкой! Говорят, пигмент виден даже на мышцах под кожей. Тебе же всегда было интересно! Давай, посмотри! Сознание почти покидает Олега. Не только спина — всё тело превратилось в один сплошной источник боли. Он знает, что не выберется отсюда. Но, прежде чем уйдёт, должен... освободить своего мучителя. Нельзя позволить доктору Рубинштейну запереть его в клетке, как зверя, как ещё один экспонат. Нельзя! Нужно вытащить его из гипнотического дурмана, а дальше пусть сам постоит за себя. Слово. Что это может быть за слово? Имя? Слишком просто. Что-то другое, что-то близкое. Что он мог упустить? Что он знает о Птице? Птица — сам, словно белая ворона. Ворон — его подпись. Тёмная фигура с горящими глазами, которую он рисовал в детстве, имеет крылья. Родители изучали традиции и мифы Дальнего Востока... Олег буквально слышит звонкий смех Сергея, который за руку тянет его к очередному музейному экспонату. Что же было написано под забавной непропорциональной фигуркой вороны, вырезанной из кости? Так мало букв. Такое простое и сложное слово. «Сам ты «Пластилиновая ворона», Олег! Это языческий бог-ворон, а зовут его...». Спасибо тебе, Серёж. Надо было делать лёжа. Надо было работать выше сердца, чтобы оно не так остервенело выплёвывало кровь! Птица злится и совершает ещё одну ошибку — входит слишком глубоко и задевает крупный сосуд. Впервые за всё время оборачивается и в отражении стекла видит рядом с собой образ матери. Она всё так же молода и прекрасна. Всё так же объята пламенем. Она жалобно заламывает руки и что-то беззвучно повторяет одними губами. Не надо, сынок! Лгунья. Птица сплёвывает на пол и принимает решение довести дело до конца. Прорабатывает уши и нос волка, делает рунический орнамент вокруг. Несколько фрагментов старой татуировки кажутся лишними, и он без сожаления срезает их. Олег молчит. Как он смеет молчать?! Нет, так не пойдёт! Птица запрыгивает на подножку, оттягивает его голову за волосы назад. Не отвечает. Не смотрит. Не... дышит? Удар наотмашь по лицу не приводит его в чувства. Не смей! Не смей! Я не давал тебе разрешения. Мы же только начали! Взгляд Птицы скользит выше, к связанным рукам. Внимание привлекает красное пятно — видимо, Олег разрезал палец замком ремешка. На светло-коричневой кожаной обивке кушетки выведено слово из четырёх букв. Кутх. Птица просыпается. Всё понимает. Скальпель выпадает из дрогнувшей руки, но он успевает подхватить его. Срезает ремни, обхватывающие запястья Волкова. Ловит его, безвольно рухнувшего сверху. Тащит к двери, забывая о привязанных ногах. Падает вместе с ним. Срезает ремни на щиколотках, пытается поднять и падает снова, поскользнувшись на его крови. Нет... Стекло пуленепробиваемое. Птица ударяется о него ладонями, бьётся кулаками, пачкает в собственной и чужой крови. Встречается взглядом с доктором Рубинштейном. Тот выглядит одновременно встревоженным и восхищённым. Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Где-то наверху слышится приближающийся звук полицейской сирены.