Зеркала

…постоянная гипоксия бубубу, заболевания сердечно-сосудистой системы траляля… — Алло, Роси, ты меня слушаешь вообще? — Конечно слушаю, — соврал Росинант, глядя на Ло честными глазами. — Тогда повтори, что я только что сказал! — Гм, — и за что ему было это наказание? — Я так и знал, — патетически провозгласил Ло, нацелив на него обвиняющий указательный палец. — Ты систематически! Систематически, — повторил он с нажимом, — вдыхаешь угарный газ и другие продукты горения… Глаза Росинанта снова начали стекленеть. Ло безжалостно стукнул его по лбу одним из своих бесчисленных учебников. — Слушай меня, когда я говорю! — велел он. — Мне не нужен копченый Роси! Росинант сделал жалобные глаза. — И не надо мне тут делать жалобные глаза. Мне нужен здоровый Роси! Так что бросай курить, иначе потом легкие выплюнешь! — Я подумаю, — легко пообещал Росинант и машинально потянулся за сигаретой. У него из рук тут же выдернули пачку и тщательно растоптали. — Бросай курить, я сказал, — угрожающе велел Ло. — Все оставшиеся сигареты сейчас отдашь мне, я сам выброшу. И вот так на старости лет Росинанту пришлось шухериться с куревом по углам. Кажется, Ло всерьез вознамерился компенсировать ему то, что в двенадцать лет Росинанту просто не от кого было прятать сигареты. Даже от Доффи прятаться не нужно было, потому что Доффи его и научил. Сам брат потом бросил, а к Росинанту прилипло. Ну не мог он без курева! Но Ло был неумолим, нюх имел острый, как ищейка, а лекции умел читать еще зануднее Доффи. Ну еще бы. У него и научился ведь. Ло вообще много чему учился. Доффи был им страшно доволен и тратил на книжки для него страшные деньги. Политика, экономика, история, философия, военное дело — все это у Доффи в библиотеке было и так. Но у Ло теперь имелся еще и личный собственный книжный шкаф, который уже был забит его личными собственными книгами с пугающими названиями вроде "Медицинская деонтология" или "Биофизика патологических процессов". И Ло ведь все это читал! Порой даже не по одному разу. Иногда Росинант пытался намекать ему, что в возрасте Ло совершенно не обязательно учиться и тренироваться все время, свободное ото сна. В ответ Ло обычно вцеплялся в дежурный талмуд и одаривал его хмурым и независимым взглядом исподлобья. — За тебя же переживаю, ребенок, — вздыхал тогда Росинант. И только тогда Ло, поджав губы, милостиво позволял утащить его сперва на кухню или камбуз, наворовать еды, а затем на берег или в воронье гнездо — уплетать натыренное, травить байки и болтать обо всяких глупостях. За глупости у них обычно отвечал Росинант: Ло валять дурака не позволяло обостренное чувство собственного достоинства. А Росинант и рад был устраивать клоунаду, потому что лишь тогда застывшее, слежавшееся в серьезной гримасе лицо Ло оживало, и снова видно становилось, что ему всего-то четырнадцать. Однажды на таких посиделках Ло ни с того ни с сего задал ему довольно глупый вопрос. На него это было не похоже, спрашивать о таких очевидных вещах. И тем не менее он спросил. — Роси, — сказал он, перебирая волосы Росинанта, — ты очень… очень любишь Доффи? — Ну… да, — Росинант поморгал, глядя на него снизу вверх. — А что? Море было мокрое. Снег был холодный. Росинант очень любил Доффи. А Ло сейчас весь был сгусток странного напряжения и непонятной горечи. — Он мудила, — сказал он, — и твой старший брат. — А, ты в этом смысле, — сообразил Росинант, — ну… так получилось. — Он засмеялся. — Я вообще думал, что я только по девочкам, представляешь? А сейчас на кого ни посмотрю — ну не Доффи. Приворожил он меня, что ли? А может, и правда приворожил. С него бы сталось, с мудилы такого. А Росинанту было… все равно было, наверное. Трава была зеленая. Облака были белые. Росинант мог простить Доффи все что угодно — лишь бы только Доффи был доволен и счастлив. Колени у Ло были жесткие и костлявые. Росинант устроил голову поудобнее и умиротворенно вздохнул. — Я люблю тебя, ребенок, — сказал он, просто потому что мог. Ло вздрогнул, будто от разряда тока. Да что с ним такое было сегодня? — А как ты понял, что любишь Доффи… так? — спросил он. — Каково это вообще — так любить? — Подрастешь — узнаешь, — благожелательно ответил Росинант. — Ай, не дерись. Ну… откуда я знаю, — он призадумался, погружаясь в воспоминания. — Только давай без пошлятины! — запаниковал Ло — видимо, заметив, как заблестели его глаза. — Ладно, ладно, — рассмеялся Росинант. — Не знаю я, как это описать. Просто… смотрю на него, и… он самый красивый, знаешь? Самый красивый на свете. Даже с перепоя, даже с разбитым носом, даже когда мне ужасно хочется зарядить ему в табло. Вот так… глядел бы и глядел, и глаз бы не сводил. Наверное, это оно и есть. Черт его знает. Э, ребенок, ты чего? В душе у Ло творилась какая-то буря с зарницами — ее даже сквозь щиты разума Ло было видно, эту бурю. Росинант поморгал. Ну хорошо же сидели. — Ничего, Роси, — сказал Ло через силу и опять погладил его по волосам. Ладонь его скользнула на щеку Росинанта, вздрогнула, отстранилась — не сразу, спустя секунду. — Я тоже тебя люблю, Роси. Я так сильно тебя люблю. Росинант заулыбался, довольный. Все же из всех своих детей он больше всего дорожил этим: странным, непонятным, упрямым и вредным. Таким похожим на Доффи — и все же совсем, совсем другим. Как хорошо, что Ло все-таки не Доффи, подумал Росинант, улыбаясь и закрывая глаза. Ему Доффи и в одном экземпляре хватало с лихвой. — Эх, хорошо, — сказал он вслух, — вот еще закурить бы сейчас. И моляще воззрился на Ло. Он очень старался. Он сделал самое жалостное, самое умильное лицо из всех, на какие только был способен. Он даже подпустил во взгляд слезы. Но Ло, каменное сердце, не ответил на его мольбы. Он лишь нечутко закатил глаза и запихнул ему в рот огромный ломоть сырой капусты. — Жуй, — велел он, — раз уж тебе так приспичило занять чем-нибудь рот. И с чего-то помидорно покраснел. Очень странный он был сегодня. Росинант с некоторым трудом извлек капусту изо рта, отплевался, откашлялся и пожаловался: — Я, конечно, люблю капусту, но это уже слишком! Я так скоро в кролика превращусь! — Да уж лучше так, чем умереть от эмфиземы легких, — огрызнулся Ло, — когда хочется курить — жуй капусту! И вообще, я не понимаю, на что ты жалуешься. Станешь кроликом — будем гармонировать. Заяц и кролик, сладкая парочка, — его голос странно сорвался. Очень, очень загадочный Ло был сегодня. Росинант мысленно пожал плечами и откусил от ломтя, смиряясь с неизбежным. В конце концов, капуста и правда была вкусная. Ло теперь и в совещаниях старших офицеров участвовал, будто и впрямь Корасон. Уже сейчас было видно, что Доффи с выбором не ошибся: Ло слушал внимательно, сам говорил мало, но когда говорил — то умно и по делу. Доффи был им жутко, жутко доволен. А Росинант глядел на Ло, сидевшего рядом с Диаманте: лицо каменное, нога на ногу, руки скрещены на груди, — и лишь тоскливо вздыхал. Вот уж чего он хотел меньше всего на свете, так это чтобы его ребенок превратился в еще одного Диаманте. А ведь Ло было всего-то четырнадцать… — Я такого не припомню, — сказал Ло, повертев в руках веселенького вида дьявольский фрукт. — Я тоже, — расслабленно ответствовал Доффи. — Его нет в энциклопедии. Ну или есть, но без иллюстрации. — Что думаешь с ним делать? — вступил Диаманте, рассеянно ковыряясь в ухе. — Это вы мне скажите, — Доффи обаятельно улыбнулся. — Вы же мои советники, вот и советуйте. "Советники", ага, конечно. Наверняка Доффи уже все решил и устраивал этот цирк с какой-то иной загадочной целью. Но с какой? Лицо Доффи, конечно же, совершенно не изменилось. А вот волна веселья, которой он облизал Росинанта с головы до ног, сказала Росинанту, что не так уж он и неправ. — За неопознанный фрукт много не дадут, — сказал Ло, — побоятся. Фрукты и так недешевы — что, если его сила окажется какой-нибудь убогой и бесполезной? Вроде соплей. — И индифферентно кивнул в сторону Требола. — Ах ты сосунок, совсем страх потерял, да!.. — Хотя при наличии у владельца определенной фантазии любой фрукт будет исключительно полезен. Даже сопливый. — Ло вновь покосился на Требола. Лицо его оставалось каменным, но Росинант почувствовал его сдержанное веселье и покачал головой, сам не сумев сдержать улыбки. — И что ты предлагаешь? — Оставить фрукт себе. Проверить, что он может. Лишний фруктовик в команде никогда не помешает. И какую бы силу этот фрукт ни давал… мы придумаем, как ее эффективно использовать. Доффи улыбнулся еще шире. Росинант прихлебнул чаю. Это Доффи, выходит, экзамен сейчас принимал. И Ло его сейчас, получается, сдал. — Не самая бездарная идея, — согласился Доффи. — Ло… приведи Шугар. — Доффи, она же ребенок, — обеспокоился Росинант. За год у них с Шугар установилось шаткое перемирие: она по-прежнему относилась к нему с некоторой настороженностью, но всегда слушала, когда он пел, и при всей своей любви к винограду ни разу не отказывалась от яблока или сливы, когда он предлагал. Несколько раз Росинант видел, как она играла с другими детьми, и больше ни разу не замечал, чтобы Шугар кого-то обижала. Она все еще оставалась заносчивой, самоуверенной и немного грубиянкой, но в целом Шугар была обычным ребенком — и смешным, и трогательно наивным. Шугар была ребенком. Одной из его детей. А теперь Доффи намеревался скормить ей непонятно какой фрукт, который делал непонятно что. Росинант открыл было рот, но прежде чем он успел хоть слово сказать, Доффи обратил на него тяжелый взгляд: — Ей десять, — сказал он. — В этом возрасте я уже был при фрукте. Ага. Вот так, значит. И спорить было бесполезно, это у Доффи на лице было написано. У Доффи, который к десяти годам действительно успел собрать богатый послужной список, и обретение способностей там было далеко не на первом месте. "Да ты заебал", — сообщил ему Доффи без слов, одними эмоциями. "Вот сейчас нам еще только телепатически поскандалить не хватало", — огрызнулся Росинант точно таким же манером. И губы Доффи дрогнули в улыбке, и вообще-то это был вовсе не тот эффект, которого Росинант добивался, — и все же он не мог не улыбнуться в ответ. А тем временем молчаливый Ло уже вернулся с Шугар, которая была явно слегка растеряна, пусть и держалась с обычным апломбом. Подтолкнул ее к Доффи, но тот лишь покачал головой. И это, значит, тоже на Ло спихнул. — Шугар, — заговорил тогда Ло, не меняясь в лице, — в последней партии товара был редкий фрукт. Мы посовещались и решили оставить его в Семье. Молодой господин желает оказать тебе высокую честь стать его владелицей. Но все зависит от того, сумеешь ли ты оправдать эту честь. Непонимание в больших глазах Шугар медленно сменялось гордостью и восторгом. — Конечно сумею! Честное слово, Молодой господин! Вы не пожалеете! — от возбуждения она даже немного подпрыгивала на месте. Но Доффи молчал и только широко улыбался. — Ты уверена? — сурово спросил Ло. — Если ты сейчас отведаешь этот фрукт, на тебя ляжет очень большая ответственность. Если она тебе не по силам… — По силам! По силам! Я для Молодого господина что угодно сделаю! — Ну что ж. Тогда бери… если ты уверена, что действительно этого хочешь. А Росинанту оставалось только с круглыми глазами наблюдать, как предполагаемая жертва сама же с энтузиазмом совала голову под гильотину. Шугар жадно схватила фрукт со стола и вгрызлась в него — поспешно, будто боялась, что отберут. Доффи наблюдал за комедией, страшно довольный жизнью. Ло следил за ним уголком глаза и явно был озабочен только тем, сдал ли он и этот экзамен. Росинант расстроенно отхлебнул холодного чаю и перевел взгляд на Диаманте, который, кажется, обнаружил у себя в ухе золотые залежи. — Ну что, мелочь? — хохотнул Диаманте при виде лица Шугар: этот фрукт, как и все остальные, на вкус явно был редкостно мерзок. — Вкусно? И потрепал Шугар по голове рукой, мизинец которой только что извлек из своего уха. Шугар скривилась еще больше и зло сбросила его руку. Пика задумчиво ковырялся в штруделе. Требол облизывал пальцы после пирожного. Ло, скрестив руки на груди, следил за Шугар, рот которой медленно растягивался в широкой улыбке. Доффи сидел в своей излюбленной манере: зад на позолоченной спинке стула, ступни на сиденье, — и внимательно наблюдал за происходящим. Росинант сморгнул. Что-то казалось… странным. Что-то было не так. Какой-то непорядок… Ага, сообразил он. Стул! За столом откуда-то взялся лишний стул. И приборы перед ним: десертная тарелка, измазанная кремом, и чашка, из которой явно кто-то пил. Но кто? Перед всеми старшими офицерами стояли свои приборы… Честное слово, к ним будто человек-невидимка пожаловал. Такой фрукт вроде тоже был, кстати. Росинант учуял от Доффи легкую зыбь недоумения и мимолетно позлорадствовал: ага, в этот раз лопух был не он один. Сиденья пустого стула не было видно за длинной белой скатертью. Шугар на миг и сама скрылась за ней — и вновь появилась, широко улыбаясь, сжимая в руках маленькую плюшевую игрушку с пуговичными глазами. — А это здесь откуда? — пискнул Пика. — Дети, что ли, оставили? Шугар посмотрела на него большими глазами, будто совершенно не ждала такой реакции. А как Пика должен был реагировать? Игрушка в чайном салоне, непонятно откуда, ни с того ни с сего… Сюда и дети-то не допускались: Доффи им, конечно, потворствовал, но чайный салон для него был святая святых. — Какие дети, Пика, ты что, припух? — вдруг ожила игрушка. Росинант выплюнул чай, окатив Требола бурным потоком. Тот с руганью принялся отряхиваться. — Так, мелкая, сейчас же превратила меня обратно! — требовала игрушка. — Доффи, скажи ей! — Ты меня знаешь? — Доффи наклонился, заинтересованно потирая подбородок. — Бля, Доффи, ты еще шутки мне пошути. Мне некомфортно! Так, блядь, зассанка мелкая, обратно меня очеловечила, быстро! — Какая дерзкая игрушка, — заржал Доффи, искренне забавляясь. Росинант тем временем недоумевал. Что-то здесь не сходилось… Лишний стул, лишние приборы — явно использованные, — непонятные говорящие игрушки… И все это началось после того, как Шугар съела фрукт. Ага! Росинант прозрел и откинулся на спинку собственного стула, жутко довольный собой. Все было настолько прозрачно и очевидно — даже он догадался. Фрукт Шугар давал силу наводить глюки! Только что из этого было глюк, задумался он: пустой стул, грязная тарелка, хамоватая игрушка? А может, все и сразу? — Ага, — сказал тем временем Доффи, невольно вторя мыслям Росинанта. — Помнишь, Требол? "О дьявольских фруктах премного удивительных и редких"? Требол даже рот приоткрыл. — Думаешь, это он? Он, Доффи, да? — заговорил он поспешно, сбиваясь от восторга. — Несомненно. Жаль, рисунка в той книге не было, вот я его и не узнал. Шугар, преврати это обратно. — Но я не знаю как, — надулась девочка. — А ты узнай. Никто за тебя здесь этого делать не будет. Шугар неохотно положила игрушку на пол, коснулась рукой… Ничего не изменилось. Игрушка разразилась потоком мата, вскочила и принялась махать лапками. Шугар нахмурилась и дала игрушке щелбана. Через миг на полу сидел очень недовольный Диаманте. Он ругнулся и протянул было руку к Шугар с неясными намерениями. Та резво улепетнула за стул Доффи и теперь выглядывала оттуда, показывая Диаманте язык. А Росинант… вспомнил. Он ведь совсем забыл о существовании Диаманте, вот что было удивительно. Раз — и забыл, будто его и не было никогда, человека по имени Руджеро Стронци с кодовым именем "Диаманте". Будто он и не жил на свете никогда, будто не рубился за Доффи в тысяче битв, будто по неписаной, нерушимой традиции не перебрасывался с Росинантом едкими подначками за каждым завтраком. Будто демонстративно не кривился от его песен, будто при всем при этом не слушал их от начала до конца. Будто и не существовало его, человека с мерзким гоготом и необоримой любовью к жареным крылышкам, человека с сотней щегольских шляп и с девками в каждом порту. И в каком-то смысле это было, наверное, даже неплохо: Диаманте все-таки был довольно неприятный тип. Но с другой стороны, это было… Неправильно. Это было ужасно, ужасно неправильно, когда человека вот так стирало из реальности. Из памяти каждого, кто его знал; из памяти и даже из сердца, наверное. А человек при этом все помнил и чувствовал. И был (беспомощной игрушкой) лишен и настоящего, и прошлого, и даже собственного тела лишен, и никак, никак не смог бы, наверное, убедить даже самых родных людей, что они ему родные. Ведь для них его и не существовало никогда. Диаманте все еще заседал на полу и сыпал такими ажурными словесными конструкциями, что Требол аж глаза прижмурил от удовольствия, — а Росинант застыл на стуле, сжимая в руках чашку с недопитым чаем, и слушал: страх. дикий, животный ужас, отголоски которого все еще тлели в душе потому что он смотрел на них и говорил с ними, с его людьми, с его единственной семьей, а они смотрели на него — и сквозь него и не видели, не помнили, не знали а он даже глазами не мог им сказать, как ему страшно потому что глаза были пуговичные. Рядом яростным полуденным солнцем полыхало сознание Доффи. Брат был доволен. Редко он бывал настолько доволен. Все железные щиты его разума сейчас не могли скрыть от офицеров, до чего он доволен. И Росинанту было страшно. Шугар ужасно, ужасно гордилась своим новым фруктом. И неудивительно, наверное. У нее теперь было так много игрушек, красивых и смешных, разумных и говорящих, которые делали все, чего Шугар ни желала. Шугар — их полновластная повелительница. Захотела — разрешила Бейби и Деллинджеру поиграть, захотела — позвала своих подданных обратно: железных, пластмассовых, деревянных. Она теперь была королева целой маленькой армии игрушек, и никто ей был не указ, кроме ее Молодого господина. Молодого господина, который очевидно гордился фруктом Шугар еще больше нее. — Он очень редкий и ценный, — говорил ее Молодой господин, — владеть им — большая честь. И только противный Росинант, как всегда, зудел со своими лекциями и портил всю малину. — Это же живые люди, — говорил он ей. — Разве так можно с людьми? — А Молодой господин говорит — мне можно! — огрызалась Шугар. Она в последнее время явно против него ополчилась. Может, ревновала? Шугар была предана Доффи, как собака, а каждый, кто хоть неделю провел в Семье, волей-неволей понимал: для Доффи и Семья, и все, кто в ней, всегда были на втором, третьем, десятом месте после Росинанта. А может, Шугар просто чувствовала его невольную брезгливость. Он ведь и понимал, что это не девчушка тут виновата, что она свою силу не выбирала. И все равно — мерзко ему было. Мерзко, и тошно, и страшно. А Шугар подмечала, конечно. Чуткая, как все дети. Наверное, ей было обидно, что он одну ее так… выделял среди остальных. И он старался, старался сдерживать свое отвращение. Но ведь он был не Доффи. У него на лице все было написано, на лице и в глазах. — А тебе их не жалко? — спросил ее однажды Росинант. — Им же плохо. Для тебя они смеются, а внутри плачут. Они же не хотят с тобой быть на самом деле. — А мне все равно, — сказала Шугар упрямо. — Все равно они делают то, что я приказываю. Какая мне разница, что они чувствуют? А ведь Шугар тоже была копией Доффи, невольно подумал Росинант. Совсем как Ло. Уже сейчас была. Ло он за это любил. А от Шугар ему было мерзко. Но Шугар была всего лишь ребенок. Шугар была то, что Доффи из нее слепил. А Доффи теперь был не просто Небесный демон, как будто и того было мало. Доффи теперь был аж целый шичибукай. Пират на службе у правительства, с довольно скромным списком обязанностей и очень далеко идущими правами. — Гляди, моя радость, — он помахал у Росинанта перед носом официально выглядящей писулей. — Ты горд за меня? Скажи, что да. — Не то слово, — мрачно ответил Росинант. — А ты горд за себя, Доффи? — Ну а как же, — легкомысленно ответил Доффи. — Это еще один шаг, — он прижал Росинанта к стенке, — шаг к моей цели, — он швырнул листок куда-то за плечо. Тот медленно спланировал в угол, порхая, как большая белая бабочка, — к моей цели, до которой уже так близко. Ты рад, сердце мое? Он запустил руки Росинанту… везде, куда только можно, кажется. — Нет, — вздохнул Росинант, — нет, я не рад. Колени у него уже подгибались, но у них сейчас шел серьезный разговор, так что Росинант крепился. — Брюзга, — беззлобно упрекнул его Доффи, — вечно ты мне ломаешь весь кайф. Давай же, Роси, порадуйся за меня. Теперь Доффи мог творить… абсолютно что угодно, наверное. Они с Ло и Треболом уже давно планировали и яростно обсуждали расширение бизнеса, а белая бабочка-бумажка значила, что Доффи теперь никто, ровным счетом никто не помешает захватить себе небольшую нищую страну в качестве дачи — и триумфально выйти на рынок Гранд Лайна полноправным игроком. С его-то умом, с его-то деловой хваткой, с его-то подручными. С его товаром, таким ходовым и маржинальным: оружие, наркотики, фрукты, живая человечина. А взамен ему всего-то требовалось периодически являться в беломраморную Мариджою поскучать на заседании-другом, да еще прижимать к ногтю пиратов, которые особо раздражали Правительство. Пиратов — и не только. И то — если у Доффи было настроение. Шичибукаям ведь и сам адмирал флота был не указ. Росинант закрыл глаза. Доффи укусил его за ухо. Не любил он, когда его игнорировали. Росинант насупился и снова посмотрел на Доффи… — Ты доволен? — спросил он. …в это любимое, жестокое лицо. — Не то слово, — тихо, вкрадчиво засмеялся ему в губы самый дорогой человек на свете. — Я люблю тебя, — сказал Росинант. — Ты не знаешь, Доффи, как я тебя люблю. — Расскажи мне, — предложил его старший брат, его возлюбленный, его небесное чудовище. — Не могу, — сказал Росинант. — Не могу сказать. Не придумали еще таких слов, — и подрагивающей рукой погладил Доффи по щеке. — Море так не любит ветер, как я тебя люблю. — Да ты поэт, — сказал Доффи. Застыл, напряженный, с горящим глазом. Вглядывался в Росинанта, прожигая до костей. — Я просто говорю как есть, — сказал Росинант. — Может, нескладно, ну да что уж. Я бы умер, чтобы ты был доволен, Доффи. — Это контрпродуктивно, — сказал Доффи. Это явно должно было прозвучать как шутка. Но не было в голосе Доффи ни капли смеха. Только старый, нутряной страх, как гной из воспаленной раны. Морок откуда-то из самых глубоких глубин его души. — Только попробуй мне умереть, — сказал Доффи. — Увидишь, что будет. Росинант беспомощно засмеялся. — Кажется, наш разговор зашел куда-то не туда, — сказал он. — Поздравляю, Доффи. Я рад, что ты доволен. — Давно бы так, — сказал Доффи как ни в чем не бывало… Но ведь перед Росинантом-то его душа была как на ладони. Мог бы и не выпендриваться. — Да не умру я, обещаю, — тихо засмеялся Росинант. — Ты без меня совсем по наклонной покатишься. Должен же кто-то брюзжать у тебя над ухом, чтобы ты не слишком расслаблялся. И осторожно, до стыдного нежно поцеловал Доффи в кончик носа. — Я люблю тебя, — повторил он. — Рыба так не любит воду, как я тебя люблю. Лицо Доффи странно подергивалось. Росинант сжалился и опустился перед ним на колени: Доффи не любил никому показывать, что в чем-то он тоже человек. Из кармана у Доффи торчали еще две бумажки. Росинант прищурился. — А это еще что такое? — спросил он, уже заранее неодобрительно. Доффи фыркнул, вытащил бумажки и опять помахал ими у Росинанта перед носом. — Ты хам, Доффи, — осудил его Росинант, но к бумажкам пригляделся. — Ого! — Ну, а теперь ты рад? — Доффи улыбался, глядя на него сверху вниз. И такая нежная была эта улыбка — Росинанту будто ножом раскроило грудь, располосовало от ключицы до подреберья. — Не то слово, — сказал он охрипшим голосом. — И исполнители, кажется, хороши, — разглагольствовал Доффи, — тенор довольно известен… для Норт Блу, во всяком случае, — а сопрано та самая, которую ты так высоко… — он задохнулся. Хоть и увлеченный стоящей перед ним задачей, Росинант все же углядел краем глаза, как конвульсивно пальцы Доффи сжались на билетах. Ненадолго оторвался от своей задачи (Доффи протестующе замычал), отобрал билеты (пальцы Доффи послушно разжались), аккуратно положил на стол (Доффи следил за ним лихорадочным взглядом из-под длинных, растрепавшихся золотых волос), вернулся на исходную позицию. — Слушай, а может… — подумал он было вслух. Большая, жесткая ладонь сгребла волосы у него на макушке и уткнула лицо Росинанта между ног Доффи, носом прямо в золотые завитки. Росинант мысленно пожал плечами. Ну, если Доффи так уж горело, что он даже два шага до постели дойти не желал, то кто Росинант был такой, чтобы возникать. Тем более что… Он обозрел стоящую перед глазами картину и невольно облизнулся. …тем более что ему самому, кажется, два шага тоже были — слишком далеко. — И все-таки ты уникум, Доффи. Никогда не слышал о шичибукае, который бы отмечал назначение походом в оперу, — легко, беззаботно сказал Росинант. У него было очень приподнятое настроение. Доффи нарисовался в дверях гардеробной. — Бля, — сказал Росинант, попятился к кровати и присел. То есть ничего из ряда вон, конечно, он не увидел, тем более что был сто лет как привычный. Ну, допустим, Доффи опять выебывался, ну и что. И не такое видели. Но тем не менее конкретно этот образ был какой-то такой… Доффи медленно повернулся вокруг своей оси, по своей извечной привычке драматически разводя руки. И вроде он был, как положено, в смокинге с бабочкой — то, что нужно для театра. Но почему, почему этот смокинг был такой душераздирающе лимонный? А бабочка — душераздирающе розовая. Ну конечно, чего и следовало ожидать. На талии у Доффи даже был повязан пояс-камербанд. И это выглядело бы весьма элегантно, если бы этот пояс не украшал рисунок "павлинье перо". По сравнению с этим ансамблем даже пижонские штиблеты Доффи не производили почти никакого впечатления. Росинант смотрел на эту картину и хотел плакать. Но… какой-то магией Доффи шел даже этот чудовищный прикид. (Особенно пояс, конечно. Пояс очень удачно подчеркивал его характер.) — А теперь приведем в порядок тебя, моя радость, — ухмыльнулся Доффи, потирая руки. Росинант только тихонечко, обреченно вздохнул. По сравнению с Доффи Росинант был крайне скромен, уныл и одевался бы как попало, если бы Доффи в конце концов не взял его гардероб в свои руки. Поэтому в последние несколько лет Росинант иногда вздрагивал, когда случайно видел в зеркале свое отражение. Ну хоть от павлиньих поясов он был избавлен: это была прерогатива босса. — Ну как? — для проформы спросил Росинант, с большим сомнением поглядевшись в зеркало. Картина была душераздирающе кожаная и цветастая, но Доффи такое нравилось. Росинант спросил бы, как Доффи намеревался вытряхивать его из этих кожаных штанов — они уже, кажется, за эти пять минут ему в жопу вросли, — если бы ответ не был так болезненно очевиден. Для штанов этот вечер был, скорее всего, первый и последний. Скучать по ним Росинант не собирался. Впрочем, он бы в них и не пошел никуда, если бы не масляная рожа Доффи. Сам Росинант решительно не видел, что такого искусительного было в лаковом кожаном отсутствии жопы и как этот предмет гардероба вообще сочетался с походом в оперный театр, но когда Доффи был в таком настроении, взывать к логике было бесполезно. Доффи всегда одевался так, чтобы его даже при большом желании нельзя было проигнорировать. И Росинанта одевал так же, потому что, кажется, считал его скорее за свое условно автономное продолжение, чем за что-то отдельно существующее, мыслящее, чувствующее… А еще сегодня у Доффи был праздник, и по этому случаю Доффи решил ни в чем себе не отказывать. Вообще ни в чем. Впрочем, как и всегда. — Божественно, — сказал Доффи, даже не смотря на собственно Росинантов наряд. Себе в лицо он смотрел — в свое зеркальное отражение с одним лишним глазом. Росинант вздохнул, закурил сигарету из пачки, протащенной на корабль контрабандой от Ло, и нечаянно подпалил свое черное пернатое боа. Доффи рассеянно сбил с него пламя. Доффи все терзался почем зря, а Росинант все надеялся понапрасну, что когда-нибудь брат отпустит, забудет… Но нет. Трудно было быть богом в мире смертных, даже когда смертные на коленях ползали перед ним в пыли. В мире грязи, в мире мерзости, в мире боли и вони. Здесь даже самый воздух оскорблял Доффи тем, что был загрязнен дыханием отребья. Здесь каждый, каждый человек был виновен перед Доффи уже просто тем, что смел поднимать глаза на его божественную персону. И только один человек в нижнем мире не оскорблял Доффи самим своим существованием, потому что — один на всей нижней земле — тоже был… — Божественно, — повторил Доффи. — Иди сюда. Доффи пил его дыхание, как свои любимые южные вина, и хватался за него так, будто Росинант был спасательным кругом на бурной воде. Росинант понимал: ему тоже иногда бывало одиноко. Но он и жил-то лишь затем, чтобы Доффи никогда, ни на миг не чувствовал себя одиноким. А если порой ему казалось, будто он изо дня в день, из года в год, до крови, до белой кости бьется грудью о клетку Доффиной кровавой мечты… Что ж, разве это имело хоть для кого-нибудь хоть какое-нибудь значение? На следующий день все старшие офицеры собрались на традиционный файф-о-клок в корабельном чайном салоне. В меню, как обычно, были сконы с джемом и сливками, сэндвичи и интриги. Необычным был только масштаб. За сегодняшним чаем, чаем на корабле новоиспеченного шичибукая, окончательно решалась судьба страны под названием Дрессроза. Страны, которая со вчерашнего дня больше не могла рассчитывать на помощь Правительства ни в чем, что было связано с Доффи и его прихотями. Сам Доффи пока не спешил говорить. Он качался на стуле, задрав ноги на стол, рассеянно слушал, как шестнадцатилетний Ло аргумент за аргументом невозмутимо уделывает тридцатидевятилетнего Требола, и периодически пригубливал чай с молоком из небольшой, изящной фарфоровой чашки. Сегодня Доффи рассекал в туфлях с задранным носом и искусным золотым шитьем. Они очень нарядно смотрелись среди антикварного чайного сервиза. Доффи был, конечно, интересный. Он никогда не размешивал молоко в чае по кругу, и ложечка у него никогда не звякала о стенки чашки, и сконы он резал так, что они никогда не крошились. А после чаепития по всем правилам этикета Доффи непринужденно складывал ноги на стол и начинал качаться на стуле. А Росинант допивал свой чай, пока подошвы Доффиных туфель смотрели со стола ему прямо в душу, и вспоминал, как двадцать лет назад они с братом рылись на помойке в поисках объедков. Тогда у них не было сконов и масляного печенья. Тогда у них порой за весь день в животах бывало только по куску заплесневелого хлеба, а то и вовсе ничего. После двух-трех дней такого "ничего" даже заплесневелый хлеб казался очень даже ничего. Росинант помнил его гнилой земляной вкус, густой сине-зеленый пушок на хлебном мякише. Помнил, как жадно давился этим хлебом. Помнил, как торопливо Доффи жевал свой кусок, то и дело оглядываясь, чтобы никто не подошел к ним со спины, не отнял добычу, не побил. И было им тогда совсем не до этикета, и ели они тогда безо всякого достоинства — как собаки над падалью. А Доффи все качался на стуле, расслабленно и уверенно, и говорил — говорил о плане, который должен был сделать его королем. Росинант не слушал. Главное он и так знал, а насчет деталей его мнения никто не спрашивал. Тем более что это мнение все и так знали: отменить план нахуй. Наверное, он и правда был лопух. Для Доффи он делал такое, что Диаманте уважительно хлопал его по плечу, а Росинанту потом снились кошмары. Он воровал для Доффи и убивал для Доффи… …Он помнил того самого первого, который умер от его рук, чтобы Доффи жил. Дед, имени которого он даже не знал. Лысоватый дед с дряблой шеей и старческими пятнами на руках, в засаленных штанах и вязаной кофте, от которой тянуло старостью и хлевом. Росинант помнил эти руки, их морщинистую, пергаментно-тонкую кожу в россыпи коричневых пятен. Старые жилистые руки, в которых еще оставалось достаточно силы, чтобы схватить вилы и замахнуться. Этот дед, наверное, и правда жил небогато. Но они же и украли совсем немного. Крынку молока, краюшку хлеба. Больше у деда не было. Но он всегда мог попросить еды у кого-то из соседей. Они — не могли. Никто бы им даже сухой корки не дал. Дед замахнулся вилами на Доффи, метя в живот. Рука Росинанта как-то сама подобрала с земли камень, метнула в деда, и только тогда Росинант начал паниковать. А Доффи стоял, прижимая к груди хлеб и молоко, живой, целый и совершенно не заколотый. А дед лежал не шевелясь, скрючившись на боку, как креветка. Росинант осторожно подкрался к нему; Доффи по-кошачьи подошел, потыкал в бок носком ботинка, ногой же перевернул деда на спину. — Точно в висок, — сказал он. — Неплохо, Роси. Все было плохо. Все было очень плохо. Росинант не хотел. Он не целился в висок; он целился просто хоть куда-нибудь. Он вообще не целился, оно все вышло как-то само. Но теперь дед был мертвый, совсем мертвый, из-за крынки молока и краюшки хлеба. Доффи улыбался ему. Он так редко улыбался в последний год. Сегодня ему исполнилось целых девять лет, а он за весь день так ни разу и не улыбнулся. А дед лежал, старый-престарый, весь какой-то маленький, сломанный и мертвый, с голубовато-прозрачными, безобразно выпученными глазами и приоткрытым ртом, в котором не хватало половины зубов. Росинант хватанул губами воздух. — Не смотри на него, — велел ему Доффи, — пошли домой. И сам протянул ему левую руку, правой перехватив и крынку, и хлеб. Дома он никогда не брал Росинанта за руку. Он так начал делать только здесь, в нижнем мире, и то лишь когда они от кого-нибудь убегали. Но сейчас они ни от кого не убегали. Получается, Доффи… просто хотел взять его за руку? Доффи был доволен. Доффи был цел. А дед был мертв, и от этого грудь Росинанта наполнялась льдом вместо воздуха… из-за крынки молока и краюшки хлеба …Но Доффи был жив и доволен Росинантом, и не было на свете ничего важнее этого. Он воровал для Доффи и убивал для Доффи. Он пускал ко дну корабли, пиратские и дозорные, а затем отстреливал тех, кто успел выпрыгнуть за борт, потому что порой Доффи был в настроении для тотальной зачистки. Или молча слушал их крики, пока рулевой разворачивал "Нумансию", потому что порой Доффи был в настроении поразвлечься. Доффи оставлял их позади, хватающихся за обломки, и с улыбкой слушал, как Диаманте с Махвайзом азартно бьются об заклад, кого из этих бедолаг морские короли съедят первым. И нарочно не командовал "полный вперед", пока кого-нибудь таки не съедали. И это было неправильно, неправильно, неправильно, и Росинанту было тошно, тошно, тошно. Вся его жизнь была каймой сплошного тошнотного морока вокруг сияющего образа Доффи потому что не было на свете ничего важнее чтобы Доффи только был жив и доволен Росинантом И в каждый новый день он вступал будто в лужу блевотины, но вечером Доффи обнимал его за плечи и улыбался ему, иногда, и говорил: "Неплохо сегодня поработали, а, Роси?" И все было плохо. Все было хуже некуда. Но Доффи был жив и доволен, а значит, то, что Росинанту было плохо, не имело никакого значения. …А потом он посмотрел в старое заколдованное зеркало — и провалился в морочное зазеркалье — и все разом перевернулось, сдвинулось, поменялось — и при всем при этом ничегошеньки ведь на самом деле не изменилось. Просто, наверное, при всей его собачьей верности он никогда не думал, что для него настолько не было ничего важнее Доффи. И дело было даже не в том, как болезненно сладко было сливаться с ним телами. Они оба никогда не придавали постели большого значения, никогда не были особо разборчивы в партнерах. Какая разница? Это были всего лишь десять-пятнадцать минут потения и пыхтения. И так ли уж было важно, в какую дырку сегодня кончать? Но от Росинанта Доффи хотел не одно лишь тело. Он хотел выебать его душу, овладеть ею и подчинить себе, чтобы в Росинанте больше не оставалось ничего, что не принадлежало бы Доффи. Доффи пожелал — Доффи сделал. И теперь обратного пути не было: их души сплавились и вросли друг в друга, как стальные пластины в мече. Жесткая, твердая режущая кромка, мягкая и гибкая сердцевина. Раскаленные до красного свечения, вбитые друг в друга тяжелым молотом, закаленные в ледяной воде. Доффи просто взял и забрал себе то последнее, что принадлежало только Росинанту. И теперь Росинант чувствовал его лучше, чем себя самого, — порой ему казалось, что теперь даже сердце его бьется вместо сердца Доффи, тяжелого и железного. Доффи просто взял и забрал себе его душу, и был такой невыносимо счастливый от этого, проклятый небесный тиран, — и не было для Росинанта счастья большего, чем когда Доффи был им доволен И каждый новый день теперь начинался в руках Доффи и заканчивался в руках Доффи, и липкий морок этого счастья все не кончался и не кончался… …А у Доффи были большие планы. Он торговал человеческими телами и душами, он возил в трюмах смерть, брал дань кровью и слезами, разрушенными судьбами. И вот она пришла, долгожданная, — индульгенция на все то, что Доффи без особой оглядки творил и так. Небольшая бумажка с гербовыми печатями и затейливыми подписями — тот фундамент, на котором покоилось его будущее королевство. Уж на что Росинант был привычный, но от этого Доффиного плана — изящного, красивого, эффективного — ему было тошно, тошно, тошно А Доффи все качался на стуле и говорил, говорил, говорил. Росинант не вслушивался. Если бы вслушался — точно бы наговорил ерунды. Доффина душа смеялась в его душу, обвивала ее как тяжелый десятиметровый удав. Доффи был доволен и расслаблен. Сегодняшние сконы были особенно хороши. Идея с Шугар — гениально проста… Идея с Шугар? — В смысле идея с Шугар? — озвучил Росинант. — Ну ты как всегда, Роси, — упрекнул его Ло, слушавший Доффи с любопытной смесью эмоций. Азарт и какое-то полудетское восхищение в ней мешались с мутной пеной страха, неуютное нытье совести под ложечкой — с непонятно откуда взявшейся едкой завистью и глубокой, горькой обидой. Вообще странно, конечно, было, что Ло так открылся — видимо, уж очень разговором увлекся. И каша из эмоций у него в душе тоже была очень загадочная… Но Росинанту сейчас было не до того, чтобы разгадывать ребусы. — Какая идея с Шугар, — повторил он пересохшим ртом. Его мутило от предчувствия чего-то страшного, черного, непоправимого. — Блестящая, — скромно сообщил Доффи. — Как даже тебе должно быть ясно, моя бестолковая красота, после переворота в стране все равно останется определенное количество приверженцев старой власти… Росинант слушал и молчал. К горлу подступало что-то давящее, ледяное. И мысли в голове будто замерзли — ворочались медленно, лениво и думаться совсем не хотели. — Неплохо, а, Роси? — подытожил Доффи, скалясь. — Нет, — бесцветно прошелестел Росинант. — Нет, ты этого не сделаешь. Диаманте хохотнул. — Сделаю, — легко ответил Доффи. — Это неправильно. — Это эффективно, — сказал Доффи таким тоном, будто увещевал ребенка. С настоящими детьми он никогда так не говорил. Росинант опять разводил сопли. Опять проявлял прямое неподчинение. Опять оспаривал авторитет их короля и бога. Будь на месте Росинанта кто угодно другой, Доффи как минимум вколотил бы его слова ему обратно в глотку. А как максимум — устроил бы для офицеров шоу со спецэффектами на три-четыре часа, как он умел. После Доффиных шоу ослушников обычно можно было выметать веником. Но Росинант все еще сидел тут, весь белый и абсолютно целый, и всем своим видом показывал, как ему не нравится их план по Дрессрозе. Но Доффина сучка была, блядь, неприкосновенная. Даже для самого Доффи. И вот это — вот это было действительно неправильно. — …ты заебал со своими сценами, — говорил Доффи раздраженно, — все, это не обсуждается, можешь не тратить мое время попусту. — Как скажешь, Доффи, — Росинант поднялся — как-то дергано, будто сломанная игрушка. Спотыкаясь, вышел из чайного салона. Закрыл дверь, и тут же из-за нее донесся приглушенный грохот. Ох уж эта его выдающаяся неуклюжесть. Взгляда Доффи не было видно из-за очков, но по тому, как он сжимал губы, Требол видел: это его задело. Куда сильнее, чем он показывал. Куда сильнее, чем подобало. — Черт, — ожил растерянный Ло и ломанулся вслед за Росинантом. Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный… или как там Росинант голосил в одной из его невыносимых, прости господи, арий. Диаманте фыркнул. — Да что ты будешь делать, — сказал он, — сердобольный какой, наш Росинька. Ты же понимаешь, что на этом история не закончится, Доффи? — Увы, — досадливо откликнулся Доффи. — Я еще посмотрю, что с этим можно сделать. — Э, погоди. Ты же не хочешь сказать, что готов забить хуй на наши планы, потому что принцесса крутит носом? — спросил Диаманте полушутя, полусерьезно. — Не мели ерунды, — Доффи пару раз качнулся на стуле. — Работаем по плану, а с Роси я разберусь. — Какая-то твоя блондиночка больно нежная, — отметил Диаманте, — сопли разводит как самая настоящая девочка. Бабьи функции, бабий ум, — Диаманте гоготнул. И тут сложно было не согласиться, считал Требол. А вот Доффи, кажется, не считал. Доффи остро посмотрел на Диаманте. И вот, кажется, ничего не говорил и не делал, но улыбка медленно сползла с лица Диаманте, как снег с крыш по весне. — Диаманте, — сказал Доффи, помолчав, — тебе жить надоело? И вроде бы он ничего такого не сказал — Диаманте с Росинантом, бывало, и в менее куртуазных выражениях перегавкивались. Но… Доффи ведь не шутил, вот в чем была беда. И слова его были не пустая угроза. Доффи… предупреждал сейчас. Предупреждал совершенно серьезно. Всей своей позой, складкой губ — и ледяной королевской волей в своем голосе — он говорил: шутки кончились. Одному из своей Семьи говорил. Одному из старейших, вернейших своих товарищей. Одному из первых, кто за ним пошел. Доффи, первый среди равных, сейчас… со всей серьезностью угрожал смертью одному из тех четырех, на ком стояла Семья… за шуточку в адрес Росинанта. От его воли стонали стены. По дорогому полупрозрачному фарфору шли тонкие трещины. Диаманте побелел, как накрахмаленная скатерть на столе, — да и Треболу, по правде говоря, тоже стало нехорошо. У Доффи все-таки была очень сильная воля. И во всем, что касалось Росинанта, он был очень слабый человек. Человек. Не король. Не бог. — Он моей крови, — сказал Доффи, будто смягчившись при виде их с трудом скрываемого страха. — И вы будете говорить о нем так, как заслуживает эта кровь. Ты же такой умный человек, Диаманте. Сам понимаешь, я не потерплю непочтения. — Ой, да что ты говоришь, Доффи, — ожил Диаманте, слабо отмахиваясь, — "такой умный человек", ну прямо уже… — Ну а как же. Я бы даже сказал, мыслитель… Со всем этим определенно надо было что-то делать.