Лакомый кусочек

POV Виктор Шиммери

      — Папа, мне сегодня нездоровится. Можем ли мы пропустить этот вечер?       Бетти вздрогнула — тарелочки с завтраком зазвенели на серебряном подносе — а папенька, занятый раскрытием гардин, слишком сильно дернул за тяжелый отрез ткани. Тот удержался, но карниз издал неприятный скрип.       — Что такое? Что случилось? — папенька шикнул, отсылая Бетти из моей комнаты, и сам присел на постель, внимательно заглядывая мне в глаза. — Ты опять такой бледный… Все еще слабость после прилива, да?       — Наверное…       Я не любил и не умел врать, но рядом с папенькой в этом не было необходимости. Тот настолько мне верил, что готов был сам, за меня, надумать любые детали моего несуществующего недуга. Так было в детстве, когда, стоило мне лишь заикнуться о «слабости», как родитель отменял все мои занятия с репетитором, и так было и сейчас… А было ли?       Брови папеньки сурово сошлись на переносице, и он отрицательно покачал головой:       — Если хочешь, то ты можешь поспать еще немного, но я боюсь, что сегодня мы обязаны выйти в свет. Ты получил одно предложение от Карона, и, раз ты пока не принял его, нам придется поискать для тебя другую достойную партию. А сидя дома женихов не сыщешь… Так что покушай, поспи еще немного, и будем собираться. Что хочешь надеть сегодня?       Он все еще был мной недоволен. Папенька очень хотел, чтобы я согласился на предложение маркиза. Ведь это было бы так легко…       Два дня назад, на балу, Карон отвел меня в сторону, взял за руку и тепло улыбнулся:       — Бог знает, возможно, я спешу, но я обещал быть честным с вами, и я буду честен в том, что скажу, что более не хочу ждать. Когда в ту ночь мы искали вас, я не находил себе места… И я не прощу себе, если с вами что-нибудь случится. Я хотел бы иметь возможность защищать вас, Виктор, заботиться о вас, быть с вами, так не подарите ли мне такое счастье? Как я прошу у вас вашей руки, так же я и даю вам свою. Что вы скажете?       От папеньки я уже знал о том, что маркиз приходил просить моей руки, и все же слова необходимого ответа встали поперек горла, что рыбная кость. Маркиз заметил, как я изменился в лице, и тут же подал мне бокал вина, который я каким-то образом осушил всего за пару глотков. Сначала стало жарко, потом — холодно, и я, похоже, действительно пропотел через свою рубашку.       — Я… — я смотрел на красивое лицо маркиза, на котором терпеливое ожидание постепенно сменилось удивлением, и не мог понять, почему же не могу сказать свой ответ.       «Да». Конечно, да. Это правильный ответ. Как только я открою рот и произнесу его, то всего через пару минут о нашей помолвке узнает весь зал, и нас будут ждать объятия, поздравления, шампанское и аплодисменты. Папенька всплеснет руками, Эйден выпьет залпом чего покрепче, а Майлз начнет рассуждать о том, как и в какие даты нам стоит готовить празднество.       Нужно ответить: «Да». Но я открыл рот, и получилось вот что:       — Нет, — брови маркиза дернулись вверх, хотя руки моей тот и не отпустил. — Вернее… я… понимаете, мне… Мне нужно… мне…       — Вам нужно время? — альфа заботливо подсказал необходимый ответ, и я наконец смог расслабиться и перевести дух.       — Да. Время…       Каким-то образом бал подошел к своему концу, и в карете папенька тряс меня за плечи, пытаясь выпытать, почему же я не смог дать маркизу свое согласие:       — Тебе он не по нраву, милый? Если да, то зачем ты скрывал? Или… или он что сделал там, во время вашей охоты? Да? Ну скажи же что-нибудь!       Я мог лишь бездумно мотать головой, в пол-уха слушая разговор братьев и сокрушавшегося о несостоявшейся помолвке папы.       Дома меня раздели, умыли, уложили в постель, и во всегда неполной тьме нашего столичного дома я еще долго считал кареты, проезжавшие за моим окном. Порез, оставленный ножом на моей ладони, уже почти затянулся, и все же мне нравилось водить кончиком пальца по его черте. Здесь меня касался барон, здесь целовал меня… А где еще он касался меня?       Руки сами нашли путь под полы моей ночной сорочки. Я коснулся своей груди, своих ребер, и, пусть эти прикосновения не дарили такого острого удовольствия, как то, что я испытал во время прилива, они были ничуть не хуже. Их можно было растянуть надолго. «Касайтесь себя везде, где вам это доставляет удовольствие». И раз отношения омег и альф столь тесно связаны именно с этим — с удовольствием — то какое удовольствие мне бы доставил барон?       У него большие ладони, длинные пальцы, теплые губы и странный, длинный язык… Где бы он мог коснуться меня? Моего живота, моих бедер или даже ниже? Я думал, что между ногами может быть мокро только во время течки, но я ошибался. Как и тогда, в ту дождливую ночь, я одной рукой придержал себя за свое затвердевшее естество, а другой нырнул в ложбинку меж ягодиц. То была ночь, и мне никто не мог помешать думать о чем угодно.       Барон без перчаток, его большие ладони на моей груди…       Барон без рубашки, в пещере, но только он не останавливает свою ласку, а мы соединяем уста в поцелуе. Я не знаю, каково это, но наверняка не менее сладко, чем сейчас…       Барон обнимает меня…       Барон без его очков, с его необыкновенными — красными, живыми и одновременно неживыми глазами…       Я запачкал простыни и сорочку, и наутро, когда Бетти убиралась в моей комнате, то посмеялась над моим смущением, заявив о том, что подобные «неподобающие сны» будут случаться со мной чаще теперь, когда я наконец отмечен. Только я не спал и мне не хотелось, чтобы все это было всего лишь фантазией. Сидя дома, готовясь к своей поездке к маркизу Эркскому, я думал о том, что есть одно «Да», которое мне хотелось бы сказать. Но я не мог дать согласие на то, о чем меня не просили. И я решился попробовать, спросить, узнать…       Теперь же мне «не здоровилось», и я не хотел никуда идти.       Я ничего не хотел.       — Разве мы не можем пропустить один выход? — папенька был настолько не привычен к тому, что я могу ему возражать, что даже чуть не выронил из рук вареное яйцо, которое для меня столь старательно чистил.       — Это не похоже на тебя, милый… Все же скажи мне, что произошло? — уже одетый в свой дневной наряд он скинул с себя тапочки и забрался рядом со мной на матрас. — Прости, что я не спросил тебя об этом сразу, но ты был не рад, когда узнал о предложении маркиза… Ты не хочешь более видеть его?       — Да нет, не в этом дело…       — Тогда в чем? — почему-то я ожидал от папы злости, но его теплое участие, его объятия, его беглый поцелуй мне в висок, все это заставило заново вспомнить о случившемся вчера. — Милый, что такое? Почему ты плачешь? Уже с самого утра! Ну что такое…       Я уткнулся в грудь папы и дал волю рвущимся наружу слезам.       «В вашем внимании у меня нет необходимости».       Почему от этого было так больно…       — Тебя ведь никто не обидел? — я мотал головой. — Нет, не обидел, а значит тогда… — папа на секунду отстранил меня, чтобы вытереть мне слезы платочком, и вгляделся в мое лицо. — Милый, возможно, я не прав, но… тебе нравится кто-то другой?       «Нравится». Я ни разу не использовал этого слова, но оно, как кусочек паззла, заняло необходимое ему место.       — Да…       — Кто же это? И почему ты плачешь? Это же замечательно, если нравится кто-то. Кто он? Я его знаю?       Я кивнул.       — Кто же, ты мне скажешь? — я вновь помотал головой. — Наверное, кто-то из друзей маркиза. Ты ведь столько времени проводишь у них в доме! И все же что за тайна… Да и зачем слезы?       — Я… я признался ему… — папенька сжал губы, и я поспешил добавить деталей. — Я спросил его, нравлюсь ли я ему… И он сказал что… что нет.       — Да как он смеет… Иди сюда! — мне показалось, что от силы этих объятий ребра мои хрустнули, и еще долгие минуты папа не отпускал меня от себя. — Он… занят? — я мотнул головой. — Он нашего сословия? — я кивнул. — Он же альфа? — теперь я мог в полной мере ощутить странный и нечеловеческий аромат барона, но сомневаться в его изначальном поле у меня не было причин. — Тогда, во-первых, это его проблемы, а во-вторых… Так-так, не плачь, а, во-вторых, неужели ты ему позволишь испортить себе жизнь, м? Милый, ты молодой, красивый, замечательный…       — Но он…       — Нет-нет-нет. Ты замечательный, и ты уже звезда этого сезона. Так и покажи это и себе, и ему, — наверное, уверенности во мне не прибавилось, и папенька потянулся, чтобы ласково погладить меня по щеке. — Милый, прости меня… я так хотел устроить тебе жизнь, что совсем забыл о радостях и печалях юности. Мне надо было предугадать, что рано или поздно у тебя возникнут чувства. К сожалению, с первой любовью большинству из нас не очень везет, но ничего страшного в этом нет. Будут и другие привязанности. Знаешь, сколько альф интересуется тобой?       — Сколько?..       — Да не сосчитать. Ты ведь уже сам смеешься над букетами и подарками в гостиной? — с этим трудно было не согласиться: та теперь больше напоминала склад, а не место для семейного отдыха. — Вот и пойдем сегодня. Как думаешь, тот твой… избранник будет на вечере?       — Не знаю, может быть…       — Ну тогда ты тем более должен пойти и показаться ему во всей красе! А еще лучше — пойди и пофлиртуй и с ним, и с другими.       — Пофлиртовать?       — Конечно! Если он альфа, то он, как и все альфы, ревнивый. Им всегда неприятно знать, когда они что-то теряют. Вот пусть посмотрит…       — Только я… А как флиртовать?       Обнимавший меня папенька громко рассмеялся и зачем-то еще раз чмокнул меня в щеку:       — Милый мой, а разве ты уже не делал этого? Например, у нас в гостиной, подначивая маркиза, ну или тогда на балу, когда касался его груди? Флиртовать — значит давать намек на то, что необязательно должно сбыться…       Представить это оказалось не сложным.       Слезы высохли, здоровье мое было в порядке, и, как того и хотел папа, к вечеру мы начали сборы на очередной выход в свет. Когда дело касалось украшений и наряда я обычно доверялся выбору папы и Бетти, но сегодня впервые решил сам заняться своим туалетом и в итоге остановил выбор на красивом приталенном костюме с жакетом, шитым серебряной нитью, и светлыми, облегающими брюками. Я попросил уложить мне волосы в легкие кудри и даже не побрезговал румянами и помадой, которой так любили пользоваться другие столичные дебютанты.       — Господин, вам очень идет!       Барон говорил, что во мне «мешается холодное и теплое»…       — Папа, я помню у вас были сережки… из опала, да?       — Ох, точно! Отличная идея, дай мне минуту!       В овальных камнях на тонкой цепочке под разным углом света играл то снег, то огонь. Старинные изделия, серьги были тяжелыми, оттягивали вниз мочки и ощутимо колыхались возле шеи каждый раз, когда я поворачивал голову, лишний раз привлекая внимание к моему слегка прозрачному вороту на рубашке.       — Ты все еще не хочешь сказать мне, кто он, но знаешь… в таком наряде никто не устоит.       Я быстро убедился в том, что слова папеньки не были преувеличением.       Похоже, новость о том, что я все же пока не дал своего согласия маркизу южного пути, расползалась по всей столице, и бальный зал встретил и меня, и мою семью уже знакомым гулом перешептывания. Только в этот раз взгляды, направленные в мою сторону, не были полны лишь издевки и призрения: омеги смотрели на меня холодно, часто с неприязнью — я мог отнять у других дебютантов их партию — а вот в глазах альф мелькало то выражение, что я уже видел на лице Карона. Как будто перед котом в углу засела упитанная мышь, которая неосторожна настолько, что и не подозревает о слежке. Но если в мои первые вечера в столице я, в основном, мог только видеть, то теперь я еще и чувствовал. Запах разгоряченных альф забивал ноздри, действительно заставляя сердце биться чаще от странной смеси страха и возбужденного ожидания.       Меня пригласили на танец — я хотел было отклонить это первое предложение — но тут у входа появился Найджел в сопровождении знакомой мне темной фигуры.       — Конечно, я буду счастлив станцевать с вами.       За одним танцем последовал другой, за ним — следующий. Как бы я хотел коснуться барона? Как бы я хотел, чтобы он коснулся меня? Например, мне бы понравилось если бы он мог доверительно шепнуть что-то мне на ухо — вот я и шепнул на ухо графу Луве шутку насчет последнего проигрыша в скачках его конкурента. Было бы мне приятно, если бы я имел возможность подвинуться в танце ближе к барону, как бы невзначай касаясь своим бедром чужого? Так я сделал с герцогом Ингмаром, который потом еще долго не хотел отпускать мою руку после окончания танца. Могла ли барону нравиться линия моей шеи? Перед все же пригласившим меня на танец Кароном я чуть сдвинул ворот рубашки, словно бы обмахивая себя от жары.       — Ваша светлость… Мне начинает казаться, что вы хотите свести меня с ума.       — О чем вы? Здесь так жарко.       — И мне жарко, ваша милость, мне тоже жарко…       Целуя мою руку, маркиз южного пути успел прижаться к тыльной стороне моей ладони лбом, выражая полное повиновение моей воле. Зародившиеся в животе бабочки осели, стоило мне только увидеть, что барон и вовсе не смотрел в мою сторону.       — Прошу меня простить… мне надо найти моего папу.       — Да-да, конечно.       Искать папу я не хотел, и, когда мне показалось, что наконец удалось избавиться от внимания ставших действительно назойливыми поклонников, я вышел через дверь веранды на улицу. Лето уже было близко, но ночной бриз все же дарил отдохновение. Пели в саду сверчки и чуть правее от освещенного огнями балкона темнела стена потешного лабиринта, что так любили сооружать садовые мастера Аволира. Я быстро спустился вниз по ступенькам и нырнул под сень изгороди. Звезды и месяц светили ярко, но сюда не долетал ни свет бала, ни голоса многочисленных гостей. Я некоторое время поблуждал, бездумно выбирая то поворот налево, то направо и, когда заплутал окончательно, прислонился спиной к живой стене лабиринта.       Какая несусветная глупость — думать, что от того, во что я одет или с кем говорю, отношение барона изменится. Какая несусветная глупость —думать, будто между нами может быть хоть что-то. Да, пожалуй, я действительно глуп.       — Зато... я красивый?..       — Да-да, юноша, вы — самое то! — из-за поворота изгороди вынырнула темная фигура и, шатаясь, побрела в мою сторону. Пахнуло незнакомым мне альфой и пахнуло знакомой мне крепкой пьяной водой. — Юноша… а чего это вы ночью… в темной аллее? Вы это… сколько..?       — Вы о чем?       — Вы это… О, а вы прехорошенький…       Мужчина выглядел неповоротливым и грузным, но в какой-то момент ускорился, и я не ожидал той прыти, с которой он схватил меня за пояс. Я попытался вывернуться, а потом и ударить, сначала просто по груди, а потом и по лицу, но пьяному альфе все это было что игры с ребенком. Потные ладони мужчины сползли ниже, сжимая мои ягодицы:       — Вкусно пахнешь, я сейчас…       Что должно было случиться «сейчас» я так и не узнал, потому как руки мужчины разжались и тот словно мешок с песком повалился на бок, наконец давая мне освободиться.       Мне показалось, что ночь стала еще темнее.       Передо мной стоял барон.       — Что же вы творите…       Я успел несколько раз подумать о том, каким мог бы быть наш следующий разговор. Я был бы вежлив и учтив, сделал бы вид, будто того дня у маркиза в гостиной и не было, словно не было и других дней, и других разговоров, и той ночи в пещере. Наверное, я мог бы быть холоден — такому меня учил папенька. Так было бы лучше для всех.       Но вместо этого я почему-то снял с себя перчатку и попытался дать барону пощечину. У меня это даже получилось, хотя что-то подсказывало, что тот просто мне это позволил. Рука зазвенела от удара, и я отступил на шаг, вновь случайно впечатываясь спиной в живую изгородь.       — Вы удовлетворили все свои желания?       Барон не двигался, и молчание показалось мне таким же черным, как и окружавшая нас ночь.       — Нет. Не все…       — Не все? То есть сегодня вам было мало? И вот, вы решили добрать здесь, на темной аллее, в компании этого… с позволения сказать, господина?       Неизвестный альфа, несомненно, был жив — раздавался легкий храп — но, похоже, мешать нашей сцене он не собирался.       — Я надеялся увидеть вас, — и это были первые честные слова за этот вечер. — А вы и не смотрели на меня...       — Смотрел. Раз я здесь.       — Я знаю, что вы правы... Мне не понять вас. Но тогда объясните и расскажите! Ведь я не боюсь. И я... Я думал о вас, — никогда я и помыслить не мог, что позволю такому сорваться с языка, но в этом лабиринте мы были теперь действительно одни, и в крови запела та же свобода, что с детства тянула меня залезть на самую высокую гору или в обязательном порядке нагнать дичь первым. — Тогда, в пещере, я почти жалел, что вы усыпили меня… Я думал о вас в ту ночь. Я даже думал о вас позавчера ночью, когда… Я ласкал себя.       — Что вы… делаете…       — Почему вы не выберете меня? Почему я не…       Я даже не заметил, как это случилось. Просто в какой-то момент я стоял, а уже в следующий — моих губ коснулись чужие губы.       Мне казалось, что поцелуй — это есть прикосновение, не более. Но никто в романтических балладах не описывал того, как неожиданно теплы губы партнера, как тот может слегка посасывать твои, а потом, когда ты чуть приоткроешь рот для дыхания, чужой язык коснется твоего и не просто коснется, а обведет, защекочет, передавая чужой вкус, делая все таким влажным и мокрым…       — Идемте, — не спрашивая моего разрешения, барон поднял меня на руки, относя куда-то еще глубже, во тьму зеленого лабиринта. — Этого вы хотите от меня? Или вы хотите больше? — он поставил меня, снял перчатки, и я ощутил теплую сухость его ладоней даже через рубашку. По одной он расправился с пуговками на моем жилете — я почему-то не смог возразить ему — и зачем-то встал передо мной на колени. — Как вы хотите, чтобы я разрушил вас? Может быть так? — пальцами он зачем-то сквозь рубашку огладил мои соски, а, огладив, вдруг склонился, прямо так, через ткань, вбирая один из них в рот. Я ощутил влагу его рта, почувствовал, как его язык зачем-то поддевает внезапно ставший столь чувствительным комочек…       — Что вы делаете…       — Что, вам не нравится?       Я издал то ли стон, то ли вздох. Губы барона перекочевали с одного соска на другой, и наверняка там, где прямо сквозь ткань он ласкал меня ртом, сохранилось влажное пятнышко, свидетельство этой странной и не знакомой мне страсти.       Я запустил пальцы барону в волосы, и те, черные, как смоль, словно масло убегали из-под пальцев.       — Достаточно? Или еще нет?       Пуговицы моей рубашки тоже поддались его рукам и теперь влажные поцелуи мужчины спустились ниже, от ключиц до солнечного сплетения. Пальцы барона коснулись и ряда пуговиц на моих штанах, но в последний момент он опустил руки и прижался лбом к моей груди.       Я не знал, сколько мы простояли так, отмеряя время звуками своего и чужого дыхания.       — Вы правда позволили бы мне… Неужели вы не понимаете, что вы погубите себя, — он проговорил это тихо, шепотом, губы его все еще были близки к моей оголенной коже, и мне казалось, я чувствую, как отдается на ней каждое его слово.       — А зачем вы мне лгали? И если не лгали, то зачем… зачем вы сделали то, что сделали сейчас?       — Потому что и я немного человек. И мне тоже позволены мечтания.