Зеркала

В каком-то смысле Доффи очень бережно относился к своей Семье — не к обычным наемникам, а к тем лучшим, проверенным, кто имел право обедать с Доффи за одним столом. И тем страннее был разговор, случившийся однажды вечером после ужина, в каюте Доффи, когда Росинант, лениво орудуя зубочисткой, вдруг сообразил, что… — А где Верго? Он посчитал, загибая пальцы, и точно: он не видел Верго уже дня три. — Он что, на каком-то задании? — Угу, — рассеянно отозвался Доффи. — И когда вернется? — не то чтобы Росинанту было особо интересно, но надо же было как-то поддержать беседу. — Не знаю, — легко ответил Доффи, — если все пойдет как надо, то, возможно, никогда. — Э, — а вот это уже было действительно интересно. Доффи молча посмотрел на него с полминуты и наконец сказал: — Верго вступил в Дозор по моему приказу. У него задание подняться в ранге как можно скорее, как можно выше. — Ага, — ошеломленно сказал Росинант. У ебучего Доффи все было схвачено, а Росинант даже ничего не мог с этим сделать. На секунду ему показалось, что "Нумансия" несется прямо в огромный водоворот, а Росинант стоит у нее на носу. И уже видит черные глубины, готовые проглотить Росинанта вместе с кораблем и всеми, кто на нем… А Росинант даже заложить Доффи не мог, хотя ему сейчас очень хотелось. У него язык бы не повернулся сказать что-то, что хоть в теории могло бы причинить Доффи вред. Кажется, впервые в жизни ему было так безысходно. А Доффи наблюдал за ним и смеялся. Отчаяние Росинанта его забавляло. — А что трон Корасона? — спросил Росинант, чтобы не наговорить чего-нибудь ненужного. — Пока постоит пустым, — Доффи пожал плечами. — У меня еще нет подходящей замены Верго. — И тебе не жаль его отпускать? Он один из твоих сильнейших солдат. — Корасон всего лишь слуга, — Доффи светски улыбнулся, — слугу всегда можно заменить. Росинанта затрясло от ненависти. — Он твой человек, — сказал он. — Сам же говоришь, — Доффи улегся на диван и задрал ноги на спинку, — он всего лишь человек. Росинанту очень захотелось взять и уебать. — Ебучая небесная свинья, — процедил он сквозь зубы. Доффи фыркнул, будто негодование Росинанта его тоже очень забавляло. — Сам такой, — ответил он совершенно по-детски. — Мы с тобой одной крови, помнишь, человечный ты мой? — Я хотя бы не такой козел, как ты, — огрызнулся Росинант. — Свинья, козел… у тебя сплошной хлев на уме, — легко ответил Доффи. — А я родом не из здешнего хлева. Я Дракон, милый мой. И ты тоже. Не советую об этом забывать, — он широко зевнул и, кажется, вознамерился вздремнуть. Росинант тоже невольно зевнул, глядя на него, и сам на себя разозлился. — Ты все-таки слишком похож на отца. Очень досадно, — пробормотал Доффи, снимая ноги со спинки дивана и поворачиваясь на бок, задом к Росинанту. — Не смей говорить об отце, — сказал Росинант. Его колотило так, что стучали зубы. Доффи развернулся обратно и сел на диване, оперев руки на бедра. — Я буду говорить об отце, — прошипел он, — потому что он отнял у меня все. Он отнял у меня дом, богатство, власть, родину. Маму. И чуть не отнял тебя. Росинант помнил. Тот единственный в жизни раз, когда он хотел оставить Доффи навсегда. — Он любил нас, — сказал он, — он готов был пожертвовать жизнью ради нас. Он моргнуть не успел, как Доффи оказался возле него и разорвал рубашку у него на груди. Стащил ее резко и с такой силой, что Росинанта мотнуло в сторону. И взялся за его правое плечо. — Смотри, Роси, — он шипел как рассерженный дракон, — хорошо смотри. Вот они, знаки его любви. По правому плечу Росинанта в ряд шли три широких шрама. — Это все, что он оставил нам после себя, — пальцы Доффи наливались черным, а у Росинанта, кажется, трещали кости. — Два года ада и сотня отметин на двоих. — Он не хотел, — жалко сказал Росинант. Даже для него самого это был очень слабый аргумент. — Мне похуй, — выплюнул Доффи, — "хотел" или "не хотел" — не значит ровным счетом ничего. Сейчас важно только то, что он сделал. Вот это, — пальцы Доффи легко, щекотно прошлись по левой руке Росинанта, исполосованной еще полудюжиной шрамов, — вот это, вот это… и вот это. Вот что он сделал, Роси. Со своим собственным сыном. А я убил его, — выговорил Доффи со смаком, — я убил его, я застрелил его и отрезал ему голову, я вымыл руки в его крови. Чтобы тебя защитить, болван. Чтобы никто больше не бросал в тебя камнями. Чтобы никто больше не пинал тебя ногами под ребра. Большой шрам от булыжника из мостовой. Ребро, когда-то действительно сломанное пинком. Длинная, узкая белая полоса — когда-то неудачно ударили заточкой. Скользнула рука, и нож вошел неглубоко: только распорол живот, не задев ничего важного. Пальцы Доффи легко, как бабочки, касались отметин на груди и животе Росинанта. Вечерний воздух неприятно, до мурашек холодил кожу. — А папа, наш милый папа, Роси, — Доффи никогда не называл так отца. Отродясь не называл. Даже "папой", а не то что "милым", — наш папа… что сделал? А? Мне было десять, Роси. Десять. А наш папочка, наш добрый самоотверженный папочка… даже не попытался меня остановить. Он просто встал на колени перед десятилетним сопляком. Папа умер на коленях. С готовностью. Почти… охотно, наверное. — Он сдался, Роси. Он наплевал на тебя. Он заставил меня стать его палачом. Даже сам себя убить не смог, ничтожество, — выплюнул Доффи, — и это я тоже должен был делать вместо него. Он притащил нас сюда и бросил умирать, а я убил его, чтобы нас освободить. Ну и кто из нас с отцом чудовище, а, добросердечный ты мой? И Росинант бы, наверное, даже повелся, если бы не знал Доффи с рождения. — Ты убил его, — сказал он глухо, — потому что хотел свою небесную власть обратно. И я тут ни при чем. Ты в мире никого не видишь, кроме себя, Доффи. Ты даже меня не видишь, не так ли? Он тяжело развернулся, чтобы уйти. Ему хотелось покурить. — Ты никуда от меня не уйдешь, — черные пальцы Доффи сжались на левом запястье Росинанта. — Я не твоя вещь, — Росинант рубанул ребром ладони по запястью Доффи. Тот невольно разомкнул пальцы. — Я не хочу тебя видеть. — А я тебя не спрашиваю, хочешь ты или нет, — Доффи сгреб его за волосы и поволок к дивану. Обычно он действовал тоньше, сраный кукловод. Но в этот раз он, видимо, правда очень разозлился. Росинант уже привычно ожидал, что его спину сейчас отобьют о диван, но Доффи поставил его перед высоким напольным зеркалом во весь рост — красивым, старинным, в позолоченной кованой раме. Намертво прикрученным к полу, чтобы не упало при качке. Одной рукой Доффи обхватил Росинанта поперек туловища, второй отвел волосы со лба. — Не хочешь меня видеть? — прошипел он на ухо Росинанту. — Смотри, Роси. Внимательно смотри. Что ты видишь? Да даже если бы и невнимательно. — Тебя, — сказал Росинант глухо. Из-под убранной челки на него смотрело лицо Доффи. Живое зеркальное отражение. Только один глаз был лишний. — Тебе никогда от меня не сбежать, — холодяще-нежно сказал Доффи, будто и без того не было понятно. А Росинант вдруг почувствовал себя измотанным, словно после трехдневной битвы. — За всю свою жизнь, — сказал он, — я хотел сбежать от тебя только один раз. И то ты не дал. — И никогда не дам, — пообещал Доффи. На плече и запястье Росинанта уже наливались синяки. Он знал: еще долго, очень долго после этого дня он будет ходить желто-зеленым. Доффи стоял у него за спиной, положив подбородок ему на плечо, его небесное чудовище. Его рука держала Росинанта поперек груди, не давая пошевельнуться. — Я не хочу, — сказал Росинант. — Я не хочу с тобой расставаться. Кажется, он был в полной жопе. Но Доффи вдруг улыбнулся ему в зеркало, так, как не улыбался больше никому и никогда. Эта улыбка вмиг смыла с его лица и звериную злобу, и неумолимую ненависть, и вечную глубокую складку между бровей. Она была так же похожа на его привычный хищный оскал, как полуденное море — на мраморные сады Мариджои. И Росинант безнадежно подумал, что… …Все его синяки, все его черное отчаяние стоили одного мгновения этой улыбки. — Ну чего ты, — сказал Доффи. Ласково, так ласково сказал и погладил его по щеке. — Чего ты такой кислый, красота моя? Это в принципе звучало как нонсенс — ласковый Доффи. Доффи и ласка были понятия взаимоисключающие. Тепла в душе у Доффи была примерно чайная ложка, из которой доставалось каждому из семьи равномерно. То есть — сущие слезы. И только Росинант, наверное, знал, что в душе у Доффи был еще неприкосновенный запас на особые случаи. Особые — это для него значило исключительно "связанные с Росинантом". Например, когда Росинант делал смешную хуйню. Или устраивал особенно живописный фонтанчик из горячего чая. Или пытался убедить Доффи немного побыть человеком, в конце-то концов. Или просто существовал рядом с Доффи — в одной вселенной, в одной комнате, в одной кровати. Иногда даже этого было достаточно, если они были одни. И Доффи даже, в общем-то, ничего такого не делал. Просто улыбался немного не так, как обычно. Просто смотрел немного не так, как обычно. Просто гладил его пальцами немного не так, как обычно. И его ментальное присутствие тоже ощущалось не так, как обычно, а — как будто Росинанта с головой окунали в огромную бочку с нежностью и надавливали на макушку, не давая вынырнуть, отдышаться. И каждый, каждый раз Росинант задыхался и тонул в этой давящей массе любви, а Доффи все смотрел на него, и улыбался, как улыбался только ему одному на всем белом свете, и гладил его лицо кончиками пальцев. Вот и сейчас Доффи вздумал мучить его своей лаской, как будто не знал, как невыносимо сильно Росинант любил его в такие минуты. Так, что разрывало грудь, давило на горло, не давая дышать. Больно это было — вот так слишком сильно любить. Росинант каждый раз не знал, куда себя деть, как выразить эту любовь. Хоть кричи во весь голос — но ведь все равно не крикнешь так громко, как нужно. Поэтому он взял руку Доффи и прижался к ней губами, к этой любимой, жестокой руке. Не сосчитать, сколько человек она убила. Росинант перевернул ее и поцеловал в раскрытую ладонь. Если бы эта рука нацелилась вырвать ему сердце, он бы сам подставил грудь. — Ну что ты делаешь, — сказал Доффи, наблюдая за ним с непонятным лицом. И вдруг швырнул Росинанта на злополучный диван и навалился на него всей тяжестью, будто пытался похоронить под собой. — Зачем меня мучаешь, а, сволочь моя ненаглядная? — прохрипел он. Ему тоже было больно от его большой, голодной любви. — Зачем ты со мной это сделал, — шептал ему Доффи. — Будь ты проклят. Не смей меня покидать, слышишь? Никогда. Чтоб ни на шаг не отходил. Ну, тут Доффи немного преувеличивал. Это он любил — красиво говорить. А вот чего он не любил, так это не властвовать собой. Любовь создавала рабов. Любовь поставила Росинанта на колени и отняла у него все, что определяло его как человека: достоинство, принципы, убеждения. А вот теперь Доффи тоже стоял на коленях, и все его существо против этого бунтовало, и гордость его рычала и огрызалась, и все, что ему так долго внушал Требол, летело в мусорное ведро — и самое страшное для Доффи было то, что на самом-то деле ему даже не особо хотелось сопротивляться. Ему хотелось стоять на коленях и целовать ноги Росинанта, как он делал иногда. Ему хотелось забыть о своих собственных принципах, об амбициях, о ненависти и мести. Хоть ненадолго забыть и разрешить себе побыть рабом огромного, гипнотического удава его странной любви. Позволить этому удаву заглотить себя целиком. Хотя бы ненадолго позволить себе побыть чьим-то, а не только своим собственным. Но такие моменты были редки и быстро проходили. Все-таки Доффи для них был недостаточно человеком. Доффи был зверь. Вообще у него было поразительное самообладание. Когда он бывал потрясен, это проявлялось только в том, что он начинал скалиться еще шире. Когда он (очень редко) бывал в ужасе, он лишь переставал ухмыляться и стискивал зубы. А когда он был очень, очень, очень зол, он просто начинал смеяться. Ни один враг не мог выбить его из колеи настолько, чтобы Доффи лишился самообладания. Ни одного друга Доффи не ценил настолько, чтобы сорваться из-за его гибели. Ни одна женщина не могла по-настоящему свести его с ума. Ни один мужчина не мог заставить его по-настоящему забыться. Последнее Росинант, увы, знал не понаслышке. У Доффи в организме в принципе не было предусмотрено стыда, поэтому он не находил ничего такого в том, чтобы поебаться при свидетелях. У Росинанта, конечно, никто не спрашивал, хочет ли он участвовать в оргии, но остальная компания, судя по всему, была вообще не против, и оргия организовалась как-то сама собой. Росинант забился в угол, потерянно допивал свое пиво и строил планы побега, но тут к нему на колени подсела разгоряченная девочка из новеньких. Судя по ее виду, она уже успела кого-то трахнуть, но ей было мало. А Росинант никогда не умел отказывать дамам. Но, добросовестно трахая ее сзади и привычно поглаживая соски небольших, но крепких грудей, он то и дело переводил взгляд на Доффи, который пошел уже на второй заход, сраный ебарь-террорист. Наверное, это было не очень нормально, подумал Росинант тогда: наблюдать за собственным братом в такие моменты. И то сказать, ему было очень неловко. Но другое чувство в нем сейчас легко пересиливало неловкость: удивление. Парень под Доффи, кажется, неподдельно стонал и скреб пальцами пол, а Доффи его трахал с таким лицом, будто пил утреннюю чашечку кофе. Доффи ебался эффектно, уверенно и стильно, как делал вообще все, за что брался. Доффи явно и неприкрыто кайфовал, причем непонятно, от чего больше: от партнера или от себя, такого красивого. Доффи шлепал несчастного парня по заднице так звонко, что Росинант даже вздрагивал иногда. И ни на минуту, ни на секунду не терял головы. И даже сейчас, когда он начал вбиваться сильнее и глубже, его движения до обидного походили на тщательно выверенное шоу. Доффи поймал его взгляд, приспустил очки и подмигнул. Росинант, конечно, покраснел, но… Как же ему тогда стало жалко Доффи, его красивого и уверенного брата, который даже в сексе мог кайфовать только от себя самого. Который даже в сексе не мог позволить себе не держать ситуацию под полным контролем. Доффи недоуменно приподнял бровь и даже немного сбился с ритма. Почувствовал, значит, как грустно стало вдруг Росинанту. Но за всеми этими размышлениями тот совсем забыл о своей собственной партнерше. Что, возможно, было и к лучшему: пока он витал в облаках, механически двигая бедрами, она уже дошла до предела и сейчас просто невнятно стонала и скулила под ним. Это было хорошо: Росинант любил, когда девушки уходили от него довольными. С ним кончала каждая, даже если Росинанту приходилось после собственного оргазма дополнительно поработать пальцами и языком, потому что Росинант был не сраный эгоист, в отличие от некоторых. Росинант дождался, пока она забилась и закричала у него в руках, быстро закончил сам, поцеловал ее в шею, усадил отдышаться, подтянул штаны и пошел покурить. Ну и несуразный выдался вечер сегодня. Он еще раз вспомнил лицо Доффи, испарину на его лбу — и вечную широкую ухмылку на его губах. И пожелал, всем сердцем пожелал брату однажды полюбить так, чтобы из-под маски этой ухмылки хоть иногда, хоть ненадолго прорывались его настоящие чувства. …А через месяц они причалили к удобной гавани, которая, возможно, уже многие сотни лет не видела кораблей. И пошли вдвоем мародерствовать в очень древний, очень ветхий дворец. И нашли там очень старое волшебное зеркало, скрытое в дальней потаенной комнате; зеркало, которое явно намагичил какой-то ебучий извращенец. И так Росинант узнал, что в мире все-таки было что-то, способное заставить Доффи потерять самообладание. Ему почти страшно стало тогда — от того, какой Доффи был, если сорвать с него намордник самоконтроля. И от того, какую власть Доффи этим давал ему в руки. Странно исполнилось его желание, и все же, как ни хотел бы, Росинант не мог жалеть, что оно сбылось, — потому что ему почти больно было от того, какой Доффи бывал счастливый, когда терял самообладание с Росинантом в руках. Он и не думал, и не надеялся, что его брат был способен на такое слепящее счастье. Росинант бы умер ради того, чтобы Доффи был счастлив. И он умирал каждый раз оттого, что Доффи бывал настолько счастлив только рядом с ним — вместе с ним. Что это волшебство было только для него; что во всем мире не было больше никого, кто бы видел Доффи — таким. И как Доффи ни пыжился, как ни пытался себя контролировать, в конце концов у него почти всегда срывало крышу. И тогда он рычал, и царапался, и кусался, и ставил синяки, и нес чушь, и вырывал у Росинанта клочья волос, и оставлял на нем кровавые раны от зубов, и трахал его так, что Росинант иногда день-два не мог нормально ходить. Иногда брат, впрочем, был способен и на нежность… или нечто подобное. У Доффи даже нежность была мучительной. Обычно она заключалась в чем-то вроде "довести Росинанта до предела и не давать кончить, пока не взмолится раз пятнадцать". Доффи умел это делать очень медленно, жарко, тягуче. Но кому как, а Росинант считал это просто подвидом садизма. Вот и сейчас Доффи где-то полчаса уже трахал его так мучительно медленно, глубоко и с оттягом, и только лыбился в ответ на его мольбы, и одной ладонью держал запястья Росинанта у изголовья, а ногтями второй руки чертил на груди у Росинанта кровавые полосы. Никому не позволено было даже царапины оставить на Росинантовой коже — но Доффи был не "никто". Ему было можно. А Росинант уже даже говорить не мог, и только невнятно, измученно стонал. Он весь был полон Доффи: тело, сердце, душа. И так любил его, что душа кричала и сердце разрывалось. А тело уже трясло от напряжения, и Росинант не мог думать ни о чем, кроме того, чтобы кончить, просто кончить наконец… …И какой же Доффи был все-таки зверь. Лицо Доффи дрогнуло. Он тоже больше не мог. И понять бы, что его больше заводило: Росинантова страсть, Росинантова мука, Росинантова злость или эта любовь его, такая, что нельзя было сказать о ней никакими словами… Но Доффи отпустил наконец его руки, и Росинант тут же поймал его, не давая упасть. — Я люблю тебя, — сказал он, так же непроизвольно, как дышал. Доффи ухмыльнулся. Такой ухмылки его Семья не видела никогда, и за это Росинант был до смешного благодарен. — Я знаю, — ответил он, едва ворочая языком, и как же Росинант был благодарен за блаженную усталость в его голосе. И заснул, как зверь, мгновенно и крепко. А Росинант до вечера караулил его сон, и гладил его по голове рукой с темно-синим запястьем, и не мог задремать, потому что не было сейчас на свете ничего важнее, чем смотреть на это мирное сонное лицо. — Какая в пень Дрессроза. Доффи, твои шутки иногда совершенно не смешные. — А еще иногда мои шутки совершенно не шутки. — И нечего на меня так смотреть! — Как "так"? — Так! Как будто я тебе бесплатный клоун. — А что, не клоун? — Пошел нахуй. — Правда, порой ты действительно слишком дорого мне обходишься… — Нахуй пошел. — Как в тот раз, когда ты чуть не спалил весь корабль, когда показывал Бейби фокусы… — Это было один раз. — Или как в тот раз, когда ты чуть не разнес весь завод, потому что решил испытывать во дворе свою ракетную установку… — Ну немного проебался с мощностью, ну бывает. — Или как в тот раз, когда ты утопил в море мои капри. Винтажные, между прочим, из самой первой коллекции Глории Конильо. Ну ты в курсе, сколько я за ними охотился. — Я сделал это нарочно. Они были ужасны. А ты шмоточник, Доффи. Пристрелить конкурента прямо на аукционе — это перебор. — Он перешел мне дорогу, — легко сказал Доффи, — он знал, с кем связывался. Так что сам себе злобный баклан. — Не заговаривай мне зубы, — вспомнил наконец Росинант, — какая нахуй Дрессроза? Зачем она тебе нужна? — Кажется, кто-то плохо учил уроки… — Нормально я учил уроки. Зачем тебе старое владение нашей семьи? Это же нищая, слабая страна. Там восемьсот лет войны не было. — Зато очень удобно расположенная, — снисходительно ответил Доффи, — красивая, — он погладил Росинанта большим пальцем по нижней губе, — а главное, она моя. По праву моя. И ты очень плохо меня знаешь, моя радость, если думаешь, что я останусь на этой мусорке хоть на день дольше, чем необходимо. — Не нравится мусоросжигательный завод — найди что получше… — Я не о заводе сейчас. — А о чем? О Спайдер-Майлсе, что ли? Доффи небрежно привлек его к себе одной худой, цепкой рукой. Коснулся уха губами. Прошептал, пустив волну мурашек по коже Росинанта: — Обо всем Норт Блу, Роси. Об этой отвратной. Вонючей. Выгребной. Яме. Отпустил его и сказал как ни в чем ни бывало: — Мне нужна нормальная база для нормального бизнеса. Тут в Норт Блу мы уже достигли потолка. Пора пошуметь в Новом Свете. Нет, Доффи, конечно, мог флиртовать сколько влезет, но Росинанту этот план все равно совершенно не нравился. Он уже открыл было рот, чтобы об этом сообщить, но тут ему в ногу что-то вцепилось, а ноздрей достиг легкий сладковатый, терпковатый аромат. — Роси, Роси, — зачирикала Бейби требовательным тоном, — а спой чего-нибудь! Пожа-а-а-алуйста. Вот ведь вымогательница. Еще и Доффи рядом откровенно хихикал в душе, хотя внешне его лицо совершенно не переменилось. Подкаблучник, сказали его смеющиеся эмоции. Росинант насупился. Не говорить же Бейби "нет" просто в пику Доффи. Хотя… — Ро-о-оси, — потормошила его ногу Бейби, глядя снизу вверх большими доверчивыми глазами. — Ладно, красавица. Что тебе спеть? — без боя сдался Росинант. Доффи фыркнул, теперь уже вслух. Росинант всадил локоть ему в бок, сохраняя на лице благожелательное выражение. — Про долги! Ту, которую ты теперь всегда мурлыкаешь себе под нос, когда думаешь, что никто не слышит. — Про чего? Ну у тебя и репертуар, соловушка ты наш. — Пошел нахуй, Диаманте. — Мне, кстати, тоже интересно, — встрял Доффи. Росинант раздраженно вздохнул, покосился на него и запел. Петь их учила мама — петь и играть. Мало кто так любил музыку, как она. У них в доме всегда были лучшие певцы и музыканты, и на всех аукционах знали: такой товар в первую очередь предлагать Донкихотам, они купят сразу и по очень хорошей цене. Мама и сама хорошо музицировала. Родичи на нее косились: Драконам такие занятия не подобали. Для развлечений существовали рабы, а дочери Небесного племени не пристало играть и петь как простолюдинке. Но тихая, спокойная мама умела быть ужасно упрямой, когда хотела. Этим Доффи пошел в нее. И играть Доффи умел не хуже нее, причем на всем подряд. Скрипке его выучила мама, на гитаре он выучился как-то сам, а играть на нервах умел от рождения. Правда, прикасаться к маминой любимой арфе Доффи категорически отказался, потому что это было, мол, "ниже его достоинства", а мама и не настаивала. По сравнению с ним Росинант был довольно бесталанен — видимо, из-за природной неуклюжести. Но вот что ему удавалось хорошо, так это пение. Пока мама объясняла Доффи упражнения и терпеливо выслушивала, как он плевался от вокализов, Росинант очень быстро научился находить певческую опору и со слуха схватывал любые вокальные техники. Когда они прибыли в Норт Блу, он уже почти без ошибок повторял мамины колоратуры и филировки. Когда Доффи наконец ушел с того небесами проклятого острова, Росинант впервые за несколько лет снова запел. Высокие волны бились в стонущие борта их старой угнанной шхуны, и сердце Доффи гулко билось ему в спину, и Росинант пел срывающимся, отвыкшим голосом, и мысленно просил у песни, чтобы перегнала, перестонала ветер, чтобы долетела до одинокого холмика на отдаляющемся неласковом острове, чтобы прильнула к нему и шепнула маме: ее дети помнят о ней. И будут помнить всегда. Затхлый воздух капитанской каюты втекал ему в легкие и выливался старой песней из Небесного края, хромающей и спотыкающейся, и руки Доффи кандалами лежали у него на солнечном сплетении, сковывая каждый вдох. А когда о пиратах Донкихот заговорили по всему Норт Блу, голос у Росинанта вдруг начал неприятно хрипеть, скрипеть и срываться, а горло — отекать и болеть, и тогда Доффи запретил ему петь совсем. "Голос потеряешь", — сказал он своим новым, низким, все еще непривычным голосом, и Росинант, конечно, послушался. Ведь он не хотел терять голос — и не мог ослушаться Доффи. Никогда не мог. Через полгода он наконец с благословения Доффи попробовал спеть одну из маминых любимых песен. Непонятно, на что он надеялся, конечно. Она была написана для легкого и нежного сопрано, эта песня. Раньше Росинант с ней всегда отлично справлялся, с его-то чистым, звонким детским голосом, — но тот голос ушел, а новый даже в разговоре звучал далеко не легко и не нежно. Однако почему-то Росинант все же взялся именно за эту песню. Сила привычки, наверное. Доффи больше всего любил именно ее. Росинант открыл рот, и по каюте Доффи раскатился большой, густой, пугающе темный баритон. Росинант немедленно закрыл рот и посмотрел на Доффи большими глазами. — М-да, — сказал Доффи и утешительно похлопал его по спине. — Ну что, меняй репертуар теперь. И Росинант поменял. А что делать. Но петь не перестал. Пел для Доффи, по поводу и без повода. Пел для безмолвных звезд и для быстрого ветра, пел хором с чайками и морем, пел под фырканье Диаманте и восхищенные вздохи Джоллы. Пел для мамы, где бы она сейчас ни была, и думал, что, может быть, она его слышала в такие моменты. И видела, как он по ней скучал. Доффи иногда аккомпанировал, иногда присоединялся, но чаще просто слушал. Ему тоже нравилось, когда Росинант пел. И Бейби очень нравилось. Поэтому она исправно требовала концертов, а Росинант каждый раз был не в силах ей отказать. Да и не очень хотел, честно говоря. "Песня про долги", значит. Память у Бейби была очень избирательная. А песня была хорошая. Обидно было исполнять ее на нераспетый голос, но если бы Росинант сейчас принялся распеваться, то Диаманте начал бы противно ржать и тут же испортил бы все настроение. Ну и ладно. Главное, души побольше, решил Росинант и поудобнее уселся на поручнях "Нумансии". В конце концов, музыку заказывала Бейби, а ей всегда нравилось все, что бы он ни делал. Ну а придирчивые критики могли идти лесом, он не для них собирался петь сейчас. На первой же строчке брови Доффи поползли куда-то к макушке… а уголки губ — в стороны. Ага, помнил, значит. И то сказать, хорошая была постановка, хотя Доффи упорно делал вид, что во второй раз пошел на нее только ради Росинанта. Доффи все-таки был ужасный сноб. Показательно слушал только рафинированную музыку прославленных композиторов в исполнении титулованных музыкантов, показательно же воротил нос от таких вот простеньких псевдонародных напевов… и прямо сейчас отстукивал пальцами ритм по колену, и, кажется, даже этого не замечал. Бейби ожидаемо зачарованно слушала, держась за штанину Росинанта: большие темные глаза, полные восторга, большой желтый бант и маленькое, такое маленькое тельце. Ну вот как, как можно было оставить такую малышку умирать от голода в лесу? А песня уже заканчивалась, и поднимался свежий, холодный ветер, и волны с глухим гулом бились в борта "Нумансии", стрелою летевшей домой, в Спайдер-Майлс. — "…Одной нуждою богат я, долгами полон мой дом, но я пою песнь мою и с милой сижу вдвоем", — Росинант подхватил Бейби и усадил к себе на колено, не прекращая петь. — "Есть все что надо у меня: есть весна, есть луна, есть…" — тут он сделал многозначительную паузу, — есть моя золотая девочка приставучая, бессовестная, — и завершил песню звучным чмоком в макушку Бейби. Яркий бант, накрахмаленный до дубового состояния, ткнулся ему в глаз и чуть не сделал его полным двойником Доффи, но это было ничего: главное, что Бейби смеялась. — Ну что, довольна? — Очень! А спой еще? — Что спеть? — Росинант поднял взгляд на широко улыбающегося Доффи и подмигнул поверх темноволосой головки Бейби, ее пышного желтого банта. — Спой "Ветерок, что шепчет нежно", — как ни в чем ни бывало предложил Доффи. Росинант уже хотел было послать его нахуй, но вовремя вспомнил о Бейби и ограничился выразительным взглядом. Это была та самая песня, любимая мамина, колоратуры в которой так хорошо удавались ему до ломки голоса — и которую он никак не смог бы нормально исполнить сейчас, своим-то малоподвижным драматическим баритоном. — Вот! Ее давай! — потребовала Бейби. Росинант одарил Доффи еще более страшным взглядом. Тот невинно пожал плечами. Что ж, придется позориться. Ну, хоть малышка повеселится. — По крайней мере ты спел полным голосом и на легато, — сказал Доффи, отсмеявшись. — Все не так плохо. Тихо, тихо, давай без насилия. Росинант неохотно убрал кулак. Чертов Доффи, ему бы только ржать. — А почему молодой господин смеется? — недоуменно спросила Бейби, которую он в ажитации сунул себе под мышку, прежде чем замахнуться на бесстыжую рожу Доффи. — Так красиво… — Красиво, — очень серьезно подтвердил Диаманте. — Слышь, Росинант, тебе, может, на сцену податься? В певцы, ну или там в клоуны. Клоун из тебя всяко будет получше, чем пират. Росинант покосился на него, прищурился и с большим чувством запел гимн Морского дозора. Как назло, он только сейчас нормально распелся. — Ебать ты дерзкий, — почти одобрительно сказал Диаманте. Росинант, не обращая внимания, допел до конца и сгрузил Бейби на палубу. — Все, — заявил он, — концерт по заявкам окончен. Беги, красавица. Бейби выпятила было нижнюю губку, но тут Доффи вразвалочку подошел поближе — как-то так подошел, что Бейби как ветром сдуло. Диаманте хмыкнул и тоже ретировался, и на палубе, наверное, были еще какие-то люди, но сложно было замечать хоть кого-то еще на всем белом свете, когда Доффи так шел прямо на него; так смотрел. Прямо на него. Доффи шел прямо на Росинанта, а тот смотрел на него и улыбался. Требол помимо воли представил: на миг, всего на миг море вздыхает сильнее обычного — корабль кренится чуть сильнее обычного — совсем немного, едва заметно, самую малость… Даже малости хватило бы, чтобы Доффин неуклюжий братец свалился за борт. Чтобы море слизнуло его холодным языком — и уже не отдало, это холодное, безжалостное северное море. В этих водах даже хороший пловец долго не протянул бы. Водах Норт Блу с их обжигающе-леденящим, парализующим прикосновением… Доффи подошел прямо к Росинанту и посмотрел на него в ответ, плотно сжав губы, и его единственного глаза не было видно за остро поблескивающими очками. А затем его рука поднялась, машинально, почти как у марионетки. Легла между плеч Росинанта, скользнула вдоль позвоночника, и все — будто сама, без воли Доффи. Требол хорошо его знал, своего короля. И очень хорошо чувствовал, что Доффи сейчас не видел никого и ничего, кроме… А Росинант все тихо улыбался, не двигаясь со своего насеста, и смотрел на Доффи так, словно тот был единственный человек на всем белом свете. Жалкий, никчемный Росинант, от которого вечно были одни проблемы. Когда Требол нашел Доффи, то решил было, что с приходом благословенного дитяти все его личные проблемы кончились навсегда. И неудивительно: Доффи, Донкихот Дофламинго, Молодой господин был идеален. Словно сама судьба вела его в руки Требола: раскалила в огне на той высокой стене, которую Доффи до сих пор видел в кошмарах; закалила во льде родственной встречи, которую Доффи с братцем оказали Драконы Мариджои; удар за ударом выковала из Доффи самый острый, самый холодный, самый сверкающий меч из всех, какие Требол только видел в своей жизни. Ему оставалось только взять этот меч в руки — и позволить ему упасть на вражеские головы. Доффи его презирал, конечно. Требол это видел; Требол это чувствовал, хотя Доффи хорошо научился это скрывать. Но Треболу было не привыкать… эй, ты чего тут вертишься под ногами, уродец брысь, попрошайка гляди, да он горбатый. ну и мерзость фи, какое отвратительное зрелище таких нужно давить сразу после рождения на-ка тебе тухлятинки… гляди, схватил, побежал. не зря от него так воняло. крыса помойная О да, Треболу было не привыкать. Тем более что Доффи в этом отношении был удивительно демократичен. Он равно презирал всех, кроме чертова Росинанта. Все люди нижней земли были для него рабами… вы кого мне привели? на что мне этот уродец? а почему бы и нет? шутом будет. здоровые рабы, знаешь ли, на дороге не валяются. где я их тебе столько наберу? тем более что драконы любят таких… необычных. га-га-га! он их точно позабавит, зуб даю. может, за него даже больше дадут, чем за того здоровяка или эту цыпочку гляди какой страшный, еще и с горбом. и болтливый, как по заказу. отличный шут! да бери, не крути носом …И быть бы Треболу посмешищем мировой знати, если бы работорговцы не перепились и не передрались в тот же вечер. И он улизнул под покровом ночи, пока они утюжили друг другу морды, и разбил свои кандалы подобранным камнем, когда отковылял достаточно далеко. Он уже тогда, в тринадцать, был очень силен, а цепи были такие ржавые, что долго бить не понадобилось. Кандалы он оставил себе на память и бережно хранил, чтобы никогда, ни на секунду не забывать. И поклялся, что других на него не наденут. …но у кого, как не у Доффи, было на это право — царствовать и всем владеть? Само Небо благословило его волей короля и злобой демона, само Небо подняло его выше облаков и швырнуло об землю — чтобы Требол его подобрал и сделал из него завоевателя. Из самого Требола завоеватель был бы не очень. Не было у него… гм… харизмы, да. И у его (подручных) товарищей особой харизмы тоже не было. Диаманте только девок клеить и умел, Пика был дуб дубом, Верго — вообще слегка умалишенный. Ни за кем из них люди не пошли бы. Это было плохо. У Требола были большие планы (большая мечта и клятва, данная ржавым кандалам в его сундуке) Весь мир простирался перед ним, как шахматное поле. А короля у него не было. Пока само Небо не послало ему маленькое божество с демоном, глядящим из черной бездны его очков. Завоевателя из благороднейшего королевского рода на море и на земле. Ну а Требол был более чем доволен ролью ферзя, (кукловода) наставника и учителя. И все было бы прекрасно, и избранник Небес был бы идеален… если бы не растрачивал себя так бездарно. Если бы не стелился на брюхе перед тем, кто недостоин был даже умереть под его ногой. С Росинантом надо было что-то делать. У Требола на Доффи были большие планы, и Росинант уже успел их заметно подпортить. Их морской переход закончился, а вот концерты только начинались. — Да что тебя опять не устраивает? — раздраженно вопросил Доффи, роясь в корреспонденции от своих шестерок и бизнес-партнеров. Отчеты, наводки, доносы, хрустящие свежие листовки и листовки потрепанные, в красновато-коричневых отпечатках, — все это Доффи внимательно просматривал, прежде чем отдать Треболу разбираться. Доффи любил все знать и всегда быть в курсе дел. — Ты собираешься отжать у легитимного правителя целую страну, — намекнул Росинант, осуждающе подпирая стенку. Очень хотелось есть, но пока Доффи не садился за стол, ужинать никто не начинал. А Доффи не садился за стол, не разобрав корреспонденцию. — Легитимного? Ха! Дрессроза моя. Мое наследство, мое владение. И теперь я возвращаю себе свое. А ты заебал уже, Роси. Она ведь и твоя тоже, эта земля. — Наши предки отказались от нее, когда ушли в Мариджою. — А теперь я отказываюсь от их отказа, — Доффи пожал плечами. — Дракон ничего не должен простолюдинам. — И держать обещания не должен? — И держать обещания. — Ты жулик, Доффи, — сказал Росинант устало и развернулся, выйти покурить. — Никакой ты не король. Ты просто кидала. Пальцы Доффи конвульсивно сжались. — Ну все, молись теперь, — сказал он. Сгреб Росинанта за горло и прижал к стене. Ноги Росинанта болтались, не доставая до земли. Он висел, задыхался и демонстративно не сопротивлялся. Даже умудрился приподнять одну бровь. Доффи поглядел-поглядел на него и уронил на пол. — Да, неприятно слышать правду, — философски сказал Росинант охрипшим голосом, потирая горло. Затем еще потер отбитый копчик, которому и без Доффи изрядно доставалось, спасибо. — Неприятно слышать чушь, — поправил его Доффи. — Ты ведь допрыгаешься, красота моя. Мое терпение не бесконечно. — А терпение Мариджои? — спросил Росинант. — Пока что они мирятся с нашим существованием и даже не особо пытаются нас убить. Но ты ведь знаешь: они нашли бы, как с нами разделаться, если бы мы начали действительно мозолить им глаза. Сам же говорил: эти агенты, которые регулярно за нами приходят, — это просто напоминания, иначе их покушения были бы не такими жалкими. — Пусть только попробуют со мной разделаться, — оскалился Доффи. — Они очень, очень быстро об этом пожалеют. Росинант вздохнул и протянул ему руку. Доффи подозрительно покосился на нее, но все же взялся за ладонь Росинанта — помочь подняться. Росинант дернул его на себя, а Доффи не сделал ничего, чтобы ему помешать. Странное это было ощущение, так любить человека — и так ненавидеть его дела, подумал Росинант, вжимаясь лицом в волосы Доффи. Потерся носом о его серьгу. — Не будь идиотом, Доффи, — сказал он, — я думал, это моя прерогатива. Ты сильный, наглый и живучий, но против агентов Мариджои ты просто таракан. Не ерзай — знаешь ведь, что я говорю правду. Не наглей сверх меры, Доффи, иначе тебя просто прихлопнут. — Ты же не думаешь, что я всего этого не учел, — засмеялся Доффи, устраиваясь у него на коленях поудобнее. — Одна несчастная Дрессроза погоды не сделает… так они подумают. И зря подумают. На Мариджое очень старая власть, Роси. А старики и думают по-стариковски неповоротливо. С возрастом люди разучиваются рисковать, а мы с тобой это все еще умеем. И поэтому все у нас выгорит. Веришь мне, моя радость? Росинант и хотел бы не поверить, но невозможно было не поверить Доффи, когда он говорил вот так — с огнем и полной убежденностью в своей правоте. — И как тебе, нормально будет сидеть на ворованном троне и купаться в ворованной любви? — упорно не сдавался он. Доффи зычно, очень искренне расхохотался. — Вот кто бы сейчас говорил про ворованный трон, — сказал он, досмеявшись. — Сидишь тут на ворованном ковре, одетый в ворованные шмотки, и разглагольствуешь о добродетели. Ты лопух, Роси. — Пожалуй, — неохотно признал Росинант. — Но… — А любовь их мне даром не сдалась, — припечатал Доффи. — Знаешь где я вертел их любовь? Мне надо, чтобы меня любил только один. Приподнял лицо Росинанта за подбородок, посмотрел в глаза. — Он любит меня, Роси? — спросил он. — Любит, любит, — ворчливо отозвался Росинант. — Обожает. Как последний дурак. Пусти. Да пусти ты. Пойду набухаюсь. — Значит, пошли бухать вместе, — мирно предложил Доффи. — Спорим, тебя вырубит раньше? — Не спорим, — отказался Росинант. — Я и так знаю, что меня вырубит раньше. Я вообще вырубаться не собираюсь. Я так, залить горе. — Какое нахуй горе, — неверяще рассмеялся Доффи. — Ты меня все больше поражаешь. Горе у него. — Ты мое горе, — указал Росинант. — А все потому, что ты мудила. — Взаимно, — Доффи пожал плечами. — А все потому, что ты лопух. — Ну вот и договорились. Пошли бухать, любовь моя, — Росинант все-таки не удержался и поцеловал его, так же крепко, как обожал. …Так они и не пошли никуда. Остались любить друг друга там же, на пушистом ворованном ковре. — И почему мы никогда не доходим до нормальной человеческой постели? То ковер, то трюм, то золотохранилище, — сказал Росинант досадливо и в то же время немного лицемерно. До постели они тоже доходили, более чем часто. — Как животные какие-то. — Животные остались за дверью, — ласково ответил ему Доффи тем самым ебучим тоном "ты-ж-мой-недотепа". — А тебе лишь бы жаловаться. Ну-ка, посмотри мне в лицо и скажи, что ты чем-то недоволен. — Я недоволен тем, что ты называешь своих людей животными, — проворчал Росинант. Он их не особо любил, этих людей, но эту черту в Доффи он любил еще меньше. — Ты задрал, — легко сообщил ему Доффи. — Тебе точно в священники надо было идти, преподобный отец Росинант. Что ни слово, то проповедь. А главное, зачем? Какой смысл читать мне мораль, а, мой Роси? Все равно ты в конце концов отпустишь мне все грехи. — Я тебе не исповедник, грехи отпускать, — указал Росинант — довольно кисло, потому что Доффи был прав, опять. Как всегда. — А жаль, — отметил Доффи, — сутана тебе пошла бы. Ну вот, теперь я хочу с тебя ее снять. Мало было Доффи, что Росинант ради него наступил на свою совесть и честь, растоптал свои принципы и убеждения. Судя по его мечтательной роже, он уже видел, как Росинант ради него вытирает ноги о свою веру и клятву. А Росинант бы вытер, как бы жалко и убого это ни звучало. Росинант почти никогда, почти ни в чем не мог ему отказать. Ведь можно было вывезти Небесного дракона из Мариджои, но нельзя было вывести из Дракона его абсолютную уверенность, что людишки нижнего мира ему не чета. А это значило… Если бы Росинант пошел против Доффи, пошел в чем-то действительно важном, Доффи остался бы совсем один. Один среди людей, которых звал Семьей — и которых на самом деле не ставил ни во что, потому что они были люди. Он хорошо научился это скрывать, потому что так было проще жить и работать. Но он никогда не смог бы пустить никого из этих людей в свое каменное сердце, потому что среди Небесных драконов было не принято любить рабов. А Росинант всегда был, наверное, чудовищно эгоистичен… если подумать. Он бы весь мир разрушил и сжег ради одного человека, которого любил. Но это не значило, что он не мог читать ему мораль. Росинант подумал и начал намурлыкивать себе под нос. Когда Доффи очень, очень, очень сильно злился, то просто начинал смеяться. А когда Росинант очень, очень, очень сильно злился на Доффи, то начинал ему петь — те песни, которые Доффи нравились меньше всего. И на душе немного легчало, и всякий раз становилось смешно оттого, как Доффи явно разрывался между отвращением к песне и удовольствием от голоса Росинанта. Понемногу из негромкого мурлыканья начали прорисовываться слова, простые, искренние и честные. И, наверное, много чести было Доффи, чтобы Росинант пел ему такие слова — но ведь они были правдой, черт бы его побрал. Росинант уселся на ковре, скрестив ноги, и запел во весь голос. Пусть Доффи кривится напоказ, чертов лицемер. В театре он эту песню слушал так же внимательно, как Росинант, оба раза. — Опять ты с этими примитивными песенками, — сказал Доффи, но Росинант же знал, когда его брату все было по кайфу. После секса Росинант, как всегда, звучал довольно херово. Ну и черт с ним: главное, Доффи ему улыбался. — "…О, не хмурь своих бровей, не смей, не смей", — он легко провел пальцем между бровей Доффи и увидел, как разглаживается складка между ними, будто по волшебству, и самое любимое на свете лицо становится таким невыносимо красивым и юным, — "исчезли скорбь и горе прежних дней, любовь моя", — вместо "любовь" вообще-то должно было быть имя героини, но Росинант не удержался, — "восходит солнце над судьбой твоей…" Доффи потянулся было целоваться, но Росинант придержал его за нос и с намеком поиграл бровями. — Ну ладно, — фыркнул Доффи и вступил с партией Белл, так и валяясь на ковре. Надо же, каждое слово помнил, несмотря на свои снобские комментарии. Он даже попытался петь фальцетом, для вящего сходства. Одолел две строчки, сдался и рассмеялся. Росинант хохотал так, что поперхнулся и закашлялся. Доффи приподнялся на локте и любезно поколотил его по спине. И снова запел, уже собственным голосом, красивым и вкрадчивым, как кошка на мягких лапах. Не было в нем звонкой летящей нежности, как у той сопрано, певшей Белл: была мурлычущая насмешка и лихой, порыкивающий рок. "С тобой повсюду вместе буду", — то ли обещал, то ли угрожал он. — "Утро вместе, вечер вместе, вместе летом и зимой…" Тебе нигде от меня не скрыться, посмеивался этот голос. Как будто не видел, как будто не знал, что без Доффи не было для Росинанта ни закатов, ни рассветов. И солнце не светило, и огонь не грел. Красивая она была, эта ария. Красиво было то, как сопрано певицы взмывало ввысь со сцены Дойлской оперы, вьюнком обвивалось вокруг густого плотного баса-баритона, рассыпалось золотыми колокольчиками. Как два голоса танцевали, то сплетаясь в объятиях, то расходясь на расстояние вытянутой руки. Росинант пел, закрыв глаза, и их с Доффи голоса сливались в один. Утро вместе, вечер вместе… — "…вместе летом и зимой", — пообещал он в ответ и погладил Доффи по щеке. Лицо у Доффи было до ужаса обнаженное и беззащитное сейчас. Не было на нем ни вечных очков, ни вечной ухмылки — не за чем было прятаться, и Доффи весь был перед Росинантом как на ладони. Душа Доффи дрожала у него в голосе, отражалась в единственном глазу — и Росинанту было страшно. Страшно, потому что вот сейчас, когда его брат весь был как обнаженный нерв, Росинант так легко мог бы сделать Доффи больно — одним коротким взглядом, одним неосторожным словом. И потому что он так любил Доффи сейчас, что скорее перерезал бы себе горло, чем сделал бы больно ему. Доффи снова потянулся за поцелуем, и Росинант потянулся в ответ. Только в спальне у Доффи затихло, как уже опять начинался шум и гам. И ладно бы еще что-нибудь приличное. Но нет! Доффи с Росинантом решили петь песни. Как назло, голосина у Росинанта был такой, что на всем заводе стены тряслись. Никакого покоя! Требол скрежетнул зубами. — Красиво, — мечтательно сказала Бейби. Кому красиво, а у Требола мигрень начиналась. Он громко, раздраженно вздохнул и помассировал переносицу. И эти Росинантовы песни еще. Нет чтобы петь что-нибудь хорошее — воровскую там, арестантскую или еще что-нибудь такое, чтобы за душу брало. Нет, Росинант каждый раз исполнял какие-нибудь сопли, как не мужик. А Доффи знай вторил, как не… — Чего? — спросил Доффи, будто мысли читал. Они все валялись на том же ковре, запутавшись друг в друге, слипшись потными телами. Росинанту было бы хорошо, так хорошо… если бы одна мысль не мучила его, как червячок проедая ходы в его разуме вот уже несколько месяцев. Он помялся-помялся и спросил-таки, решившись: — Доффи… тогда в замке, в той комнате… ты же не только ради спасения наших душ это самое?.. Росинант, конечно, был невероятно красноречив сейчас. Но это было неважно: Доффи всегда понимал его с полуслова. Вот и сейчас он все правильно понял и совершенно по-хамски заржал ему прямо в ухо. — Ах, Роси, — сказал Доффи, отсмеявшись наконец, — ты не перестаешь поражать меня своей проницательностью. Остротой ума, — он поцеловал Росинанта в то же ухо, в которое сейчас оскорблял его без зазрения совести, — полетом мысли. Гений нашего времени. — Сам дурак, — обиделся Росинант. Хотя Доффи был прав, конечно. Из них двоих дураком был явно не он. Росинант ведь до сих пор надеялся — много месяцев надеялся — что это все зеркало наворожило. Что они на самом деле не были грязными извращенцами с кровосмесительными наклонностями — просто проклятие зеркала не до конца отпустило. Но сейчас Доффины эмоции тихо смеялись ему в душу, лишая Росинанта последней надежды, что Доффи правда заботился исключительно о спасении их жизней, а не просто воспользовался удачным поводом затащить в постель собственного младшего брата. А с тех пор Росинанта и затаскивать не надо было — сам шел, сам обнимал и нередко первым распускал руки. И все тайно надеялся, что вот это все — тоже из-за зеркала, а не из-за того, что Росинант был вот такое вот распущенное животное… с кровосмесительными наклонностями. Но нет, свалить ответственность не прокатило. Все, что было между ними сейчас, похоже, было их собственное, а не наведенное. Ну что сказать. Хреново было чувствовать себя грязным извращенцем. И странно радостно было думать о том, что все то, из-за чего Доффи бывал так счастлив иногда, было все-таки настоящее. — Почему? — спросил Росинант после долгой паузы. Ответ пришел приливом полусонных эмоций, которые Росинант привычно привел на человеческий язык. Чего там только ни было: и "разговорчивый ты сегодня", и "я спать хочу", и "лежи смирно и не мешай обниматься", и те самые три слова в легком светящемся облаке тепла, и подо всем этим — раздраженное "так получилось". Получилось, значит, подумал Росинант и хмыкнул про себя. Честное слово, он уже устал ужасаться от того, что у них… получилось. Тем более что вот это, происходившее с ними и между ними, было слишком хорошо, чтобы быть таким уж плохим. Он хотел было спросить, давно ли, но Доффи уже дремал.