Зеркала

Когда Росинант думал об их с Доффи детстве, первым, что всплывало в памяти, было ощущение ткани в его руках. Тонкой, нежной, так легко рвущейся. Засаленной на помойках, промокшей от пота. Росинант хватался за нее, эту ткань, но она все выскальзывала у него из рук, и Доффи вновь бросался вперед, стискивая кулаки со сбитыми костяшками, замерзший и злой в своей тонкой батистовой рубашке, а Росинант мог только реветь и смотреть, как Доффи снова лезет в драку. Как Доффи снова бьют, потому что злости у него было на десятерых, а силы — как у десятилетнего. Сначала Доффи вовсе не думал об осторожности. Он долго, долго привыкал к тому, что теперь его кто-то может обидеть. Хочет обидеть. Что весь мир вокруг теперь не его беломраморная вотчина, а темный лес, полнящийся топотом ног охотников, и в этом лесу Доффи — загнанная дичь. Спустя дюжину шрамов Доффи научился быть осторожным. Смотреть по сторонам, особенно когда что-то говорил. Ступать тихо, держаться незаметно. Росинант видел, как тяжело ему это давалось — ломать себя, наступать на собственную гордость и самомнение. И брат срывался. Часто срывался. А потом они вернулись из Мариджои, чудом живые, с еще больше попорченной шкурой, и Доффи перестал срываться вообще. Его брат, такой громкий и гордый, вдруг замолк. Едва говорил, и то лишь когда было нужно. И не показывал эмоций. Никаких. Поначалу Росинант обрадовался, потому что Доффи наконец перестал ввязываться в безнадежные драки из-за этой его дьявольской гордости. Перестал приползать домой весь в синяках и кровоподтеках, держась за отбитые ребра… Потом — испугался, потому что Доффи сам на себя был не похож. Молчаливый, вечно хмурый, с плотно сжатыми губами. Росинант бы думал, что Доффи вконец заледенел. Но ночью, под рваным засаленным одеялом, он обнимал его — с холодящим страхом и надеждой, что его брат все еще был где-то там, под этой коркой ледяного молчания… И спустя минуту-другую Доффи обнимал его в ответ, коротким рваным движением, и только тогда становилось видно, что он не совсем каменный. И держал его всю ночь, не ворочаясь, не шевелясь, лишь часто дыша ему в ухо, и Росинант лежал и слушал, как это дыхание постепенно становится ровным и глубоким, и только тогда позволял себе провалиться в сон. Каждую ночь он не хотел засыпать, чтобы не упустить ни одного мига, когда брат снова был с ним. Но усталость каждый раз оказывалась сильнее. А утром брат поднимался, молча, с плотно сомкнутыми губами, и умывал лицо ледяной водой, смывая сон с единственного оставшегося глаза, — а Росинант растерянно, безнадежно глядел на него и думал, одно и то же каждый день: пусть поскорее придет ночь, опустит черный покров на это бледное неподвижное лицо, чтобы Росинант мог закрыть глаза и вновь обнять эту ледяную статую, и почувствовать, как она вновь становится человеком в его руках. Но дни тянулись долго, вязкие, как патока. Или как сопли Требола. В ту ночь, среди огня и криков, свиста ветра и стрел, Росинант даже не того испугался, что Доффи обещал всех убить. Брат тогда обещал это нередко, и всегда очень искренне. Страшно было то, как он это сказал. Его голос ударил как порыв ледяного ветра, того зимнего ветра, от которого ноги сами проскальзывали по льду, а с домов срывало крыши. Росинант ничего не видел тогда — только чувствовал огонь под своими ногами, такой горячий, что он машинально пытался убрать ноги повыше, подтянуться на веревках. Но тогда веревки еще сильнее врезались в запястья, и Росинант поневоле расслаблял руки, и тогда его снова начинало поджаривать снизу. А хуже всего была повязка у него на глазах, потому что он не знал, что происходит и как еще его собираются мучить… и что эти люди делают с отцом и братом. Росинант только знал, что они были рядом. Слышал ругань Доффи, смешанную со слезами; слышал свист, и глухие короткие удары, будто что-то острое втыкалось во что-то мягкое, и глухие короткие стоны отца. С отцом что-то делали, что-то плохое, а Росинант даже не знал что — мог только гадать в своей давящей темноте. И даже не мог посмотреть на брата, на храброго сильного Доффи, от одного присутствия которого Росинант словно тоже становился чуть храбрее и сильнее. А потом Доффи крикнул — так страшно крикнул, что Росинант и сам дернулся, будто это ему сделали больно, а не брату. Запястья и грудь горели огнем от тугих веревок, ноги горели огнем от большого костра прямо под ними, все тело болело от чужих кулаков и пинков, и Росинанту казалось, что это не кончится никогда, никогда, никогда… А брат был рядом, и брату было еще хуже. А отец был рядом, и совсем никак не мог их защитить. Спасения не было. Там, внизу, не было ни одной души, которая бы их пожалела. А ведь они даже ничего плохого не сделали. Никого из этой толпы не обидели. Ну, кроме Доффи: тот умудрился изрядно искусать тощего мужика, который его скрутил. Вокруг него, внутри него горел беспощадный огонь, и никак от него было не спастись, не укрыться… И тогда Росинант сделал единственное, что ему оставалось: он изо всех сил пожелал умереть. Он в жизни так ничего не желал: ни настоящего живого русала с рыбьим хвостом, которого папа все-таки купил ему после недели уговоров; ни того красивого золотого игрушечного рыцаря, которого когда-то подарили Доффи на день рождения, чтобы Доффи разломал его на следующий день; ни тот недоеденный пирожок, который Росинант подобрал однажды на улице, прежде чем лошадь копытом втоптала его в грязь. Пирожок был немного замазанный, но зато с мясом — Росинант жадно понюхал, и нюхал этот божественный аромат всю дорогу на бегу, и пару раз споткнулся, конечно, но пирожок не упустил. Он тогда не ел два дня, и не укусить было трудно. Но Росинант уже знал, что остановиться не сможет: был печальный опыт. Поэтому он так и не укусил: прибежал в их укрытие, где отлеживался Доффи, которому здорово перешибли ногу, так что он совсем не мог на нее наступать. Доффи еда была нужнее. Доффи было голоднее и больнее — Доффи всегда было больнее. Росинант вечно прятался, за мамой, за папой, за братом, но Доффи — Доффи всегда бросался вперед и каждый раз собирал на себя все синяки. Вот и сейчас Доффи низко скулил от боли. Росинант слышал, и братова боль вспышками нового пламени отдавалась у него в груди, — и он просил, так просил всех богов, чтобы они благословили смертью его и его семью. Они ведь ничего плохого не сделали. Никого не обидели. Разве они не заслуживали хотя бы смерти? …Но потом Доффи тоже заговорил. Хриплым, надтреснутым, сорванным голосом он бросал в толпу то ли клятву, то ли проклятие. И Росинант правда думал, что страшней уже быть не могло. Но от Доффиного хриплого крика на него накатил такой ледяной ужас, что на миг исчез и огонь под ногами, и огонь в запястьях и груди. Толпа внизу разом замолкла, словно тоже это почувствовала: Странная сила была тогда в голосе Доффи, сила, которая холодной рукой сжимала сердце. Сила, которая разом отняла у всех вокруг Доффи и голос, и дыхание. И потому его слова тогда прозвучали не как угроза, а как предвестие. Росинант еще долго после этого боялся брата — брата и демона, сидящего у него внутри. Иногда даже думал, что лучше бы их застрелили тогда, всех троих. Но каждую ночь с тех пор Доффи просыпался со сдавленным криком и успокаивался только после того, как Росинант обнимал его изо всех сил, рукавом утирая пот с его лба. И когда Доффи вот так трясло у него в руках, Росинант почти готов был согласиться с демоном, прятавшимся внутри брата. Ведь уже тогда у него в жизни было одно главное правило: семья — важнее всего. Они единственные защитили бы и не предали. Дома у них дьявольские фрукты скармливали рабам, чтобы позабавить небожителей. Ни один Небесный дракон не съел бы дьявольский фрукт по собственной воле: это было все равно что надеть человеческую одежду, все равно что вдохнуть воздух нижнего мира. Искажение. Святотатство. Смертельное оскорбление совершенной, божественной сути. Росинант всего этого не знал, конечно. Ему было шесть, когда они оставили сияющую Мариджою. А Доффи — знал. У него был смешной раб, который умел перекидываться в жирафа. Поначалу они с Доффи очень любили скатываться у него по шее — но потом раб надоел Доффи, и брат его застрелил. Один из учителей Доффи как-то рассказал ему на уроке, что такое дьявольские фрукты. Как они появляются, что делают с человеком и почему эта пища не для богов. Росинанту нравился тот учитель: его улыбающийся рот всегда был полон интересных историй. Доффи тоже поначалу слушал их с удовольствием, но потом учитель ему наскучил, и Доффи застрелил и его. Росинант очень расстроился тогда. И очень испугался, хотя вроде бы и пугаться было не с чего. Все было правильно: это был учитель брата, брату он надоел, брат от него избавился. Доффи был в своем праве, а глупый Росинант, как всегда, ревел по поводу и без повода. Иногда он думал, что лучше бы брат передарил учителя ему. Иногда жалел, что не видел, как Доффи его застрелил. Мама почему-то всегда закрывала Росинанту глаза, когда Доффи стрелял по рабам. Поэтому Росинант впервые увидел смерть только здесь, в нижнем мире… когда мама ушла домой, на небеса. Вторым стал отец. Доффи застрелил его — как прежде застрелил десятки наскучивших рабов. И небеса раскололись, и все, во что верил Росинант, за что еще держался, вдруг рухнуло под громовой грохот — — светлое лицо со спокойной, ласковой как солнце улыбкой, теплые добрые руки, широкие как небо — — в сухую пыльную землю нижнего мира, стремительно чернеющую от небесной крови. …И брата не стало, потому что брат не стал бы… Но незнакомый рычащий зверь, все отнявший и разрушивший, настиг и Росинанта, как бы отчаянно тот ни убегал, и бросился на него, и повалил наземь — И со всхлипом уткнулся ему в грудь, и Росинант смаргивал собственные слезы, и в смутной пелене сквозь них проступало знакомое лицо. Кажется, от его семьи еще что-то оставалось. И поэтому Росинант больше не мог убежать, как бы страшно ни было глядеть на руки Доффи и вспоминать зажатый в них пистолет. Доффи все еще был его братом, а мама учила их: семья — важнее всего. Голову отца пришлось бросить в Мариджое, а тело Доффи разрешил похоронить. Сказал, что помогать не будет, но посмотрел, как Росинант мучается без лопаты, плюнул и принялся копать вместе с ним. — По крайней мере он умер от рук Дракона, — вдруг сказал Доффи глухо, когда могила была вырыта где-то наполовину. — Дракона, а не здешних червей. Тогда Росинанта это вообще не утешило. А Доффи позднее не раз говорил, что был с отцом слишком милостив. А Росинант вырос и понял, что Доффи так, наверное, по-своему жалел о том, что сделал. Жалел как умел. Это все еще утешало очень слабо. Но Доффи был как Доффи: никогда не умел признавать, что что-то сделал неправильно. И всегда гордился, так гордился тем, что он был Дракон. Росинант знал, кто дал Доффи тот пистолет. Знал, что в тот раз Доффи кое от чего отказался. И сам видел, как после Мариджои Доффи вновь пошел к тем четверым и потребовал: — Отдайте его мне. — Конечно, Доффи, конечно, да, — закивал великан с висящими из носа соплями. — Он ждал тебя, ждал все это время, да, хе-хе. Вот он, вот он, — и темноволосый мальчик примерно возраста Доффи споро притащил большой фрукт, с виду очень похожий на плесневелую грушу. С характерными завитушками. Росинант побледнел. — Доффи, — прошелестел он, — ты же не станешь… Доффи много рассказывал ему о пресветлой Мариджое и ее обычаях, пока их корабль нес их к Ред Лайну, покачиваясь на лазурных волнах, пока голова отца тихо гнила рядом в сером холщовом мешке. Брат так радовался тогда, крепко сжимая Росинанта в руках, скороговоркой рассказывая ему о светлом небесном граде, парящем над морями среди облаков и туманов. Дом был рядом, рукой подать, и Доффи был счастлив. Доффи еще сильнее нахмурился и стиснул зубы. — Плевать, — сказал он. — Мою силу у меня отняли. Мне нужна другая. Взял в руки большую голубовато-серую грушу и откусил, не колеблясь. Скривился. Вновь вонзил зубы в синеватую мякоть. Доел до конца, жуя молча, сосредоточенно, ожесточенно. — Что он делает? — спросил Доффи затем. А Росинант так удивился, что Доффи не узнал заранее, что просто взял и съел непонятно что. — Хе-хе, — донесся сверху гнусавый смешок. — Давай посмотрим, молодой господин, давай посмотрим. А ну-ка, ну-ка… Но здоровый широкоплечий мальчишка уже волок к Доффи какого-то мужика, незнакомого и с виду совершенно не примечательного. Обычный мужик, небритый, не особо опрятно одетый, невнятно мычащий под ладонью здоровяка. — Быстро ты обернулся, — сказал высоченный долговязый парень в шляпе с игривыми розочками. Здоровяк пожал плечами и уронил незнакомого мужика на землю. Тот грохнулся плашмя и заорал. — Заткните ему рот, — поморщился Доффи, и темноволосый мальчик проворно заткнул мужику рот его же собственным грязноватым носовым платком. — Что он делает, что он делает, — почти пропел гнусавый голос. — Что он делает, да. Что ты хочешь сделать, молодой господин? Доффи будто не слышал его. Внимательно оглядывал свои ноги, грудь, словно в поисках изменений. Затем вытянул перед собой руки, рассмотрел ладони, перевернул тыльной стороной кверху. С подушечек его пальцев вдруг потянулось что-то серебристое, светло сверкнувшее в полутьме. Как капли дождя — или сопли гнусавого мужика. — Что это? — отрывисто спросил Доффи. — Это твоя сила, — почти фанатично провозгласил гнусавый. — Король знает, как ей распорядиться. Повелевай, Доффи. Какие-то они были нездоровые, эти четверо. Их энтузиазм пугал Росинанта едва ли не больше, чем слепая злоба толпы. Брат разглядывал светлые струны, росшие из пальцев, по-птичьи склонив голову набок. Глядел, глядел… затем легко, осторожно прикоснулся к струне указательным пальцем другой руки. На пальце мгновенно вспухла узкая алая полоса. И Доффи улыбнулся. Гнусавый мужик захлопал в ладоши. Остальные трое молча улыбались и глядели на Доффи. Шпала в шляпе — расчетливо-оценивающе; здоровяк в шлеме — молчаливо-сосредоточенно; мальчик в темных очках — со странным благоговением, залегшим в уголках губ. Брат поднял голову. Слепая чернота его очков посмотрела прямо на мужика, стоящего на коленях, мычащего сквозь грязный носовой платок. Доффи рубанул рукой наискосок, будто вычеркивая мужика из бытия. Голова мужика отлетела. Мгновенно, беззвучно. Была голова на плечах — раз, и нет ее. Одно осиротевшее туловище, плачущее кровью из небольшого пенька посередине. Тело еще миг постояло на коленях и с мягким, глухим стуком обрушилось на пол. Теперь Росинант мог рассмотреть ровный, аккуратный срез позвоночной кости, маленькое отверстие гортани. Он не хотел на это смотреть. Он поспешно перевел взгляд на Доффи. Брат всегда защищал его, когда было плохо и страшно, — а сейчас Росинанту было очень, очень страшно. Самое знакомое в мире лицо, самое любимое и родное. Росинант невольно посмотрел на него: один вид этого лица почти всегда его успокаивал. Брат рядом, думал тогда Росинант; брат защитит… А брат смотрел на лужу крови, собирающуюся под отсутствием головы, и улыбался. Брат всегда улыбался широко, во весь рот. Брат радовался как солнце и гневался как ураган. Иногда, очень редко, он улыбался Росинанту, и это было самое большое счастье в Росинантовой жизни. Брат улыбался сейчас, широко и блестяще, как лезвие меча. Страшной, ледяной, незнакомой улыбкой. Он медленно подошел к телу. Потыкал его носком ботинка. — Годится, — сказал он. — Это все, что можно делать с этим фруктом? — Все? — захихикал гнусавый мужик, и остальные нестройно засмеялись вслед за ним. — Нет, не все, молодой господин, нет, не все. Твои возможности теперь ограничены только… чем, Доффи? А? Знаешь чем? Доффи нетерпеливо скрежетнул зубами. — Не знаешь, — довольно отметил сопливый мужик, — а я скажу. Только мы скажем тебе все как есть, Доффи, да. Твои возможности теперь ограничены только твоей… м-м… фантазией. Фантазией, да. То, что ты сейчас сделал, — это, гм, примитив, да. Ты способен на большее. Я не знаю на что, — опередил мужик Доффи, когда тот гневно открыл рот, — это можешь узнать только ты. Ты, хозяин силы. Подчини ее себе. Сделай ее своей. И она сделает тебя хозяином целого мира, она… и твой небесный дар, да. Твоя королевская воля, — прогундосил сопливый мужик благоговейно. — Ты избран небесами, Доффи. Они привели тебя сюда, к нам… они поведут тебя дальше. Они возведут тебя на трон. Просто позволь им, — промурлыкал гнусавый мужик, опускаясь на одно колено, — позволь им сделать тебя королем. Позволь нам тебе помочь… Трое остальных молча опустились на одно колено вслед за гнусавым. Темноволосый мальчик стоял прямо в луже крови, но его это, кажется, вообще не волновало. Росинант наблюдал, разинув рот, и задавался вопросом, уж не спит ли он. — Позволь нам тебе помочь, — сказал темноволосый мальчик. Алая кровь медленно ползла вверх по его штанине, впитываясь в ткань. — Мы пойдем за тобой куда угодно, — пронзительно пискнул огромный здоровяк, заговорив впервые на памяти Росинанта. Тот настолько ничего не понимал, что даже не засмеялся. — Ты можешь стать великим, — долговязый стоял на одном колене, как почтительный раб, но голос его звучал оценивающе, с тенью ухмылки. — Мы станем твоей семьей, — пообещал гнусавый, — мы покараем любого, кто посмеет тебя оскорбить. — Только веди нас за тобой… — Только положись на нас. Мы не подведем… А Доффи все крепче стискивал зубы, и Росинант смотрел на него большими глазами. Эти четверо червей уже оскорбили Дракона, тяжко оскорбили — когда посмели назвать себя его семьей… Но слишком часто люди нижнего мира плевали в Доффи и били его ногами, его, золотую кровь с вершины мира. Слишком горьким был пепел в голосе Доффи, когда Доффи тихо шептал Росинанту, как отец их подвел, — в темной безлунной ночи, когда весь мир был шепот и шорох, жесткое тепло рук Доффи и мелкая дрожь его тела. — Да будет так, — сказал Доффи. — Отныне вы мои. Если бы Росинант только знал тогда, куда они поведут Доффи, эти четверо. Но он не знал и даже вообразить не мог. У него с фантазией всегда было не очень. Росинант не обнял Доффи той ночью, хотя ему было холодно. Доффи обнял его первым; стиснул так, что перехватило дыхание. — Ты чего? — сказал он. Даже голос его теперь был отравлен этой его новой улыбкой. — Доффи… — тихо позвал Росинант, тихо и безнадежно. — Уплывем отсюда, а? Куда-нибудь, где нас никто не найдет. На какой-нибудь дальний остров… Пальцы Доффи больно впивались ему в грудь. — Уплывем, — повторил Доффи молча, странным голосом. — Идиот. Нам некуда плыть, не понимаешь разве? Наш дом от нас закрыт, а здесь, куда бы мы ни пошли… везде будет то же самое пекло, с теми же самыми смердами. Они так завидуют нам, Роси, так боятся нас… они ни перед чем не остановятся, лишь бы нас разорвать и сожрать. — А мы спрячемся там, где нас никто не узнает, — слабо возразил Росинант. Грудь Доффи затряслась от беззвучного смеха. — Спрячемся? — он кудахтающе захихикал. — О нет, я не буду от них прятаться. Это они пусть прячутся от меня. Только бесполезно, Роси, — поделился он конфиденциально, будто рассказывал секрет, — я все равно их найду. И сожру их, первым. Росинант вздрогнул. Доффи пугающе ласково погладил его по руке. — Раз уж меня низвергли в пекло, — сказал он, — значит, я стану его правителем. А потом я вернусь, Роси, — фанатично произнес он, будто давая клятву, — потом мы вернемся домой. — Нас же не пустят, — запротестовал Росинант. — А я и спрашивать не буду, — легко ответил Доффи, вновь с тенью этой новой улыбки в его голосе, — я сам возьму все, что мне причитается. И еще больше. — …уплывем, давай уплывем… — пронесся в ночи отголосок слов, сказанных год назад. Росинант ведь и знал, что напрасно, но не мог не попросить. Во второй раз. И в последний. В последние дни Доффи весь звенел, как натянутая струна, и Росинанту было страшно. — Уплывем, — отозвался Доффи, прижимая Росинанта к себе. Эхом, обещанием, проклятием. — Обязательно уплывем, Роси. Нам больше нечего делать в этой дыре… осталось только одно… …Одно незавершенное дело. Доффи было одиннадцать. У него были хлысты и сети из острых струн, светлые сверкающие гарроты, росшие из пальцев. У него были четыре офицера — сильные, верные, злые. У него была клятва. Клятва-проклятие, угроза-предвестие, и Росинант, наверное, даже не надеялся, что Доффи от нее откажется. Поэтому просто предпочел забыть о ней, дать ей затихнуть в тенях… Но Доффи никогда не забывал. Голос пролитой крови звучал у него в ушах, стучал у него в висках, и оттого Доффи хмурился все сильнее и сильнее, и сжимал губы все крепче и крепче, с каждым новым тусклым утром, с каждым новым багровым восходом. "Найду и убью. Всех до единого". И нашел. Выследил. Затравил своими верными гончими псами. Он был очень маленький, тот городишко, по сравнению с теми городами, которые Росинант видел после. Маленький и нищий, с приземистыми разваливающимися домами на окраинах, с дорогами, которые после каждого дождя превращались в болото. И люди там были нищие, с запавшими, потухшими глазами. Каждый там выживал как мог, поэтому в городишке было много ворья и бандитов. Красивые девушки часто шли к таким в подстилки, потому что за бандитом было сытно. Конечно же, Росинант тогда ничего этого не понимал. Ему было шесть… ему было восемь… ему было девять. Но он видел и запоминал, и слушал разговоры тех, странных и жутких, ни с того ни с сего пришедших к Доффи и преклонивших перед ним колено. С Росинантом они не говорили. Но много, много говорили с Доффи, много рассказывали ему и учили его. Среди их речей было много полезного, много странного, много страшного. Они не нравились Росинанту, эти люди; ему не нравилось, что они смотрели на него свысока, и не нравилось то, что они делали с людьми, которые свысока смотрели на Доффи. Но Доффи — Доффи был почти доволен. Его больше никто не обижал, он снова ел досыта, перед ним снова преклоняли колени. Этого было недостаточно, конечно же; с тех пор как они покинули дом, Доффи никогда ничего не было достаточно. И тем не менее он был жив и почти доволен, и этого было достаточно Росинанту. А городишко был маленький. Там жили нищие люди с потухшими глазами. И во всех своих бедах они винили, конечно же, двоих небесных детей и никого иного. Сейчас, когда Росинант вспоминал это, ему было почти смешно. В чем-то Доффи был очень похож на тех людей, которые так долго преследовали их и травили. Он тоже любил винить в своих бедах кого угодно, кроме себя. …Нищие люди со старыми ружьями, с косоватыми дубинками и плохими ножами. Их было более чем достаточно для двоих мелких детей — но эти ножи так легко вязли в слизи Требола, эти дубинки так быстро падали, рассеченные мечом Диаманте. Эти люди так беспомощно валились наземь, когда Пика играючи проламывал им черепа. Лучший боец в этом затхлом городишке оказался ничто перед одиннадцатилетним Верго, вооруженным одной деревянной палкой. Четыре офицера — сильные, верные, злые. А вел их золотой паук с серебристой паутиной, легко подрагивающей на ветру, легко отделяющей мясо от костей, головы от плеч. Доффи легко и часто нарушал свои обещания. Такой он уж был человек — верный только себе. Семья была исключением: от них Доффи хотел фанатичной преданности, а преданность была несовместима с предательством. И Доффи держал слово с людьми из Семьи, потому что быстро научился думать на перспективу. И с Росинантом, потому что солгать Росинанту было все равно что солгать себе самому. Себе Доффи редко давал обещания, но уж когда давал… С тех самых пор, как они пришли в эти земли, ужас и боль следовали за ними по пятам, неотступной тенью. Мама умерла, и боль стала им матерью. Обнимала каждый день, целовала их глаза перед сном, встречала с ними каждое новое утро. Отец умер, и ужас стал их отцом. Вел их за собой, держа за руки, большой и могучий. Больше мира, сильнее моря, холоднее ветра. Доффи уже расстрелял все пули. У него был фрукт, и Доффи уже обращался с ним очень хорошо, конечно же, — но начал он со своего пистолета. Того самого, из которого… Вокруг было очень тихо. Темно. Только луна молчаливо светила с неба, яркая как фонарь, и под ней ярко белели мертвые лица в грудах мертвых тел. Росинант стоял на коленях и смотрел. Не мог не смотреть. Все в нем застыло, взгляд, разум, тело, сердце. Он мог только глядеть. Даже стоять на ногах больше не мог; даже, кажется, дышать больше не мог. А Доффи казался бы лишь еще одной из мечущихся ночных теней, если бы не его волосы, которые так светло горели в лунных лучах. Тихо было вокруг; так тихо. У Требола тоже закончились пули, а Диаманте, Пика и Верго слишком далеко ушли вперед, чтобы шуметь. Росинант смотрел на Доффи и думал, застывшими, еле ворочающимися мыслями, что никогда в жизни не видел ничего ужаснее и больнее. И во второй раз он пожелал, всей душой взмолился, чтобы одна из светло поблескивающих нитей задела и его. Прошила глаза, чтобы не смотрели; рассекла горло, чтобы не болело, сдавленное невидимыми тисками. У него даже слез уже не было. Перед лицом такого нечеловеческого ужаса он мог только окаменеть и смотреть. — Здесь закончили, — сказал Доффи. — Идем, Роси. У него тоже было каменное лицо, будто за этой бледной маской больше не было ни капли живого чувства. Даже злобы уже не было, даже мыслей не было. Одно только шепчущее, шипящее, грохочущее желание: убить, убить, убить. Росинант медленно моргнул. — Роси? — сказал Доффи с легкой ноткой раздражения и протянул руку — поднять его с колен, потащить за собой. Росинант отшатнулся так, что рухнул на попу. Пополз назад, неуклюже скребя ногами, забывая даже о боли в копчике. Прочь, прочь, прочь от этого ночного демона, который весь был ужас и боль, страшнее всего, что Росинант видел до сих пор, страшнее всего, что он перенес… — Роси, — повторил Доффи с какой-то детской обидой, в два шага догнал его и уселся поперек бедер. — Ну чего ты, Роси, опять ты с истериками, ну, — и обнял его сильно и больно, врос в него всем своим костистым телом, вжался лицом ему в волосы, и на Росинанта накатил приступ паники — он не мог дышать, не мог сбежать, скованный, связанный по рукам и ногам, ужас влажно дышал ему в ухо, боль сжимала руку у него в волосах… И полыхнуло пламя. Холодное пламя обдало его с головы до ног, заставив застыть. А дальше пришел страх. Страх был не его — это Росинант как-то сразу понял, очень отчетливо. Страх был лихорадочный и ползучий, парализующий, страх больше целого мира: страх что-то потерять, что-то очень важное. Самое важное, без чего было бы пусто, так пусто… жутко и стыло, невыносимо. Невыносима она была — сама мысль о том, чтобы это потерять. — Ну чего ты, чего ты, — бормотал Доффи, стискивая его так, что у Росинанта трещали кости. — Это же я. Почему ты… Куда ты от меня… Где-то рядом Росинант чувствовал чужое раздражение, презрение, злобу. Глухими, ничего не значащими отзвуками. На краю сознания раздавались чьи-то крики, ползло чье-то злобное удовольствие. Все это ничего не значило, потому что Доффи держался за него, как за спасательный круг, и ему было страшно. Росинант поднял руки, и Доффи ему позволил. Росинант медленно, медленно обнял Доффи, вцепился в потную батистовую рубашку у него на спине. Ему было страшно так, что он хотел умереть. Но Доффи было страшнее, а значит, желания Росинанта не имели никакого значения.