Он станет моим полотном

      Куст можжевельника. Пятнадцать минут торопливым шагом на северо-запад. Мимо ельника, мимо крохотной опушки-проплешины, мимо красно-белых шляпок мухоморов, рассыпавшихся по земле. Нужно нагнуться, чтобы пройти под низкими ветками разлапистых сосен. Туда, где в высокой траве, припорошенное листьями и покрытое мягким изумрудным мхом, лежит поваленное дерево. Оно, в общем-то, ничем не примечательное. Не считая отсутствия сучьев внизу и диаметра, схожего по обхвату с человеческим торсом.       Птица снимает перчатки, усаживается сверху. Вытаскивает из высокого ботинка нож. Он заносит руку над стволом, закрывает глаза и, набрав в лёгкие побольше воздуха, вонзает его в податливую кору. Не рассчитывает сил, остаётся с одной лишь рукояткой и обломком лезвия в кулаке. Наносит ещё удар. Затем ещё, ещё, ещё. О, с фантазией у Птицы всё в порядке! Он продолжает, представляя человеческое тело, распростёртое под ним. Представляя, как острие застревает меж чужих рёбер, дразня, проходится по бьющемуся сердцу, а затем устремляется вниз и вспарывает живот, как посылку в картонной коробке. Он хорошо помнит, как это бывает.       Птица мучается. Он чувствует себя зверем, запертым в тесной клетке. В клетке, где даже не выпрямиться, встав на все четыре лапы. Здесь, в особенно диком и нетронутом уголке Карелии, чистый свежий воздух. Но Птица здесь задыхается, ему нечем дышать. Здесь нет препаратов, инъекций и усердного промывания мозгов, как было в клинике Рубинштейна. Но именно здесь Птица чувствует, что вот-вот потеряет рассудок. Без выхода своей ярости. Без близости во всех её проявлениях. Без своих картин, вдохновлённых смертью.       — Этого мало. — Птица лихорадочно выдыхает, проводит ладонью по покрытому испариной лбу.       Он чувствует тяжесть на правом плече. Серый, не в меру любопытный бельчонок наблюдает за ним, склонив голову набок. Птица расстёгивает курку, хватает зверька и слегка прижимает к груди. Слышит, как быстро-быстро бьётся маленькое сердце. Посидев так с минуту, ослабляет хватку, позволяя нахальному гостю выпрыгнуть и вволю похозяйничать у себя на плечах. Птица охотник. Но не на животных. Глядя на беззащитное пушистое создание, он не испытывает желания выпустить ему кишки. Но человек, окажись сейчас он рядом...       И лучше бы это была женщина. Ведь, прежде чем утолить голод, с ней можно поиграть.       Серёжа, мамина гордость. Он даже представить себе не может, каково это — повалить на спину или прижать к холодной стене, сорвать одежду, намотать волосы на кулак. Не брать насильно, а заставлять отдаться добровольно. Заставлять кричать, стонать до хрипа, содрогаться, льнуть навстречу. Требовать, молить ещё. Ещё. Ещё! Забавно, что для всего этого достаточно знать несколько базовых техник. И, конечно, иметь тошнотворное смазливое лицо. Лицо, которое одно на двоих. Вот только Серёже, чистому, безупречному, девственному Серёже, такое даже не снилось.       А Птице снится каждую ночь. Не всякая, но многие из тех, кого он убил. Снится даже Пчёлкина с её безобразной рыжей головой. Снится, хотя с ней он не спал. Птица пересаживает бельчонка на ближайший сук, сам перекатывается на траву. Невидящим взглядом впивается в серое небо. Пасмурное, мрачное, оно напоминает холст. Воспалённое воображение дорисовывает всё остальное. Он видит девушку, склонившуюся над собой. Помнит её лицо, родинку над верхней губой, кончики светлых волос, окрашенных в розовый. Имени не помнит. Одна из его последних жертв до заключения под стражу. Она усаживается ему на низ живота, упирается ладонями в грудь. Да, всё так и было.       Плоть в плоти. Нож в плоти. Плоть в плоти. Нож в плоти.       Птица физически ощущает тепло её тела. Тяжесть фальшивой груди. Остроту коленок, сжимающих его бедра. Как и в тот раз, ему ничего не нужно делать. Она всё сделает сама. Не сразу и лишь краем глаза Птица замечает на обнажённой женской талии руки. Чужие руки. Мужские руки. Чей-то силуэт находится позади воображаемой партнёрши. Лицо, вжимающееся в её затылок, не разглядеть. Но это и не нужно. Птица узнаёт размах широких плеч, оттенок атласной кожи, даже форму ногтевых пластин. Волков.       — Ты?!       Наваждение быстро растворяется в воздухе. Птица садится с криком, нервно оглядывается по сторонам. Чувствует приступ тошноты и перегибается через всё тот же поваленный ствол в ожидании, что вот-вот вывернет наизнанку. Но ничего не происходит. Его не рвёт. Из открытого рта не выходит даже слюна. Первичное отвращение трансформируется в нездоровое даже по меркам Птицы любопытство. А затем и в возбуждение.       Не так противно, как ты пытаешься изобразить, правда? Ты всё-таки это представил? Представил, каково это — использовать женщину, как проводник? Смеситель? Инструмент? Фу. Мерзость. Даже для тебя.

***

      — Заблудился? Тебя долго не было.       Сергей выглядит уставшим. Он медленно поднимается с кресла и перекладывает ноутбук на клетчатый подлокотник, чем вызывает негодование Марго, облюбовавшей это место. Работать за компьютером в его комнате куда удобнее. Но уже вторую ночь Сергей проводит в гостиной. Утверждает, что здесь лучше освещение. На самом же деле присматривает за Олегом.       У Олега Волкова всегда было исключительно крепкое здоровье. Однако произошедшее изрядно подкосило его. Физическая сила и выносливость спасовали перед банальной простудой, подхваченной во время неудачной рыбалки. Он случайно перевернулся в лодке, когда та находилась на середине озера, и был вынужден плыть к берегу сам. В ледяной воде. Уже к вечеру поднялась температура, появился озноб. Поэтому Разумовские фактически насильно организовали Олегу спальное место в гостиной перед камином, так как эта комната была самой тёплой, быстро прогревающейся и укрытой от сквозняков. Олег спал на диване. А Сергей был рядом, стараясь ни на минуту не оставлять его одного. Он нервничал, постоянно измерял и сбивал температуру — благо, аптечка была заполнена с запасом. Волков же для споров и активного сопротивления был слишком слаб.       — Исследовал новые места. — Птица подбрасывает в камин несколько крупных сучьев, за которыми и ходил в лес. — Как он?       — Жив, — подаёт голос Олег.       — Лучше. Проговорил со мной полчаса. А потом оказалось, что всё это время он принимал меня за Игрока, — усмехается Сергей, подходит ближе к камину. — Но хоть так. Помнишь же, что было вчера. Его так трясло, что...       — Это нормальная реакция организма. Выкарабкается. Ты сейчас выглядишь гораздо хуже него. Опять не спал?       — Я всё равно привык работать по ночам.       — Тебе нужно поспать. Давай я присмотрю за ним. Сам же сказал, что ему лучше.       — А ты точно справишься? — Сергей не хочет казаться недоверчивым, но выражение лица выдаёт его с головой.       — Я знаю восемь способов остановить сильное кровотечение. Умею накладывать все виды швов. Шестнадцать часов поддерживал жизнь в теле с отсечёнными конечностями. Вскрыл человеку череп и проводил манипуляции с мозгом, пока он был в сознании. Как ты думаешь, Серёжа, с простудой я справлюсь? — раздражённо выпаливает Птица, бросает куртку в пустующее кресло.       — Если что, разбуди меня, — сдаётся тот и, бросив встревоженный взгляд на Волкова, скрывается на лестнице.       Птица присаживается на край дивана. Наливает в стакан бордовую жидкость из графина. Обильное питье само по себе полезно при простуде. Однако насыщенный ягодный отвар, кисло-сладкий и с лёгкой горчинкой лимона, поставит на ноги куда быстрее обычного чая. Птица помогает Олегу сесть, вручает стакан. Пресекает попытку остановиться на паре глотков, придерживает донышко пальцами и заставляет допить до конца.       — Осторожнее. Ты не захлебнулся в озере, но собираешься сделать это в стакане? — хмурится Птица, когда Олег прерывается на приступ кашля.       — Нянька из тебя хреновая.       — А из тебя хреновый рыбак.       — Отвечу остроумно, когда буду в себе. — Олег хрипло смеётся, запрокидывает голову на спинку дивана и смотрит в потолок. — Так странно. Понимать, что это не по-настоящему, но всё равно видеть всякое.       — Что видел?       — Отца. Вон там, у дверей. В первый день. Ночью мерещилось, что по пледу ползут пауки. Я не боюсь пауков, но столько... А утром увидел картину. Ту, что ты написал на стене моей питерской квартиры. Открываю глаза, а она на потолке. Спрашиваю Серого, когда ты успел... Он смотрит на потолок, не понимает. Но я же вижу! Да я и сейчас там что-то вижу...       — И что ты почувствовал?       — Было неприятно.       — Ясно.       — Но потом я подумал, чёрт возьми, это так талантливо. Так никто больше не напишет. Пусть остаётся... Чёрт, какой же бред несу. Там же ничего нет, верно? Не обращай внимания. Просплюсь, а завтра, наверное, не вспомню об этом.       Олег закрывает глаза. Олег слаб, уязвим. Как тогда, раненый в бедренную артерию и отброшенный на пол умирать. Как тогда, в больнице, ещё не до конца пришедший в сознание и отчуждённо смотрящий из-под полуприкрытых век. Как тогда, привязанный к кушетке, прогибающийся с вскриком от каждого прикосновения скальпеля, орошённый собственной кровью. Его щёки пылают. Ресницы отбрасывают на них неприлично длинные тени. Едва заметная морщинка пролегает между нахмуренных густых бровей. Губы чуть приоткрыты.       Завтра он ничего не вспомнит.       Нет, не смей! Не смей! Мерзость!       Птица приподнимается. Склоняет лицо так низко, что чувствует исходящий от Олега запах земляники. Замирает. Запрещает. Птица тоже болен. Но не так, как болен его брат. Птица одержим демонами, а Серёжа — мальчиком с волчьим кулоном. Мальчиком, которого рисовал тайком в своём альбоме. Мальчиком, который давно вырос.       Вырос и стал полотном.       Птица хватает Олега за подбородок, слегка поворачивает лицо к себе. Смотрит. Долго смотрит. А затем поддаётся порыву и, наконец, накрывает его губы своими. Чувствует, как мужчина чуть вздрагивает от неожиданности в ответ. Сладость этого поцелуя вовсе не от ягод. Горечь — не от них же. Олег не сопротивляется. Он весь горит. Вряд ли его затуманенный мозг осознаёт происходящее. Птица всё понимает прекрасно.       Он вскакивает с дивана прежде, чем желание поглотит его окончательно. А он хочет. Хочет ворваться в рот Волкова языком. Хочет забраться ладонями под мягкий свитер. Хочет касаться и чувствовать прикосновения в ответ. И только ли в том причина, что настоящего физического контакта у него слишком давно не было? Пошатываясь, Птица отступает и пятится. Кое-как добредает до лестницы. Спотыкаясь, поднимается на второй этаж. Забивается в комнату, в самый дальний угол, как раненое животное. Яростно растирает губы рукавом, пытаясь стереть с них остатки поцелуя. Чувствует привкус крови. И всё ещё чувствует вкус его губ.       — Бедный, бедный мой мальчик. Это всё-таки случилось? — мать, как всегда прекрасная и охваченная ослепительным пламенем, стоит у приоткрытого окна. — Мамочка так любит тебя. Мамочка кое-что тебе покажет.       Птица неотрывно следит за вытянутым пальцем, обтянутым обгоревшей кожей. Переводит взгляд на половицу, слегка выделяющуюся на фоне остальных и противно поскрипывающую каждый раз, когда ступают на неё. Он достаёт охотничий нож, спрятанный под подушкой в изголовье кровати, поддевает выкрашенную коричневой краской доску. Обнаруживает полость. А в ней — пухлую рукописную книгу на едва понятном языке. Птица прищуривается и смутно узнаёт существо, выведенное чёрным грифельным карандашом на обложке. Существо, похожее на монстра из детских кошмаров, после встречи с которым Птица больше не видел снов.       Как странно. Бывают ли такие совпадения? Будто всё, что произошло в течение последних лет, в итоге должно было привести его сюда. Подпись на развороте лишь подтверждает догадки.       Кутх. Языческий бог-ворон. Природа. Могущество. Вызов. Жертва.       Птица испытывает ненависть в самом отравляющем и ожесточённом из всех её возможных проявлений. Он ненавидит этот дом, ставший ему темницей. Ненавидит Сергея, который отрёкся от него в восемь лет и годами делал вид, что его брата не существует. Нет, этого он никогда ему не простит. Ненавидит Олега, способного, в отличие от него самого, простить всё. Но больше всего Птица ненавидит себя. Не за серию садистских убийств, а за то, что позволил запереть себя здесь.       Птица перелистывает первую страницу...