***
Одиночная камера — не самое страшное. Каждая квартира Птицы была одиночной камерой. Сначала маленькой, потом всё больше и больше. Количество комнат, наличие окон — всё это не имеет значения. Камера есть камера. Камера есть изоляция. Всегда добровольная, всегда ревностно обороняемая. Бывший Чумной форт, а ныне психиатрическая клиника Вениамина Рубинштейна — новая камера Птицы, его новый родной дом. Его могила, ведь он не выйдет отсюда до самой смерти. Доктор сделал всё возможное и невозможное для того, чтобы получить в полное распоряжение свою любимую игрушку. Никакими связями не побрезговал, судя по всему. Даже в СИЗО, где многие преступники и невинно осужденные застревают на годы, Птица провёл лишь несколько дней. — Разумовский. В душ. Птица молча поднимается. Поворачивается лицом к огромному, искусно выполненному витражному окну, по которому барабанят капли непрекращающегося дождя. Позволяет санитару взять себя за локоть и провести через большой зал мимо других пациентов — буйных и спокойных, в коляске и на своих ногах. Кажется, что гипсовые фигуры на камине провожают его взглядом. В сопровождении сотрудника клиники Птица спускается на нижний этаж, где оборудована общая, очень просторная и по понятным причинам крайне паршиво освещённая душевая. Он помнит первый раз, когда здесь оказался. Разъярённый, в остатках перевёрнутого обеда и крови молодого практиканта, который попытался насильно его накормить, за что и лишился фаланги указательного пальца. Его раздели и втолкнули в тёмное помещение, полное обнажённых мужчин, где каждый посчитал своим долгом хорошенько его разглядеть. Даже сейчас, спустя столько времени, Птица чувствует отвращение. Он не стыдится своего тела — молодого, в отличной физической форме. Но он, чёрт возьми, никому не позволит просто так стоять и пялиться. Тогда всё закончилось несколькими переломанными носами и пальцами, двумя вывихами запястий и повреждённым ребром самого Птицы. Плевать. Больше они не смотрят. А последние полтора месяца его и вовсе отводят мыться одного. Потому что в последние полтора месяца попытки со всем покончить становятся особенно яростными. — Только без глупостей, — предупреждает санитар, с опаской расстёгивает ремни смирительной рубашки и подталкивает Разумовского вперёд. Птица не отвечает ни словом, ни кивком. Брезгливо сбрасывает одежду, переходит в самый отдалённый угол душевой, становится под струю прохладной воды и прислоняется лбом к каменной стене, где частично отвалилась облицовочная плитка. Отросшие волосы намокают, тяжелеют, облепляют его лицо и плечи. По спине бегают мурашки от резкого перепада температур. Он терпит, ничего не предпринимает. В душевой это сделать всё равно не получится. Пробовал. Он вообще всё перепробовал. Вплоть до того, что пытался перегрызть себе вены. Не так-то просто отправиться к праотцам под круглосуточным надзором. Свет в камере Птицы теперь не выключают даже по ночам. Он почти не спит. И больше не видит сны. Не видел ни разу с тех пор, как... завершил работу над полотном. Потому что он мёртв. Мёртв, мёртв. Гниёт. Уже сгнил. Что дал, забрал обратно с собой в могилу. Отведённое на душ время утекает быстрее, чем вода в сливное отверстие в полу. Птица небрежно выжимает густые тяжёлые волосы, надевает больничную пижаму на ещё влажное тело. Скрипит зубами, пока поверх неё фиксируют смирительную рубашку. Надо переждать, усыпить их бдительность. Он отсюда выберется. Если не с этого острова, то хотя бы из этого тела. Смерти он не боится. Лучше смерть, чем каждый день видеть физиономию Рубинштейна, терпеть его эксперименты и не иметь возможности вырезать ему глаза. — Стой. Направо. Каждый день здесь похож на предыдущий. Но в этот раз всё идёт не по плану. Разумовский отправляется не в отделение терапии, где предстоит привычный унизительный осмотр и в ладонь сыплется целая горсть таблеток — попробуй только не проглотить! Санитар отводит его в комнату для свиданий, в которой Птица никогда раньше не бывал. Его не навещали ни здесь, ни в СИЗО. Не было положено. Не разрешили. Хотя, наверное, никто и не пытался. Даже судебное заседание проходило в закрытом режиме. Свидание? С кем? Доктор Рубинштейн же едва успевает вернуться от мэра и устроиться в кресле перед компьютером. Всё его внимание сосредоточено на картинке с видеокамеры в комнате свиданий. Он хотел лично лицезреть встречу близнецов, но вовремя понял, что в его присутствии Птица перейдёт в режим тотального железного занавеса и не станет реагировать ни на что. Ни на брата, ни на раскалённую кочергу, прижатую к груди. Нет, не для этого доктор пустил сюда посетителя. Ему нужны эмоции. То, что не будет высказано словами, но совершенно точно отразится на лице. — У вас три минуты. Ничего не передавать. Друг к другу не прикасаться, — напоминает санитар и с фальшивой улыбкой отодвигает стул для Сергея Разумовского. — Обычно у нас не пускают посетителей к... таким пациентам. Но доктор Рубинштейн разрешил сделать исключение. — Исключение? — Сергей, который безуспешно пытался встретиться с Птицей с первого дня, как тот здесь оказался, неопределённо хмыкает и указывает взглядом на видеокамеру в углу под потолком. — Я правильно понимаю, что всё записывается? — Правила клиники. Для нашей и вашей безопасности, — санитар отходит к стене, скрещивает руки на груди и морщится от боли в плече — маленький рыжий ублюдок явно знал, куда наносить удар, и доставил ему немало проблем. Сергей нарушает обязательство, как только в комнате для свиданий приоткрывается дверь. Птица успевает узнать его — свою тошнотворную копию, подорвавшуюся с места и ринувшуюся вперёд. Успевает даже представить, что будет дальше. Сейчас Сергей вопьётся зубами в его незащищённую шею и вырвет кусок горла вместе с кадыком. Отомстит. Отомстит-отомстит. Отомстит за то, что Птица лишил его единственного родного человека. Сделал таким же одиноким, как и он сам. Я бы отомстил. Я готов. Давай. Вместо этого Сергей чуть не сбивает с ног сопровождающего и крепко обнимает брата. И Птица впервые за долгие месяцы благодарен смирительной рубашке. Что-то давно забытое — почти атрофированный, умышленно подавленный рефлекс заставляет его шевельнуться, податься вперёд. Если бы руки были свободны в момент объятий, он бы на них ответил. Птица хмурится, трясёт головой. Демоны снова поют на разные голоса. Нет! Нельзя... Лучше бы я добрался до тебя! Если бы ты пришёл раньше... Надо было расколоть твой череп об офисный барельеф, который ты так любишь! Если бы я мог всё исправить... Сдохни, убирайся отсюда в свою идеальную картонную жизнь, и сдохни! Если бы ты мог меня простить... — Попрощаться пришёл? — наконец, процеживает сквозь зубы Птица. — Пришёл сказать, что больше никогда не оставлю тебя, — Сергей обхватывает его лицо ладонями, прижимается лбом к его лбу. — Прости меня. За всё, что я сделал. За то, что пытался стереть тебя из памяти и не искал. Ты больше никогда не будешь один. Что бы ты ни натворил, мы всегда будем вместе. Ты слышишь? — Одна минута, — холодно произносит санитар. — Зря ты пришёл, Серёжа. Всё кончено. — Нет, не кончено, — Сергей снова обнимает его, разворачивает так, чтобы Рубинштейн не смог ничего прочитать по губам, и переходит на шёпот. — Олег всё мне рассказал. Мы тебя вытащим. — М-мы? — Время вышло, — санитар грубовато оттаскивает Птицу от Сергея, поспешно толкает к выходу. — Доверься мне! — успевает крикнуть Сергей вслед. Птица не слышит санитара, который начинает нудную проповедь о нелёгкой работе на острове и критически малом количестве выходных. Не обращает внимания на оскорбление, брошенное психом, встретившемся на пути. Не думает об остром куске гипсовой лепнины, спрятанном в углу общего зала для отдыха и «прогулок». Сергей пришёл к нему. Сам пришёл! И Олег... жив? Птица больше не один, да-да, не один! Он больше не боится ни призраков, ни демонов. Не зря я не убил его! Не зря выбрал! Не зря он мне так... — Нравится, — материнская рука ласково гладит его по щеке, из бархатистой кожи чуть выше запястья торчат редкие чёрные перья. — Правда, нравится? Птица смеётся.***
Олег медленно отступает от открытой настежь двери вперёд спиной. В его правой руке тяжелеет шуруповёрт, в левой поблескивает запасной болт. Металлическая труба, прикрученная прямо над дверным проёмом, не сразу бросается в глаза. Если он всё правильно рассчитал, нехитрая конструкция выдержит его вес и заменит абонемент в спортивном зале. Абонемент, к слову, уже оплаченный и служащий подставкой под пепельницу в спальне. Конечно, Волков старается соблюдать рекомендации лечащего врача, но потеть в одном трико в компании мужчин, половина из которых ещё и делают селфи на фоне зеркал, серьёзно? Такого позора он точно не переживёт, спасибо. Уж лучше снова под скальпель... Нет. Не лучше. Но шутка получается почти годная. — Так. Ладно, — Олег примерно рассчитывает траекторию вероятного бесславного падения и на всякий случай сдвигает чуть в сторону прикроватный столик. — Надо тренировать руки. Надо тренировать руки. Он выдыхает, подходит к дверному проёму и в прыжке цепляется за перекладину. Соскальзывает, приземляется мягко, на ноги. Вторая попытка оказывается куда более удачной — получается крепко закрепиться пальцами. Уже неплохо. Олег провисел в операционной Рубинштейна на руках больше двух часов, и это при мощной кровопотере. Без последствий не прошло. Ну? И долго будем болтаться здесь, как докторская колбаса? Или так, или в спортзал... К потным мужикам с бритыми ногами, которые фотографируют завтраки и пьют смузи. Первый раз самый осторожный. Олег старательно продумывает размах рук, контролирует напряжение в мышцах. Затем потягивается. Есть. Ещё раз. Ещё. Боль быстро отступает, в крови разливается адреналин. Он потягивается ещё, ещё, ещё, пока футболка не промокает насквозь и не прилипает к спине. Почти довольный результатом, Олег спрыгивает на пол, машинально заводит руку за спину и вытирает тонкую струйку чего-то липкого. Надеется, что пот. Видит на пальцах красное. — Твою мать. Серый убьёт меня. По сравнению со шрамированием традиционная татуировка — просто детская переводка из-под жвачки. Раны заживают месяцами и сулят любителю острых ощущений много неприятностей, если что-то пойдёт не так. А в ту ночь, чёрт возьми, не так пошло всё. Большая часть шрамов успешно зарубцевалась, но некоторые до сих пор продолжают расходиться и кровоточить. Не помогают даже швы. В таких случаях действовать надо быстро, чтобы не допустить воспаления и заражения крови. Олег это ненавидит. Во-первых, потому что неудобно делать что-то у себя на спине, крутясь перед зеркалом, как неудачник-культурист. Во-вторых, он просто не хочет смотреть. Птица выполнил работу очень искусно. Одна из медсестёр во время перевязки заметила, что на фоне загорелой кожи Волкова это выглядит... красиво. Но Олег помнит каждый нанесённый порез. И, чем дольше смотрит на результат кропотливой работы, тем явственнее становится ощущение — сейчас кожа лопнет «по швам» и сползёт со спины, как чехол. — Да, Серый? — Олег прижимает телефон к уху плечом, пытаясь одновременно заклеить рану пластырем и ответить на звонок. — Можно я приеду? — Конечно. Мог бы и не спрашивать, — Олег моментально забывает о боли и убирает пластырь, расслышав подозрительные нотки в голосе Разумовского. — Всё нормально? — Да, не волнуйся. Скоро буду. Лжёт Разумовский хреново. Что-то случилось на работе? Да что там может случиться? Опять кошмары? Он больше не придаёт им такого значения и, несмотря на предложенную помощь, каждый раз старается разгрести сам. Упрямец. Просто хочет поговорить? Ладно. Какая, собственно, разница? Главное, что здесь ему всегда рады. План на вечер рождается сам собой — острая мексиканская закуска, приторная газировка для Серого и тёмное пиво для него. Кажется, в прошлый раз ему особенно понравилась кесадилья? Так, что есть из специй? Кайенский перец, чеснок, кумин, чёрный перец, кориандр, копчёная паприка... Олег меняет пропитанную потом и кровью футболку на свежую. Идёт на кухню, со знанием дела смешивает ароматные специи в ступке, растирает их в порошок с частицами крупных гранул. Что там ещё рекомендовал доктор? Взять небольшой отпуск, заниматься любимым делом и проводить больше времени с семьёй? В таком случае Олег идеальный пациент. Ведь кулинария его страсть, а Серый его семья. Нет, кто-то намного дороже. Потому что семья — весьма условное родство по крови, которое может связывать совершенно чужих по духу людей. — Ты вообще знаешь, что такое зонт? — Олег встречает насквозь промокшего Сергея недовольным взглядом, помогает снять джинсовую куртку и демонстративно выжимает её на пол. — Олег, я встречался с ним, — вместо ответа выдыхает тот. — С братом. — Вот, как... — Олег задумчиво закусывает губу, проводит рукой по волосам и не сразу находит, что сказать. — Что ж, я рад. Правда. Ты же столько раз пытался. Как тебе удалось? Подкупил кого-то в клинике или всё официально? — Официально. Прости, что не успел тебе сказать. Я был на конференции, получил сообщение. Они указали время и велели не опаздывать, иначе встреча не состоится. Я боялся, что Рубинштейн передумает. Он ведь мог, ты знаешь. Хотел позвонить, но так разнервничался, что все мысли куда-то разбежались... Я просто... — Тише, Серый. Успокойся, — он ободряюще опускает ладонь на его плечо, слегка сжимает пальцы. — Как всё прошло? Ты в порядке? — Я в порядке. Но вот он. Он выглядит ужасно. Теперь ты бы нас не перепутал. А ещё я... Я кое-что ему пообещал. Помнишь, что ты сказал мне полгода назад? Это. Я понимаю, что много времени прошло и сначала надо было спросить. Ведь ты до сих пор мучаешься с... — Мучаюсь только с тем, что никак не могу приучить тебя к зонту. Больше мне жаловаться не на что. То, что ты пообещал ему... Я помню. И не отказываюсь от своих слов. Ты всё сделал правильно, — усмехается Олег, приобнимает Разумовского за плечи. — Всё, не раскисай. — Не злишься? — Злюсь, конечно. Ты мою прихожую в болото превратил. — А чем так пахнет? — Вымоешь руки, узнаешь. В идеале тебе бы душ горячий принять, конечно... Я бы даже дал тебе что-то из своей одежды. Но, боюсь, она будет болтаться, как на швабре... — Мне уже не четырнадцать, Волч. — Правда? А выглядишь так, будто именно... Он не успевает договорить. Что-то с силой ударяется в окно кухни, заставляя обоих мужчин вздрогнуть и замереть на месте. Первая мысль — кто-то бросил камень. На такую высоту? Нет, вряд ли. Может, криворукие подростки намудрили с управлением дрона? Более правдоподобно. Волков возвращается на кухню и сразу обращает внимание на чёткий кровавый след, оставшийся на внешней стороне стекла. Затем замечает на карнизе что-то грязно-белое, как снежок с обочины. Оно трясётся. Живое. — Так, Серый, стой на месте. Не подходи. Олег медленно открывает окно, чтобы рама не издала случайный скрип. Мокрый комочек шевелится и забивается в самый дальний угол, продолжая неистово дрожать. Это птица. Олегу не с первого раза удаётся схватить красную лапку. Он успевает получить несколько болезненных ударов клювом по руке, прежде чем затащить её на кухню и закрыть окно. Птица кое-как кружит под потолком и, тяжело дыша, обессиленно пикирует на холодильник. У неё ранено крыло. — Бедная. Олег, думаешь, её кто-то подбил? — Не знаю. Может, сама врезалась в окно. Такой ливень, не видно ничего. — Это же ворона, да? Белая? Никогда таких не видел, — Сергей протягивает руку к холодильнику и с удивлением отмечает, что незваная гостья его совершенно не боится и спокойно ступает в его раскрытую ладонь. — А меня не тронула. Вообще она с характером. Наверное, чья-то. Видишь? — Серёж, ты не поверишь... — выдыхает Олег, только сейчас заметив золотое кольцо на лапке вороны. — Здравствуй, Марго.