Давай перевернём Вселенную

Четыре часа спустя, комната Аники «Идём, – гудел космос за холодной стеной, – отступник, изгой, никчёмный кусок погибшей планеты. То, к чему ты прикасаешься – умирает. Неужели ты думал, что можешь спасти кого-то своим жалким существованием? Только множишь смерти. Уйти для тебя лучшая участь…» Звонкая оплеуха вернула в реальность. Тиралик схватился за щёку, заморгал; Доктор щурился оценивающе – нужно ли отвесить вторую? В ответ ударенный поднял руку – спасибо, помогло, больше не надо. – Разреши, посмотрю, что произошло? – попросил галлифреец. Сил возражать не было, и сухие холодные пальцы коснулись лба. Всё случалось снова: появление Грейн, сбор оставшихся клочков артронной энергии, шарик-воспоминание о поединке с французом. Аппетитные выпуклости под иссечённой кинжалом стёганкой, предложение Тиралика создать одежду, аккуратное раздевание. Прекрасный тонкий силуэт, многократно отражённый в зеркалах. Блеск её кожи, идеальные линии талии, которые хочется проследить, повторить нежным прикосновением, как ученик повторяет за учителем, а художник – за природой… Кошмар, что нельзя остановить, перемотать, выключить! Поступки, которых уже не отменишь. Он только собирался соткать сорочку, но – светлая, трепещущая кожа, но – жаркое дыхание, в серых глазах – жажда, мольба, ожидание. Кто выдержит этот взгляд? Ей нравилось, точно нравилось. А потом… Сгорела, рассыпалась искрами. Золотые частицы ускользнули между ладонями – зачем, почему?! – Я убил её. – Тиралик схватился за лоб, на котором, как клеймо, горел след от холодных пальцев. – При мне Грейн, когда хотела самоуничтожиться, взорвала трон. Так просто, без захвата контроля над разумом, ей бы не удалось это сделать. Тут дело в артронной энергии, я предупреждал: напитавшись ею, надо следить за своими желаниями. Доктор подманил Анику, посмотрел в ультрамариновый глаз. Между ними словно проскочил зелёный луч; девочка заморгала, потёрла веко… И выпрямила спину, сжала кулаки, взглянула на Тиралика гневно, в упор. Неужели?.. – Грейн? – не веря чуду, выдохнул он. – Да, – гортанный говор обдавал холодом, как никогда прежде. – Я создала копию, приняв помощь Доктора. Он предвидел несчастье и спас меня. А ты… Она повернулась на сто восемьдесят градусов, отсчитала десять шагов, упёрлась в комод, и, став возле него, отчеканила: – Ближе ко мне не подходи. Никогда. Понял? Тиралик поспешно кивнул. С сердца как будто надгробную плиту сдвинули: жива, всё в порядке. Но это «никогда»… Отстранённая, мрачная, ненавидящая его Грейн. Живая. Бесконечно далёкая. Чужая Грейн. Свою убил… Доктор морщился, тёр пальцы, как будто пытаясь стряхнуть с них невидимую пыль. Проворчал: – Приберись там у себя. Жуткий беспорядок! И выбежал рысцой из комнаты. Тиралик тоже отправился восвояси – и нечаянно столкнулся у дверей с девочкой. Та отпрыгнула, прошипела, окатив яростью: «Десять шагов!» Он с извинениями отошёл, держался поодаль, пока её гневная поступь не замерла в отдалении. Пусть злится, пусть ненавидит! Зато живая.

***

Потерянные тома трудов Геродо-да с Валладариана, стихи, которые сочинил Овиди-шу в плену и не смог записать… Удивительна библиотека ТАРДИС! Но самой непостижимой книгой здесь всегда будет «История Войны Времени». Ну как, как жестянки с оружием похожим на лазер и скорострельностью автоматической винтовки победили галлифрейцев, у которых и штурмовые стазеры, и трансмат без ограничения дальности луча, и устройство, позволяющее перемещать планеты и целые солнечные системы между галактиками – магнетрон?.. А как полоса случайностей могла уничтожить два миллиона поселенцев на Терре-57, да не один раз – целых шесть? Там был всего лишь «прогиб» в ткани пространства-времени, но и такое искажение линий реальности людям оказалось не по силам одолеть, «над ними довлел злой рок», как сказала бы Грейн. В случае же Войны Времени ткань прорвалась… Что значит – «прорвалась»? И каким образом подобный «прорыв» умудрились залатать? Тиралик всё пытался понять, осознать это – и не мог. Наверное, оттого, что трое суток не спал. Он боялся спать, боялся выйти из кабины сознательного и снова ступить в ту часть разума, где на всём лежала золотая пыль. «Приберись!» Вот запросто взять тряпочку, стереть Грейн со столешницы, – и смыть в канализацию? Она говорила, сознание не умирает, даже расчленённое на мельчайшие частицы. Почувствует ли, как её сгребают веником? …Веники-водоросли качаются в Дворцовом Саду, вечереет, и купол над головой сияет сетью огней. Из флигеля доносится мелодия гальярды, влюблённая парочка примостилась на скамейке, дама смеётся, пряча за кружевным веером синий румянец… Не спать! Тиралик ущипнул себя за ногу. Строчки плясали перед глазами: «Пространственно-временная точка 8001080. Флот далеков окружил Галлифрей, трансдукционный барьер отключён. Точка 8001081. Корабли далеков наносят массированный удар, прогноз: разрушение планеты на атомном уровне вплоть до ядра»… …Оранжевый, в коричневых полосах шар величественно вращается среди тучи кораблей, похожих на оводов. Оводы тянут лазерные хоботки, их много, целое травяное поле хоботков, каждый – толщиной с башню. Это лучи смерти. Но вдруг между лучами смерти и оранжевой атмосферой возникает синяя будка – и вторая, и третья! Тринадцать одинаковых будок носятся в бешеном танце над планетой, увлекают её в другую вселенную. Планета зарывается, словно ящерица в песок – мгновенно, как не было – и корабли далеков в перекрёстном огне уничтожают друг друга. В этой Вселенной остаётся только один Повелитель Времени – тот, что закрывал за соотечественниками дверь… Тир очнулся. Он стоял перед перевёрнутой софой в разгромленной гостиной, под ногами похрустывали осколки зеркала. Всё же уснул. Песчинки на паркете – как крошки шоколада: вполне раньше могли быть её волосами. И манекен в пыли, фиолетовый налёт на юбке скафандра – печень? Тир вытянул руки, призывая все потоки мышления. Мысли, сомнения, переживания – бросить, ничего не важно: сюда, сюда, пригодится даже самый ничтожный щуп! Тонкие кончики начали склёвывать песчинки с зеркала, каждый – по одной, и составлять их мелкие неровные зубчики, подбирая единственно правильную комбинацию. Пазл. Сложнейший в истории пазл под именем «Грейн». Посреди залы на кружевной салфетке лежала девушка. Обнажённое тело свело судорогой – раз, другой. Она с жадностью вдохнула, резко села, обхватив колени и сотрясаясь крупной дрожью. Серые глаза забегали, сообщая хозяйке обстановку: разбросанный по полу хрусталь люстры, столик из слоновой кости вверх гнутыми ножками. Витые бра на стенах покосились, драпировки сорваны. Глянув на себя и заметив наготу, она сжалась сильнее, вдавила подбородок в колени. Тир подошёл, осторожно подал широкий плед. Девушка поспешно закуталась, посматривая с недоверием, снизу вверх. Её кожа уже не светилась, и кончики каштановых волос мило легли в ямки на плечах. Страх во взгляде – не узнаёт?.. Неужели неправильно собрал? Мозг, центр личности – самое сложное, и только глупец может надеяться, что справится с первого же раза! Девушка вдруг облизнула губы и хрипло попросила: – Пить. Щупы заметались по залу, на полу возле её ног соткали графин, потом – воду в нём. Тир непослушными руками наполнил стакан, присел рядом, протянул Грейн. Точно ли она получилась? Сделав несколько длинных глотков, девушка поперхнулась. Откашлявшись, спросила: – Мне казалось, что я распадаюсь, исчезаю. Что произошло? Тир вытер пот и рассмеялся от облегчения: осознаёт себя, помнит! Ответил: – Доктор говорит, это из-за артронной энергии, ты пожелала что-то не то, и взорвалась. Еле собрал тебя, два дня сидел в запертой комнате, но собрал! Как себя чувствуешь? – Я пожелала… – Она невидяще обвела взглядом залу и снова сжалась. – Я пожелала смерти. Потому что предала клятву Ордену и преступила Нерушимый Запрет. Теперь мне нет дороги в Древо, память моя принесёт ему лишь гибель. – Тебе и не нужно в Древо! Ты никому теперь ничего не должна! И принялся поспешно рассказывать о гениальном гамбите Доктора. Когда рассказ был окончен, Грейн отстранилась и ошарашенно забегала глазами, ища подтверждения. Тир приложил руку к сердцу, закивал. После осторожно обнял, погладил по лёгким шоколадным прядям. – Я – копия?.. Она уронила голову ему на плечо, обмякла, словно пластилиновая, словно расплавился стержень, который держал её. Сквозь тонкий плед чувствовалось тепло хрупкого тела, биение маленькой птички внутри, частое, загнанное дыхание. Запах волос, пряный и домашний, Тир втягивал с жадностью, будто уже вернулся к Тине, будто прошёл яркий кошмар, и они в особняке, где на коньке возводит глаза к небу Синда-ли. Но Грейн вскочила, чуть не уронив плед, с обидой кривя губы. Бросила: – Зачем? Зачем ты собрал меня? – Презрительно глянула на свои ладони, на босые ступни. – Мне теперь не сохраниться, да и не требуется, раз я копия, причём копия опасная. Каждое мгновение сейчас – зря. Я не должна существовать! Она зажмурилась, в невесёлом раздумье наморщила лоб. И попросила: – Избавь меня от этого. Сотри, как уничтожаешь негодную одежду. Самой мне больше не рассыпаться, действие артронной энергии прошло. Тир не знал, что делать. Поднявшись, протянул руку ей за спину, и словно мимозу, тронул выступающую под пледом лопатку. Грейн вздрогнула, глянула затравленно, спросила с обидой: – Тебе не стыдно – так поступать со мной? – Потрясённо мотнула головой. – Я тебя распутывала, никогда не отказывала в помощи. А теперь… Ты же видишь, самой мне не уйти. Сотри. Он не мог отвечать – обнял её, жаркую, трепещущую, прижался щекой к шёлку волос, к нежным изгибам ушка – что за чудесная раковинка! – и прошептал: «Ну что ты… Не надо, не надо». После покрывал поцелуями шею, скулы, щёчки, нашёл упрямые губы – и жадно к ним приник, расплавляя эти льды, ныряя всё глубже, ощупывая острые жемчужинки зубов. Властной рукой сдёрнув плед, заскользил по упругому податливому атласу спинки, по выпуклостям рёбер, впадине талии и тугим холмикам ниже. Левой подняв перевёрнутую софу, уложил девушку, и та едва сопротивлялась, замирая от ласки. А Тир всё не мог насладиться идеальными формами, языком трогал острые соски. Сам не заметил, как подключил щупы, и те овладели её стопами и пальчиками, гладили под коленями и с внутренней стороны бёдер, подбираясь к сокровенному. – Я тебе игрушка? – простонала Грейн. – Ты собрал себе куклу, теперь не отпустишь?.. – Не отпущу, ни за что, – проговорил он и вернулся к налитым грудям. После двенадцати часов сна пришлось убираться. Грейн растеряла всю свою надменность, не ярилась, а сидела в кресле, отстранённо взирая на то, как Тир уничтожает старую мебель и заново развешивает бра. Девушка не позволила вышить кресты на её одежде, сказав, что не достойна знаков Ордена, и её сюрко с плащом были ослепительно белыми. Она больше не молилась, объяснив: у копии нет души, святые не услышат. Похоже, Грейн действительно чувствовала себя теперь куклой; и от этой обречённой покорности, без слёз, без гнева, без обвинений – становилось жутко. Тир присел рядом, сложил руки в замок. В который раз попросил: – Прости меня. Но я же не мог выбросить в мусор ту, что люблю. И никогда не смогу, не проси. Мне так хочется, чтобы ты просто была, обещаю – больше не трону… Она улыбнулась, глянула исподтишка и проронила: – Не обещай. Стыдно признаться, но мне нравится. И, покраснев, вдруг обняла его голову ладонями, притянула к себе и требовательно провела языком по раскрытому от удивления рту. На следующий день она, вроде бы, полностью оправилась. Только по-прежнему не молилась, объясняя, что хотела бы, да не смеет беспокоить Пресвятую обращением из лишённых души уст. Потребовала свой доспех, пристегнула ножны с мечом и пошла осматривать глубины подсознательного, тестировать конвейеры. Пока Тиралик помогал Анике («Десять шагов! Дальше от меня!») прочищать шестой вариативный редуктор, в голове всплывали занятные задачки, сложные уравнения с нелинейным решением, и работать становилось веселее. К вечеру Грейн вернулась и выставила целый список того, «от чего надо непременно избавиться до нашего Похода». «Походом» у неё называлась та самая авантюра, которую замыслили Доктор с Аникой: изменить положение Вселенной, чтобы увести её из неравновесного состояния, избежать новой Войны Времени и вернуть Небесные Палаты. Попытке притянуть к себе и покрыть поцелуями девушка не сопротивлялась… Но и после, когда лежали обнажёнными на полу среди разгромленной комнаты, не отступилась от идеи «подготовки к Походу», а начала перечислять: пробелы в знаниях о строении галактик, слишком рыхлая система абстрактного мышления, плавающая, незакреплённая точка сборки. Грейн собралась отладить разум Тиралика, как старинные часы на башне земного Страсбурга, которые мелькали в её детских воспоминаниях. Отец, почтенный сэр Эштель фон Таупадель, как-то весной вывозил семейство поклониться мощам святого Панкратия, и образ огромного медного циферблата с астролябией стал основополагающим в сознании девочки. С тех пор она заинтересовалась сцеплением шестерёнок, кузнечным делом; а теперь взялась за механизмы мышления. И так же фанатично, как сперва служила Богу, после – Древу, принялась служить некоему своему идеалу под названием «предельно готовый к Походу Тиралик». Полная замечаний и сарказма, Грейн являлась в рубку управления, кажется, специально старалась побольнее задеть; но он не обижался, только улыбался слегка, представляя, как именно отомстит ночью. Иногда не выдерживал, бросал все дела и уединялся, чтобы показать тевтонке, кто хозяин; а она того и добивалась. Как-то Доктор, Клара и новая девушка, Инга, отправились выправлять «прогиб реальности» на Марсе. Тиралик увильнул от приключения, как часто делал в последнее время. Повинно выслушав лекцию «о необходимости сплочения команды», пошёл в комнату для медитаций, которую задрапировал в пастельных тонах и теперь украшал настоящими невянущими цветами и специально выращенными бабочками. Внутри разума царило умиротворение, звонкие шаги Грейн по мрамору стали слышны издали. Вот она прошла в рубку управления и прямо с порога объявила: – У тебя слишком мягкая воля. Надо тренироваться, укреплять себя. Не повредили бы пятничные бичевания, пост и прочее умерщвление плоти. Но, раз уж это противно твоей вере, хотя бы освой дыхательные техники и упражнения с настоящим мечом, а не с твоей смешной рапирой. Давай, бросай цветочки, пошли к схеме архитектурной реконфигурации ковать двуручник. Тир, сдерживая улыбку, провёл по острию челнока; из соседней комнаты протянулся невидимый луч, и кольчужная рубаха на спине Грейн исчезла, как и куртка. Обнажились острые лопатки; девушка с ругательством подхватила падающий нагрудник: – Что ты себе позволяешь, сын свиньи?! – Хорошо, я пойду делать меч. Но только после того, как ты согласишься примерить пару платьев. – Опять примерки? – Грейн с тревогой смотрела, как невидимый луч лишает её поножей. – Ладно, но после – два часа тренировок, согласен? Из гостиной уже протянулись щупы, сдёрнули остатки одежды и завертелись вокруг запястий, голеней, талии. Меч, всё-таки выхваченный из ножен, звякнул об пол. После щупы подняли брыкающуюся девушку в воздух, утащили к зеркалам. Она приземлилась на согнутые ноги, равновесия не потеряла. Встала с удивительно прямой спиной, горделивая, ничуть не стесняющаяся наготы – хотя по сведённым в ниточку губам ясно, насколько ей непросто так держаться. За те несколько дней, что длился их тайный союз, Грейн похорошела; угловатые черты округлились, в движениях сквозила плавность. Иногда, казалось, она покачивает бёдрами при ходьбе – но не фантазия ли это? Сегодня Тир одел её в лазурный шифон с открытыми плечами, воздушным шлейфом и даже позволил себе баловство – нацепил на тонкую шейку ожерелье из бриллиантов, но оно тут же было сдёрнуто и отброшено непримиримой рукой. Шляпка с вуалью придавала таинственности стальному взгляду, а лодочки на каблуке играли алмазными вставками. – Ну, сеньор Тиралик-да, наигрался? – устало вздохнула Грейн, скептически разглядывая себя в зеркале. – Прелесть же, донна! Неужели я не заслужил вашего «данке»? – Спасибо. Но баловства хватит, до Похода осталась неделя, а ты ещё не готов. Тир вздохнул: сколько ни готовься, невозможно осознать масштаб замысла Доктора, а уж тем более исполнить его. Подведёт всех иллиноец, зря на него надеются… Рекогерирующий луч тихонько пошёл вокруг Грейн, освобождая бёдра от шифона. Но вдруг нога её на каблуке подвернулась, девушка не устояла, подалась вперёд, луч задел живот – и лоскут кожи исчез так же легко, как и скрывающий его корсет. Девушка зарычала от боли; Тир вскрикнул, остановил переодевание. В Небесных Палатах челноком невозможно было распылить обычную материю – воду, еду; при случайном попадании на теле оставались ожоги из-за внедрённых связанных частиц, однако кормители успешно лечили раны. Но здесь, в зыбком царстве разума, ткань и живое одинаково испарились под лучом. Попросил: – Прости! Сейчас залечу, не стоило рекогерировать прямо на тебе. Сними одежду… Она поморщилась, когда стёртой до мяса плоти коснулся пластырь с мятной мазью. Усмехнулась: – Чтобы я разделась при мужчине? И задрала подбородок, сложила руки на груди. – Но ты же видишь, как опасно водить лучом возле тела… Однако спорить с упрямицей оказалось бесполезно. Пришлось рекогерировать юбку, жакет, боясь задеть снова. Грейн даже не дышала, с беспокойством провожая взглядом каждый исчезающий клочок ткани. Под светлой кожей на её ногах вздымались мышцы, бёдра казались железными, пресс тоже был напряжён, и слышался лихорадочный стук сердца. Всё-таки она испугалась. И боль душевную гораздо труднее презирать, чем страдания тела – вон закусила губу, вздрагивает всякий раз, как луч слизывает очередной лоскут. Стоило остаткам платья упасть к босым стопам, потребовала: – Делай уже кольчугу! Она дёрнулась, когда полоски материи мягко обогнули запястья возле добела сжатых кулаков. Когда прочный атлас захлестнул лодыжки, попыталась порвать его, выдохнула со страхом: – Ты не посмеешь!.. Мы договорились идти тренироваться, порождение ехидны, не начинай! Да, Грейн сильная в гневе: перетягивает и сотню щупов правой рукой. На кресле лежит перевязь с кинжалом – если достанет его, примется всё кругом рубить, как в прошлый раз, а это неприятно. Свободным щупом Тир оттащил перевязь к манекенам, подальше от воительницы; та бессильно выругалась. А полоски грубой холстины между тем прохаживались по острым соскам двух яблочек, налившихся среди напряжённой груди, скользили по рёбрышкам, гладили изнутри раздвинутые колени. – Не-ет!.. – простонала она, пытаясь освободиться. – Что ты со мной делаешь? Что ты опять со мной делаешь?.. Но мягкий шёлк настойчиво скользил между ног, и на его жёлтых складках оставались тёмные следы – ей тоже нравится, гнев скоро погаснет. Тир держал бережно и крепко, проходился по упрямым ягодицам, по стопам. Вид крови, яркой, задорно-красной, всколыхнул жаркие соблазны, а сопротивление раздуло огонь. Везде, где тело сжималось и отстранялось, он гладил настойчивее, захлёстывал скользящие петли материи вокруг талии, спускался к двум непокорным холмикам, сжимал, позволяя шарфику гулять вверх-вниз, а другой полосой атласа прохаживался между ними. Грейн уже билась не от ярости, а от нетерпения, ласки тканей настолько распалили её, что, когда Тир подошёл к пленнице и приказал щупам отступить, сама вцепилась в его плечи и притянула к себе, требовательно вытягивая поцелуй горячими губами. Отстранилась, только чтобы отчитать: «Почему в одежде?!» И сорвала его плащ, безжалостно разодрала волнистый ворот рубашки. Пуговицы разлетелись в стороны, защёлкали по мебели, и нежные соски прижались к солнечному сплетению Тира, и всё потонуло в синем мареве. Колотились сердца, и поцелуи становились укусами, и жарко тёк мёд, и среди терпко пахнущих каштановых прядей так приятно оказалось нащупывать языком лабиринты ушка… Она полностью была его, гибкое и страстное сокровище, влажная, дрожащая, ловила и выстраивала ритм. На пике они бились вместе, и вместе замерли, и потом не могли отдышаться, лёжа бок о бок на софе. Только тут Тир заметил, что пластырь давно содрался, что все они измазаны в красном, и кровь подсыхает, стягивает кожу коркой. – Грейн! – выдохнул в ужасе. – Почему ты не сказала?! Она лишь слабо усмехнулась, утомлённо прикрыв глаза: – Тебе всё равно когда-нибудь придётся это сделать. Стереть меня. – Ни за что. И вызвал щупы, чтобы омыть её рану, наложить лечебную повязку. Жаль, плоть не подлатаешь, как платье: живой материи не сплести. Коридоры ТАРДИС всегда ярко освещались, хотя по ним почти никто и не ходил. Аника, должно быть, давно спала; пробраться мимо её комнаты к Третьему спортивному залу оказалось легко. Этот зал был квадратным, локтей тридцать в ширину и длину – самый маленький из всех. Его заливали светом декоративные бра в виде журавлей, развешанные по стенам. Бамбуковое татами мягко пружинило при каждом шаге. Вынув из стойки у стены тренировочную шпагу с шариком на конце, Тиралик взмахнул ею пару раз, примеривая по руке. Для внутреннего поединка Грейн попросила сделать боевое оружие: сознание им всё равно не убить, а сражаться интереснее. Однако ей не нравилась лёгкая и тонкая рапира; тевтонка всё время пыталась рубить, слишком сильно замахивалась и получала укол за уколом. Противники кружились по гостиной, то и дело отскакивая и натыкаясь спинами на сдвинутые к стенам кресла. Тиралик участвовал в дуэлях с ученических времён. Нет, он не любил драться, и не доводил соперника язвительными насмешками, как приятель Меркуци-да. Но если не дерёшься – значит, трус, и о тебя любой вытрет ноги. Уклонившись от очередной лобовой атаки, Тир легонько ткнул в плечо Грейн. Та взъярилась, рубанула наотмашь, как будто мечом… И открыла подмышку: отклониться назад, обратным движением достать её сбоку – укол! Грейн замерла. Острый кончик рапиры проник в зазор кольчужных колец, воткнулся между рёбер. Нажми Тир чуть сильнее – и насадил бы противницу, как оливку на зубочистку. Тевтонка ругнулась, отбросила шпагу: – Не поединок, а жеманный танец! Ну-ка делай нам броню и нормальное оружие, а не эти прутики. «Нормальным» она считала боевой молот-чекан, у которого по обе стороны от топорища и вверх торчали шипы, а сзади – загнутый «клюв». Эта штуковина в первой же схватке пробила латный нагрудник, и Тир порадовался, что не встретил Грейн в настоящем бою. Вняв просьбам и оставив молот, она взялась за массивный полуторный меч со смещением центра тяжести в сторону лезвия. Никаких изысков, вроде чеканки или инкрустации, сделать не позволила, сложного эфеса не признавала: только простая крестовина, без гарды. Тело Тиралика пыталось отдышаться на татами, пока его сознание переделывало броню под градом едких замечаний: пластины слишком тонкие, изгиб у наплечников не тот, и заклёпок в виде звёзд не бывает… Наконец, оба снова облачились в латы. Грейн привычно повела плечами, расставила ноги, двумя руками подняла перед собой любимый полуторник. Тир же чуть не валился от непривычной тяжести, и щель в забрале не давала никакого обзора, да и дышать-то было трудно. Сверху нёсся меч, блокировать его клинком… Меч нырнул вбок, грохнул по шее. Аргх! Дыхание перехватило, но стоять! Свалишься – точно разрубит. Тир ударил в ответ, только лезвие завязло в наплечнике, а Грейн всадила оружие снизу вверх, под его нагрудник, с хрустом разрывая плетение, калёным прутом пронзая живот. Убить решила?! Он рванулся назад, но рыцарша снова воздела сталь, обагрённую синим. За прорезями «ведра» не видно глаз, неуязвимая, стремительная противница разит без жалости. Тир махнул пустой рукой – и луч рекогеренции слизнул летящий меч, часть перчатки Грейн, передние латные пластины, под ними кольчугу и куртку. Рыцарша отступила в недоумении: почему в кулаке осталась лишь рукоять? Бросила её, сдёрнула шлем, отшвырнула, глянула вниз, на остатки поддоспешника; через огромную дыру были видны квадратики пресса. Хищные ноздри раздувались от негодования, Грейн выхватила кинжал – но и тот истаял. – Нечестно! – выплюнула она. Левый кулак в латной перчатке врезал Тиру под дых, скинул шлем. Чуть голову не оторвала! Ну и силища! Щупы подкрались сзади, закрутили локти рыцарши назад, оттащили, не обращая внимания на проклятия. – Свинья! Подлец! Где твоя честь?! И это – равный поединок?! Убери от меня свои поганые нити! О её ярость, казалось, можно факелы зажигать. Тир с трудом поднялся. Для верности накинул ещё с пару десятков щупов, фиксируя фурию понадёжнее, опутывая колени и щиколотки. Порез на животе пульсировал; сжав зубы, Тир снял перчатки, рекогерировал свою броню и наложил фиксирующую повязку. Рана сознания отдавала обидой, уязвлённым самолюбием. На неё невозможно не обращать внимания, как на телесную. Игнорируя ругань, он принялся наводить порядок: подтёр лучом рукояти от клинков, ненужные больше шлемы. Располовиненный нагрудник Грейн болтался на ремнях – тоже убрать. Она перестала выкручиваться из пут, испуганно косилась на то, как исчезают толстые стальные пластины и обрывки кожаной куртки. Сквозь прореху выглядывала тугая грудь, идеально выточенная, с упрямо вздёрнутым соском, и Тир не мог отказать себе в удовольствии: коснулся его нежного острия, провёл кончиками пальцев по налитой округлости, которая вздрагивала, пыталась отстраниться… И наткнулся, как на клинок, на ненависть стальных глаз. Распалённая схваткой, несправедливостью боя, беспомощным положением, ненависть пылала и раскрошила бы скалу, только окажись та на пути. – Не смей, – прошипела Грейн. – Ты не сделаешь сейчас это со мной! Но кто бы ему помешал? Невидимый луч доставал протестующую девушку из остатков брони, как лакомый орешек из скорлупы. Тир, стараясь не замечать саднящий порез, присел рядом и принялся руками срывать клочки чулок. Стоящая с заломленными назад локтями Грейн гневно дёргалась, когда он касался впадинки под коленкой, твёрдой икры, косточки, которая бугорком выступала сбоку над стопой. Потом нарочно повёл ладонями от щиколоток вверх, через натянутые путы, по трепещущей коже, наслаждаясь рельефом мышц, нежным шёлком внутренней поверхности бёдер, и остановился только между ног, прощупывая: там, внутри, всё набухло, влажно налилось, – о, она хочет, тоже готова, и подобралась, и тяжело дышит не только от возмущения. – Отпусти меня, – сдавленно попросила Грейн. – Не унижай больше, не смей!.. На запястье упали две горячие капли. Она? Плачет?.. Тир взглянул в тёмные, полные отчаяния глаза – и отступил, убрал щупы. Голая девушка рухнула на колени, сжалась, потирая красные следы от пут у локтей. Плечи и спина в шрамах, трогательно выступают лопатки, сама фигурка худенькая, угловатая. – Грейн. Не обижайся, заигрался немного… Ну, вставай, одежду давай сотку?.. Она лишь помотала головой. Тир, укрыв её широким шерстяным пледом, пошёл к рубке управления: ещё в свою комнату возвращаться, да и спать пора – завтра работа, обещал же с ремонтом помочь. Надломленное, звенящее «не смей» металось эхом в зеркалах.