Зеркала

— А я тебе говорил, а ты не верил, — огрызнулся Ло с чувством собственного превосходства. — Вот честное слово, лучше бы ты был не прав, — огрызнулся Росинант в ответ. — А я говорил, что лучше знаю! Я доктор! Ну, почти! — Ты мелочь пузатая! Пей молоко и погружайся в сон, я сказал! Ло допил молоко, угрюмо зыркая на Росинанта поверх кружки. Росинант едва заметил, занятый тяжкими думами. Два года прошло, а Ло едва подрос. Оставался все такой же тощий, мелкий, скуластый — а теперь еще и пятнистый вдобавок ко всему. Янтарный свинец проступал наружу. Белая болезнь вступала в продро… предре… "Продромальный период! — осуждающе сказал бы тут Ло и надменно покосился на него. — Это значит, что инкубационный период кончился, и скоро у меня появятся клинические признаки…" Ло все-таки определенно был ужасно занудный. И, кажется, определенно умирал. Теперь уже совершенно точно, судя по тому, что ребенок был весь в пятнышко. А Росинант даже не знал, как на это реагировать. Ло был очень дерзкий и в то же время очень душный. Ужасно вредный ребенок, ужасно. Росинант бы, кажется, десять лет своей жизни отдал, чтобы он пожил хоть немного подольше. Вообще все происходящее было очень непонятно и тягостно… и ему даже не с кем было об этом поговорить. Джоллу Росинант жалел — она была очень чувствительная и, кажется, не на шутку к ребенку привязалась, — а остальные, вроде Требола и Диаманте, отпадали по понятным причинам. Доффи тоже… разгуливал по заводу весь красивый такой, строил хитрые планы и в ус не дул. И видел, не мог не видеть, с каким лицом Росинант смотрел на Ло, когда тот не замечал. И только улыбался еще обольстительнее, и щипал Росинанта за жопу, что, между прочим, вообще не помогало. Два года прошло с тех пор, как Ло к ним приблудился. Ребенок оказался умница и трудяжка, по случаю чего Доффи немедленно завалил его книжками и тренировками. И если уроки ему Ло всегда отвечал отлично, то тренировки… — Он старается, — огрызнулся Росинант. — Да я вижу, — безразлично сказал Диаманте, — только сегодня он меч в руках еле держал. Это бесполезно, Доффи. На что я трачу золотые годы своей жизни? — Давай-давай, учи, сенсей, — наставительно ответствовал ему как всегда веселящийся Доффи, — слабость с ним не навсегда, а навыки останутся. И хорошо бы, если так. Но пока Росинант вообще не видел, чтобы Доффи что-то для этого предпринимал. Знай ходил в море да грабил банки, при случае не чураясь и охоты за головами, — еще и ребенка с собой тащил. Ребенка, который хмуро и безмолвно делал все, что ему говорили. Учился прокладывать путь по звездам, учился рубиться на мечах, учился резать головы. На практике, конечно же. Хотя получалось у него даже хуже, чем у Бейби. И не потому, что Ло был лентяй или бездарь, а потому, что в свои десять лет Бейби выжимала вдвое больший вес, чем Ло в двенадцать. А кожа у него постепенно покрывалась белыми пятнами, и к вечеру у него поднималась температура, и ночью Ло метался в постели и скулил от кошмаров, и Доффи, вместо того чтобы искать обещанное лекарство, занимался чем-то совершенно непонятным и посторонним, и Росинант положительно не знал, что ему делать. Поэтому он подумал и решил делать что умел: петь Ло колыбельные. Когда он в первый раз решительно сел рядом с кроватью Ло, укутал его одеялом по самый нос, тщательно подоткнул по бокам и запел ему песенку про кота Мурлыку, которую им с Доффи когда-то любила напевать мама перед сном, Ло так обалдел, что поначалу даже ни слова не сказал. Очнулся, только когда Росинант старательно, с выражением выводил строчку "кис-кис-мяу!" — Я тебе что, младенец? — спросил он неописуемым голосом и решительно распинал одеяло. — Ну, иногда очень похоже, — признал Росинант. — Ай, не дерись. Все, все, ты победил. Я пал, я сражен. Можно ты уже будешь спать? Через неделю колыбельных Доффи наконец решил их как-то прокомментировать. — Не порти мне ребенка, мамочка Роси, — сказал он со смешком. — Такой благодатный материал был, а с тобой совсем рассиропился. "Рассиропился", м-да. Росинант этого что-то не замечал, например. Как ни погляди, Ло оставался все таким же врединой: огрызался на него, страшно зыркал на Бейби и слушался, кажется, одного только Доффи, да и то не особо охотно… И только в душе у него Росинант видел, как Ло не хотелось, чтобы Росинант вечером уходил от его постели. Поэтому Росинант оставался по полчаса, по часу. И пел колыбельную за колыбельной, а когда те кончались, переходил на оперу и джаз. И гладил Ло по голове, пока тот не засыпал, и только тогда тихо, на цыпочках уходил, забрав пустую кружку из-под молока с медом. Правда, он был не уверен, что молоко хоть как-то помогало, но по крайней мере оно было вкусное. А Ло, кажется, в последнее время совсем позабыл называть его "убогим" — все "Роси" да "Роси". И почему-то почти каждый раз, когда Росинант ходил покурить, Ло вертелся тут же под ногами или независимо сидел в сторонке, обхватив руками коленки и глядя куда-то вдаль. …А может, он и правда немного оттаял — этот смешной, страшный ребенок с насквозь промерзшей душой. А Доффи ведь правда предпочел бы, чтобы Ло оставался тем же кусачим зверенышем. Смертельно перепуганным, смертельно опасным. "Тебе так правда было бы удобнее", — почти без отвращения, с бесконечной грустью подумал Росинант. — Мне его жалко, — сказал он вслух, — у меня за него сердце болит. Доффи посмотрел на него. Росинант встретил его взгляд своим, прямым и упрямым, глаза в глаза. — Ладно, — сказал Доффи наконец, — делай что хочешь, сердце мое. Доффи не любил, когда кто-то делал Росинанту больно… Кто-то, кроме самого Доффи. — Но не слишком с ним носись, — велел Доффи тем временем, — у меня на мальца большие планы. Мне нужен солдат, а не избалованный слюнтяй. От его слов Росинанту стало еще грустнее. Планы Доффи никогда не предвещали ничего хорошего. Ему тяжело было думать о том, какая жизнь ждала его детей, маленьких несчастных детей, которые шли к Доффи, потому что им больше некуда было идти. Он так хотел бы, чтобы они выросли хорошими людьми… Это была его самая несбыточная мечта. Ведь для этого они должны были расти не в Семье Доффи — а им больше некуда, совсем некуда было пойти. И поэтому он мог только баловать своих детей, чтобы они хотя бы знали, что такое доброта. И строить их, чтобы они знали, что такое любовь. И надеяться, что этого будет достаточно, чтобы они выросли не кем-то вроде Требола или Диаманте. А Ло был особый случай. Никогда в жизни Росинант раньше не видел никого настолько озлобленного и отчаявшегося, настолько отравленного ненавистью и гневом. Ло, кажется, весь мир готов был разрушить, если бы мог. Даже Доффи был не такой пугающий. Ведь у Доффи был Росинант, и с ним Доффи хоть иногда бывал человеком — Доффи, тоже когда-то поклявшийся уничтожить целый мир, потому что этот мир от него отказался. Что случилось бы с Ло, если бы не Росинант и его прекраснодушные порывы? Наверное, однажды Ло мог бы стать хуже Доффи. Но теперь уже не станет, подумал Росинант. Ло больше не захочет разрушать мир, в котором его любят. — Ло говорил, ты опять его грузишь учебой. Ребенку даже погулять некогда. На самом деле Ло ничего такого не говорил. Ло был такой гордый, что скорее умер бы, чем кому-то на что-то пожаловался. Но у Росинанта было два глаза, и он ими успешно пользовался. И в последний месяц он не видел, чтобы Ло выходил наружу иначе, нежели по заданию Доффи. — Потом спасибо скажет, — Доффи пожал плечами. — И нагуляется тоже… потом. А сейчас пусть набирается ума. Нам с тобой в детстве никто не давал этой возможности. Может, поэтому ты и вырос такой… умный и сообразительный. Росинант даже не обиделся. Он давно привык не обижаться на правду. Но маленький Ло становился все худее и бледнее, а пятна у него под кожей — все белее и белее, и ел он за обедом все меньше и меньше, хотя Росинант нарочно подсовывал ему самые вкусные кусочки. А Доффи не стал бы тратить столько денег и сил на ребенка, у которого со дня на день истекал срок годности. Ведь Доффи всегда умел выгодно инвестировать. В этом Росинант был абсолютно уверен. На что, на что, а на расчетливость Доффи всегда можно было положиться. И Росинант верил, верил, что все это было не зря. Что у Доффи был какой-то план. Что Доффи что-то знал или собирался сделать — что-то, что могло вытащить из могилы ребенка, который уже был в ней одной ногой. Ни во что на свете Росинант не верил так, как в Доффи и его прагматичность. Но Ло умирал, и Росинанту было страшно. Каждый день, каждую минуту, каждую секунду он боялся — боялся, что его ребенку станет хуже. И думал, думал, думал, и никак не мог придумать, чем Ло помочь, хотя уже, кажется, сам бы отдал полжизни, чтобы только Ло стало лучше. Лишь одно он и мог сейчас: держать лицо чистым от своего страха, чтобы Ло хоть из-за этого не мучился. И держать душу полузакрытой от Доффи, чтобы брату не пришлось тоже захлебываться его тоской. Он устал, так устал нести в груди этот камень, который с каждым днем становился все тяжелее. Доффи не понял бы, конечно, даже если бы узнал о Росинантовых терзаньях. Даже люди его Семьи для него были в первую очередь активами. Он умел обращаться с ними так, чтобы получать от них максимум пользы в долгосрочной перспективе, но… Этот чертов небожитель не умел любить никого, кроме Росинанта. А жалеть не умел вообще никого. Если бы Росинант заговорил с ним о своей тоске и тревоге, Доффи бы только посмеялся. Он всегда говорил, что Росинант был слишком чувствительный. Поэтому Росинант подумал, тщательно подбирая и взвешивая слова, которые Доффи услышал бы. Утешения он все равно не дождался бы, но ему важно было получить хотя бы ответ. — Ты столько с ним возишься, — сказал он наконец, — а ведь Ло умирает. И у тебя нет никакой гарантии, что ты вовремя найдешь подходящий фрукт. Сказал и запоздало почувствовал своей довольно растрепанной волей наблюдения присутствие Ло. Где-то рядом, где ребенок, скорее всего, мог их слышать — и услышал, судя по его очень ярким эмоциям. М-да. Неловко получилось. Росинант жестко осадил свое трепыхнувшееся сердце, которое рванулось к Ло: позвать, обнять, погладить по голове. Сначала ему нужно было услышать, что скажет Доффи. — Умирает, ага, — согласился Доффи. — Но вот умрет ли — это уже другой вопрос. Доффи все строил какие-то хитрые планы и ничего Росинанту не говорил. Впрочем, у него на морде опять было написано это его "ну ты и тупенький, но я тебя люблю". Это что же, он считал, что Росинант должен был сам догадаться, как Доффи намеревался спасти Ло от верной и неумолимой смерти? Ебучий Доффи с его ребусами. Росинант насупился и уже собрался было выйти вон утешать Ло, как Доффи спросил: — А ты-то сам чего так с ним возишься? Как будто он тебе родной, честное слово. Ло был рядом и внимательно их слушал — своей волей наблюдения Росинант чувствовал кровавое месиво эмоций в его душе. Но он рассудил, что от правды ему всяко хуже не будет, и ответил честно: — Он на тебя похож. Разве я могу его не любить? Ло вздрогнул, как прошитый молнией. Чего это он? Доффи и раньше не раз говорил, как Ло на него похож. С чего бы Ло сейчас так истекал смущением, недоверием и боязливым счастьем? …А может, все дело было в "любить"? Росинант поразмыслил и понял, что ни разу не слышал, чтобы детям Семьи кто-то говорил это слово. В том числе сам Росинант. Если подумать, это был непорядок. Его следовало устранять, чем Росинант и решил заняться непосредственно после разговора с Доффи. Детей нужно было любить, даже таких вредных, как Ло. Особенно таких, как Ло, ребенок его дорогой. А Доффи меж тем лыбился во все сорок два, широко и самодовольно. А потом взял и учинил безобразие: встал перед Росинантом на одно колено. — Э-э-э, Доффи, ты чего, — Росинант опасливо отъехал на жопе подальше вглубь дивана. Доффи пошевелил пальцами и сгенерировал в руках настоящую, мать его, гитару. То есть гитара выглядела довольно настоящей, хоть и очевидно была сделана из Доффиных нитей. — Ничего, — объявил Доффи. — Серенаду сейчас тебе спою. — Не надо серенаду, — слабо отбивался Росинант, чувствуя, что сейчас помрет от смущения. Доффи, не обращая внимания на его протесты, сделал элегантное "трунь". Росинант замолчал и начал прислушиваться. Доффи взял еще пару аккордов. Росинант фыркнул. — Ну сам слышишь, ерунда получается, — сказал он. — У тебя струны расстроены и звук глухой. Тут нормальный корпус надо. Доффи нахмурился, взял еще несколько аккордов, пожевал губу и развоплотил гитару в руках. Росинант облегченно вздохнул. Доффи опять пошевелил пальцами. Росинант поглядел на новую гитару в его руках — с виду точно такую же, как старая, — и опять вздохнул, но очень тяжко. — Доффи, — попросил он кротко, — не страдай ху… Доффи взял все те же аккорды, ухмыльнулся и на пробу сыграл мелодию короткой считалочки. Дети Семьи так решали, кто будет выполнять самую неприятную и скучную работу. (Проигравший неизменно просил Бейби 5 заменить его, на что она с радостью и соглашалась. Росинант с этим боролся, но пока безуспешно.) — …йней, — договорил он. — Ого. — Ага, — ослепительно улыбнулся Доффи. — А ты сомневался. — И опять перебрал струны. — А может, не надо, — слабо попросил Росинант. У него уже, наверное, даже уши были багровые. — Надо, Роси, надо, — неумолимо ответствовал Доффи, ударил по струнам и запел. Через пару строк Росинант даже смущаться забыл. Подпер щеку рукой и слушал, слушал, слушал. У Доффи был очень красивый голос. Глубокий, мурлычущий, бархатный. Он вообще был очень красивый, его самый любимый на свете человек. Росинант смотрел, слушал и не верил, что вот это все было для него. Доффи допел и выжидательно на него посмотрел. Росинант мечтательно вздохнул. — Красиво, — сказал он и подумал, что надо бы подарить Доффи цветов, хотя бы из вредности. И любовный стих прочитать, что ли, чтобы Доффи тоже страдал. — Красиво, — согласился Доффи, все еще глядя на него. Почему-то это прозвучало так, будто он не о песне говорил. Росинант на миг задумался об этом — и тут же забыл. Целоваться с Доффи было интереснее, чем думать. Требол по натуре был человек не брезгливый, но на этот диван он больше не собирался садиться никогда. Честное слово, хоть бы дверь закрывали, что ли. А Доффин выкормыш таращился на происходящее остекленевшим взглядом, как будто впервые понял, что Росинант Доффи не только брат, но еще и подстилка. Хотя тут еще кто кому подстилка был, подумал Требол. Горло сдавливало от злости, в груди тугим узлом скручивалось отвращение. Его король, его бог, самим небом благословленный завоевывать и править, — на коленях перед ничтожнейшим из ничтожных, перед слюнтяем и рохлей, поет ему песни, целует руки… и не только руки, как выясняется. — Иди отсюда, мальчишка. Негоже на это смотреть, — со скрипом, со скрежетом выдавил из себя Требол. Росинант, будто вторя ему, задохнулся стоном, сомкнул ноги на спине у Доффи, — и только тогда Ло, кажется, очнулся, деревянно поковылял прочь. А ведь Требол помнил, как все начиналось. Тогда он был даже рад. Наконец-то Доффи спустил пар, думал он тогда. Избавился от наваждения. Теперь все снова будет как прежде. А Доффи сидел у костра, все еще в черт знает каком виде, и Росинант рядом с ним — на три ладони ближе, чем обычно, касаясь коленом колена. — Ну как, Доффи, как? Было во дворце что-то интересное? А то задержались вы… да, задержались. — Все обошли, нихуя не нашли, — жизнерадостно отрапортовал Доффи. Росинант заалел как маков цвет. — Кроме вот этой вещицы… Диаманте, это по твоей части. — Доффи небрежно бросил ему что-то небольшое и узкое, кинжалообразное. Диаманте ловко поймал и, попыхтев, вынул из ветхих рассыпающихся ножен нечто действительно напоминающее кинжал, но со странным тройным лезвием. Три режущие кромки спирально закручивались в узкое острие, опасно посверкивавшее в отблесках костра. Неудивительно, что Диаманте не сразу сообразил, как вынуть клинок из ножен: сначала такое лезвие нужно было два-три раза провернуть. Диаманте рассмотрел тройное лезвие, не обращая внимания на богатую оправу рукояти. Выдернул у себя волос, провел по нему одной из трех режущих кромок. — Неплохо, — сказал он, показывая результат Доффи и остальным офицерам. Клинок снял тонкий слой, закрутившийся спиралью прямо на волосе, будто усик на лозе винограда. — Это сколько ж лет его не точили? — Есть подозрение, что с момента создания. Думаю, этот нож не так прост, как кажется, — глубокомысленно сказал Доффи. — Очень похоже на работу фруктовика. Как и еще одна штука, на которую мы сегодня наткнулись. Но ее мы забирать не будем, она довольно опасная и почти бесполезная. Свою задачу она уже выполнила… — Эй, — сказал Росинант с малиновой рожей. — Помнишь ту книжицу, о которой я тебе говорил? — как ни в чем не бывало продолжал Доффи, обращаясь к Треболу. — "О дьявольских фруктах премного удивительных и редких". — А, ты еще сомневался, что такие фрукты правда бывают, да, да? — вспомнил Требол. — Точно. Так вот… правда бывают, оказывается. Например, в той книге говорилось о фрукте, который давал силу создавать неодушевленные предметы с очень интересными свойствами и неограниченным сроком действия. И в пример приводилась эта штука, которую мы с Роси нашли. А значит, не исключено, что остальная информация в книге тоже верна. Что открывает перед нами определенные перспективы… если удастся заполучить какие-то из этих фруктов. Например, тот, игрушечный. А, Требол? — Точно-точно-точно, — закивал Требол. Он помнил ту книгу и помнил удивительные вещи, о которых в ней говорилось. — А чего вы нашли-то? — без особого интереса спросил Диаманте, ковыряя в зубах. Росинант подавился пивом. Доффи небрежно похлопал его по спине. — Волшебное зеркало, — сказал он, скалясь. — Посмотрелся в него — и ты проклят, — провозгласил он загробным тоном. — Это интересно, — Диаманте потер подбородок. — Чего ж вы его не приволокли-то? — Заклятие слишком просто снимается, — легко ответил Доффи и положил ладонь на загривок Росинанта, принялся разминать ему шею. — Я же говорю: возни с этим зеркалом много, а пользы мало. А вы что нашли? Вот у офицеров, на удивление, как раз было о чем доложить. Пика заговорил первым, а Требол все косился на Росинанта, которому продолжали разминать шею длинными ловкими пальцами. А Росинант явно млел, и пиво из кружки тонкой струйкой текло ему на колени. Тогда Требол и не предполагал, что вся эта история с Росинантом зайдет так далеко. Это же был Доффи, думал он. Донкихот Дофламинго, их король и бог. Никто на свете не имел над ним власти — ни правительство, ни закон, ни мораль… не говоря уж о какой-то жалкой дырке. Доффи ненавидел, когда на него смотрели свысока. За подобное он мог сровнять с землей целый город — в одиночку, пока остальные наблюдали и наслаждались. Раньше его офицеры делали это за него — чтобы Доффи видел, чтобы Доффи знал, кто он таков и кто по сравнению с ним все остальные. Но потом Доффи вырос и сам начал устраивать сольные шоу для них четверых — и какие же красивые шоу у него получались, даже вспомнить приятно. Доффи убивал и за один-единственный снисходительный взгляд. Не раз и не два убивал: он не терпел, когда его достоинство унижали. Он этого достаточно натерпелся до того, как встретил их четверых. Но перед своим никчемным братцем Доффи шел на уступки, не раз, и не два, и не десять — хотя слово короля всегда должно было быть последним. Перед своим никчемным братцем Доффи вставал на колени, и смотрел на него снизу вверх, как распоследний раб, и однажды — Требола до сих пор трясло от дикой злости, когда он об этом вспоминал, — однажды он даже видел, как Доффи целовал ему ноги, своему никчемному братцу, стоя перед ним на коленях. Росинант смотрел на него сверху вниз и гладил его по щеке, а Доффи губами прижался к его колену в запыленных белых джинсах и поглядел в глаза Росинанту, запрокинув голову. Оба они будто не замечали вокруг ничего больше, кроме друг друга. Кто угодно мог бы подкрасться к ним в тот момент и ударить Доффи в спину, а Доффи бы даже не заметил чужого приближения, потому что для него в тот миг не было ничего важнее, чем целовать ноги жалкому, убогому Росинанту. Королю не пристало стоять на коленях. У бога не должно было быть человеческих слабостей. С этим надо было что-то делать.