Зеркала

В небесной Мариджое Св. Донкихот Росинант спал на пуховых перинах, на простынях из самого лучшего, самого плотного длинноволокнистого хлопка. Потолок его спальни украшали фрески и позолоченная лепнина, а на ночь прислуга задергивала на окнах шелковые портьеры, расшитые золотым узором из хризантем. Этого Росинант не помнил. Об этом ему рассказывал Доффи перед сном, вместо сказки, горячим влажным шепотом сквозь густые волосы Росинанта, падающие на уши. В их хижине был тонкий матрасик, набитый колючей соломой, и худое, засаленное, затхло пахнущее одеяло, под которым они ютились вдвоем. Доффи не сразу привык так спать. Это Росинант уже помнил. Поначалу Доффи так ругался и кривился, так возмущался, что теперь он должен спать не один, да еще и в такой грязи. Но вдвоем спать было теплее, так что в конце концов Доффи смирился и, кажется, перестал смотреть на одеяло вообще, чтобы лишний раз не расстраиваться. Просто быстро, проворно нырял под него, вцеплялся в Росинанта, как в плюшевого мишку, и закрывал глаза, чтобы ни единой лишней секунды не видеть, насколько его нынешние палаты были его недостойны. Однажды они нашли на свалке новый матрасик — потолще, поновее. Он не вонял и даже был почти без пятен. Папа обрадовался и тут же притащил его в хижину, а старый сразу и выбросил. — Вот, мои хорошие, — сказал он. — Теперь вам спать будет помягче. Доффи зыркнул на него исподлобья и ничего не сказал. Росинант обрадовался и обнял папу за ногу. Папа погладил его по голове. Они легли спать, когда совсем стемнело, чтобы лишний раз не зажигать свечу. Огарок у них был один, его надо было беречь. Доффи щучкой нырнул под одеяло, где его уже ждал Росинант. Вцепился в него, уткнул нос ему в плечо и решительно засопел. Среди ночи взвился с постели со страшными ругательствами. И где только выучил? Впрочем, Росинанту было не до того, чтобы удивляться: он отчаянно чесался, и, судя по звукам и движениям Доффи в лунном свете, брат сейчас занимался примерно тем же. Затеплился, задрожал тонкий желтый огонек в папиных ладонях, и папа встревоженно подошел к ним, шаркая со сна. — Ну что вы, дети, — завел он было и осекся, увидев в свете свечи огромные красные пятна и волдыри на тонкой, полупрозрачной коже Доффи. — Что это, папа? — жалобно пискнул Росинант. Папа почесал затылок и вздохнул. — Кажется, клопы, — сказал он. — Вроде бы я о них когда-то читал. — Как будто нам вшей не хватало, — зло огрызнулся Доффи. Росинант, жалея, погладил его по руке: видел ведь, что брату было плохо. Но другого матраса у них не было, а на полу было совсем холодно и жестко — и вдобавок клопы до них даже так добирались. По полу пешком шли, что ли? Так что пришлось уже спать на том матрасе, с клопами. Сначала Доффи ожесточенно чесался и ругался, а потом вконец разозлился… И так выяснилось, что королевская воля вполне успешно их убивала. Тогда Росинант даже не знал, что Доффи сделал и как это называется. Просто ощутил всем телом удар, будто о воду, и перед глазами почернело. Очнулся он в слегка покосившейся хижине со слегка выщербленными стенами; очнулся оттого, что Доффи его тряс изо всех сил, сам белый как смерть, — так что Росинанту же пришлось его успокаивать вместе с папой. Но потом они кое-как заснули, и за всю ночь ни один из них ни разу не почесался. А потом огромный соплечеловек, имени которого Росинант тогда тоже не знал, рассказал Доффи, как оно называлось — то, чем Доффи после вырубил десятки Драконов и солдат в Мариджое, та сила, из-за которой в их хижине больше не водилось клопов. И если подумать, какая это была мелочь — как странно и смешно было то, что во второй раз воля Доффи пробудилась всего лишь из-за каких-то несчастных членистоногих. (Хотя эти сволочи кусались так, что "всего лишь" тут, пожалуй, не подходило.) Но Доффи ведь был такой ужасно гордый. И гордость его так ужасно страдала оттого, что на его небесную кровь покушались какие-то ничтожные земные насекомые. А люди, которые напали на них с Доффи тогда, в ночь первого пробуждения, в глазах брата никогда ничем особо не отличались от насекомых. Были такие же омерзительные, причиняли такую же боль, а серьезных отличий Доффи особо и не видел. Услышав рассказ о матрасе с клопами, Требол ужасно обрадовался и захихикал. — Избранник неба виден во всем, — сказал он, — даже в таких мелочах. Но помни: ты можешь больше, Доффи. Никогда не довольствуйся тем, что у тебя уже есть. Ты рожден завоевывать и подчинять. Подчини себе эту силу, и она сделает тебя завоевателем… Но у воли завоевателя был один недостаток: она била по всем без разбора. Повезло — остался в сознании. Не повезло — валяйся в пыли. — Что с этим можно сделать? — спросил Доффи Требола. — Не знаю, Молодой господин, не знаю, — развел руками Требол. — Это ведь не меня благословили небеса, Доффи. Ответить на свой вопрос можешь только ты. И Доффи подумал, и примерился, и попробовал — и спустя неделю-другую попыток нашел-таки ответ. Теперь его сила била только по тем, кого Доффи выбирал сам. Когда Требол увидел, он был в таком восторге, что из носа у него потек целый водопад. Сначала Доффи тренировался на кошках. Они были чуткие и проворные, с врожденной волей наблюдения. Ею обладали немногие животные, но кошки и дельфины были среди них. Кошки видели, чувствовали, знали, что Доффи был за существо. И при виде его шипели, и горбили спину, и пускались наутек. Охотиться на кошек было трудно, неудобно: они знали, от чего бежали, и поэтому панически петляли, улепетывая что есть сил. И поэтому Доффи выбрал именно их. Ведь чем больше удобства, тем меньше силы. А Доффи хотел стать самым сильным на море и на земле, чтобы их с братом никто больше не посмел жечь огнем, травить собаками, пинать сапогами, забрасывать камнями. И он быстро научился, хотя поначалу случались и некоторые промашки. После первой у Росинанта целый день болела голова. После шестой им стало негде жить. Но тогда Доффи повел его к Треболу, и пришлось им в конце концов таки остаться жить у того, сколько бы Росинант до этого ни отговаривал Доффи переселяться к этим четверым. Доффи хорошо научился бить кошек. Быстрый взгляд, секундная концентрация, легкий удар воздуха, будто от пролетевшей мимо пули, — и драная помоечная кошка падает, мертвая, разинув пасть с маленьким, безвольно висящим розовым язычком. Требол Доффи хвалил и от каждой дохлой кошки восторгался так, будто Доффи сыграл на скрипке "Дьявольскую трель" без единой помарки. И пичкал Доффи мороженым, потому что "Молодой господин должен есть сыто и сладко", да в конце концов так запичкал, что Доффи возненавидел мороженое на всю оставшуюся жизнь. Все четверо порой ходили посмотреть, как Доффи тренируется. Требол, конечно, наблюдал с показательным восторгом и то и дело хлопал в ладоши. Для Диаманте это явно было забавное развлечение, пусть и не самое интересное. Пика слегка скучал и всей душой очевидно стремился обратно в качалку: дай ему волю, он бы и спал в обнимку со штангами. А Верго — тот глядел завороженно, не сводя с Доффи глаз, и даже за его темными очками было видно, какое зачарованное у него лицо. А Доффи стискивал зубы и хмуро бил кого попало: кошек, крыс, енотов, лис. Когда не видел никого сам, посылал Росинанта спугнуть. И Росинант шел. А что делать? Ведь иначе Доффи был бы им недоволен. Поначалу он пытался было что-то сказать. Получилось, как всегда, не очень. — Зачем ты это делаешь? — спросил он робко, глядя на кошачий труп, который Доффи непонятно зачем за хвост притащил к их порогу, да так там и бросил. Теперь труп уже начинал разлагаться, и над ним жужжащей тучкой кружили блестящие зеленые мухи. — Идиот, — обыденно сказал Доффи, даже не оскорбляя, а констатируя факт. — Не понимаешь разве? Теперь, когда я так умею, нас больше никто никогда не тронет. Росинант молчал. Кошек было жалко, а на "идиот" он обиделся. Он тогда еще обижался на правду. А одна муха в облачке вдруг смолкла, зеленым блестящим камешком упала в пыль. — Ты, главное, рядом держись, — рассеянно сказал Доффи, концентрируясь на еще одной жирной жужжащей мухе, которая покушалась на его обед. — Пока ты со мной, никто тебя не обидит. Только не отставай от меня, понял? Жужжание разом оборвалось, и муха упала. За миг до этого Доффи проворно отодвинул тарелку, чтобы не выуживать из риса мушиный труп. Еще одна муха из жужжащего облачка рухнула вниз, в потускневшую рыжую шерсть гниющей кошки. Бить мух королевской волей… Это было бы смешно, если бы Росинанту не стало так страшно от того, насколько точным, безжалостным инструментом воля завоевателя становилась в руках его старшего брата. А Росинанту даже мух было жалко. И страшно, так страшно было ему глядеть на этого нового, получужого Доффи… слушать его слова, ощущать холодок дыхания его новой силы. Но кто у него оставался, кроме Доффи? Самого любимого на свете старшего брата, самого сильного, самого смелого. Который всегда его защищал. Только от одного на свете Доффи не мог бы его защитить. От самого страшного страха, от самого тошнотного ужаса, от которого было не сбежать, не спрятаться, не скрыться. Потому что не было на свете ничего страшнее Доффи, самого любимого человека на небе и на земле. Росинант его обнял, изо всех своих невеликих силенок. Доффи хмыкнул. — Вот только давай без соплей, — сказал он. — Рису хочешь? С кошек и мух Доффи перешел на людей — и настоящих врагов, и просто случайных прохожих, попадавшихся по пути. — Доффи… — начал было Росинант однажды, но Доффи лишь отмахнулся. Знал уже, что скажет Росинант, и не считал нужным тратить на его слова ни единой секунды своего внимания. — В конце концов я убью их всех, — сказал он. — Каждого. Я же обещал, — и улыбнулся. Нет — оскалился. Страшный, страшный оскал на круглом детском лице. — Месяцем раньше, месяцем позже, — обыденно сказал Доффи. — Какая разница? Вот ты же не переживал, когда бил клопов. И вот как ему объяснить, что люди не клопы, когда Доффи не видел между ними ровным счетом никакой разницы? Росинант бродил по кораблю как тень, питался одним сигаретным дымом и упрямо не отвечал на зов души Доффи. Когда Ло находил его, встревоженный, вцеплялся и тянул на камбуз, поесть, Росинант только отмахивался. — Все нормально, ребенок, — говорил он, — да не голодный я, честное слово. Ну не хочется мне. — Это потому что ты сигаретами голод забиваешь, — вещал Ло полунаставительно, полуотчаянно. — Отдай сейчас же! Но Росинант не отдавал сигарет, и не шел на камбуз, и мягко, решительно спроваживал Ло подальше. И прятал свою тошнотную боль за семью железными щитами, чтобы не расстраивать ребенка еще больше, и вновь отмахивался от прикосновений души Доффи, как от назойливых мух, и раз за разом ночевал в трюме, свернувшись калачиком на мешках с мукой. И вспоминал, как они с Доффи точно так же прятались по трюмам, когда убегали из Мариджои. И охотились на крыс, потому что порой больше есть было нечего. У Доффи тогда еще не было фрукта, поэтому он душил их руками, а затем свежевал ножом. Нож у них был. Тот самый, которым Доффи отрезал… Тут мысли Росинанта обычно сбивались, и чтобы отвлечься, он закуривал новую сигарету, валяясь прямо на мешках с мукой. И вяло, рассеянно думал, что вот теперь Доффины любимые сконы все будут пахнуть сигаретным дымом, и, наверное, брат будет недоволен… И, пожалуй, впервые за всю жизнь при мысли об этом ему было почти все равно. В конце концов терпение Доффи лопнуло, конечно. Оно у него было очень крепкое, но все равно даже отдаленно не такое крепкое, как его нити. Доффи сам пришел к нему и спустился в трюм, и душа его была как огненный смерч. Он прошел между грузов, безошибочно петляя между ящиками и бочками, пока не дошел до Росинантовых мешков. За горло поднял его, так что ноги Росинанта болтались, не доставая до пола. — Не смей от меня убегать, — сказал Доффи. Сейчас в его голосе не было королевской воли, но Росинанту все равно показалось, что от такого голоса и стены должны были проломиться, и море расступиться, и самое солнце — погаснуть от страха. Росинант молча посмотрел на Доффи — и снял щиты. Доффи уронил его, отшатнулся и зашипел. Он ведь никогда в жизни раньше не испытывал такой боли. Просто не умел. — Что с тобой, Роси?.. — сказал он растерянно, и голос его был низкий и мурлычущий, голос взрослого Доффи, а интонации — как у девятилетнего. ("Роси, Роси, очнись! Да что с тобой! Ты же живой, ты живой ведь? Ты только не умирай, Роси, я же нечаянно…") — Доффи, — сказал Росинант чужим голосом, чувствуя, как по щекам ползет горячее, мокрое, — я не могу больше. Я не могу так жить. Ты меня убиваешь. — Да как ты смеешь, — сказал Доффи ошарашенно. — Что за чушь, — он вновь взялся за горло Росинанта, с силой тряхнул, — что за чушь ты несешь. Ты в своем уме, Роси? Росинант хрипло, каркающе засмеялся, вытирая ладонью лицо. — Понятия не имею, — сказал он. — Хоть бы я тебя не любил, Доффи. Если бы только я тебя не любил… Доффи вздрогнул. Медленно убрал руку с его горла. Наотмашь ударил по лицу. Удар был так силен, что Росинанта свалило обратно в мешки с мукой. Один мешок, кажется, треснул; мука тонкой струйкой потекла на дощатый пол. Росинант сидел, держась за щеку, и тихо, истерически хихикал. А потом его швырнуло и вдавило спиной в мешки, и вокруг поднялось белое облачко муки. — Ты никогда меня не оставишь, — шипел ему в ухо Доффи, втискиваясь в него всем телом, давя на грудь, как могильный камень. Росинант поднял руку, положил ему на щеку. Доффи затих. — Как жаль, что я тебя так люблю, — сказал Росинант. — Я отрежу тебе язык, — сказал Доффи тихо, с присвистом. — Правда?.. — заинтересовался Росинант с почти детским любопытством. Он ведь и правда не знал, смог бы Доффи такое с ним сделать или нет. — Просто перестань нести чушь, — тяжело, мучительно сказал ему Доффи. — Возвращайся ко мне, Роси. Ты же знаешь… ты знаешь, — и даже договаривать не стал — просто положил руку Росинанта к себе на грудь, где часто, часто стучало его железное сердце. Росинант ладонью слушал, как оно бьется, и застывшим взглядом смотрел на подволок. Сколько бы он ни просил, сколько бы ни загадывал, ни желал… все равно — не было и не могло быть в мире ничего дороже этого лихорадочного стука в этой твердой, каменной груди. — Я тебе все прощал, — сказал Росинант глухо. — "Прощал"? — зло, отрывисто засмеялся Доффи. — Я тебя еще не обижал, чтобы ты меня прощал. — Я тебе все прощал, — повторил Росинант, не слушая. — Все то зло, которое ты творил. Я бы давно ушел или… или убил тебя… как-то остановил тебя. Если бы только мог. Но я у твоих ног, Доффи, я у тебя на привязи. Да ты и сам знаешь… это сильнее меня. Это сильнее всего, во что я верю. Он закрыл глаза и сглотнул. Горло болело, сдавленное железным обручем. — Но если ты сделаешь это на Дрессрозе… — трудно продолжил он. — Если ты это сделаешь… Я даже думать об этом не могу, Доффи. Это страшнее даже моей любви к тебе. С таким я смириться не сумею. — Ты меня что, шантажируешь? — спросил Доффи, помолчав, и оглушительно расхохотался. Он так смеялся, когда бывал очень зол и растерян. — Не шантажирую, — честно сказал Росинант. — Просто говорю как есть. Я не знаю, что со мной будет, если ты это сделаешь. Но знаю одно: я этого не перенесу. Я не смогу жить в твоей стране игрушек. Росинант замолчал. Не было таких слов, чтобы выразить все, что давило ему на сердце, десятью тысячами метров океанской тьмы. Но Доффи и так понял. У него была очень сильная воля наблюдения. В мгновение ока Росинант вновь оказался вдавленным в пол. Доффи крепко держал его за подбородок, вглядывался ему в глаза. — Ты никогда меня не оставишь, — наконец прошипел он. Доффи начинал повторяться, подумал бы Росинант, если бы эти слова не были просто завесой для того, что Доффи сказал ему на самом деле. Даже без настолько тренированной воли наблюдения, как у Росинанта, несложно было почувствовать, насколько на самом деле испугал Доффи его нешантаж. Доффи мало чего боялся: уже набоялся в детстве на всю оставшуюся жизнь. Но это его пугало, пугало по-настоящему: та холодная, тусклая пустота, которую оставил бы за собой Росинант, если бы ушел. Ладонь Доффи не хотела разжиматься, но Росинант все же отвел ее от своего подбородка. Застывшим взглядом поглядел, как Доффи отстраняется; как встает, сжав кулаки, как тяжело ступает к выходу. А Росинант никогда не умел стоять в стороне, если Доффи было плохо. Он поднялся. Сделал к нему шаг, будто восходя на эшафот. Обнял, телом и душой, испещренной шрамами — старыми и новыми. — Я буду с тобой, пока хватит сил, — прошептал он. …И Доффи, кажется, решил, что этого довольно. Конфликт исчерпан. Но что же тут было странного? Доффина душа никогда не умела по-настоящему болеть. А Доффи обнимал его даже крепче обычного, и Росинанту было хорошо. Так хорошо, что горше горького. — Красота моя бестолковая. Что для тебя важнее — я или те людишки на Дрессрозе? — промурлыкал Доффи, уже вновь довольный и счастливый, ластясь к Росинанту, как большой сытый кот-мышелов. Промурлыкал так, будто ни капли не сомневался в ответе. И какое дело коту было до того, что мыши тоже хотели жить?.. — Ты, — сказал Росинант наконец. Это короткое слово гильотиной упало на его душу. Не было на свете ничего важнее Доффи, и как же Росинанту было от этого тошно. Доффи потерся щекой о его волосы. Росинант машинально погладил его по спине. Он не хотел сейчас обниматься. Он хотел умереть. Но Доффи это было важно; Доффи это было нужно. А между ним и собой Росинант никогда не умел выбирать себя. — Я люблю тебя, — сказал он, и слова его прозвучали как то ли рычание, то ли рыдание. — Я сделаю ради тебя все что угодно. И однажды меня это убьет, Доффи. Просто помни об этом. — Никто, ничто, никогда тебя не убьет, — обещал ему Доффи. — Уж я позабочусь. Веришь мне, Роси? — Верю, — сказал Росинант. Доффи никогда ему не лгал. Просто не сумел бы. Ведь у них была одна душа на двоих. — Моя красота ненаглядная, — рвано вздохнул Доффи. — И все бы тебе кого-то спасать. Забудь о них, моя красота. Лучше на меня посмотри. Я тут гибну от страсти, видишь? — И показал, бесстыжий, и даже дал потрогать. — Спаси меня, Роси. И как Росинант мог его целовать, если перед глазами у него все стояли кричащая олениха с распоротым беременным животом и маленькая плюшевая игрушка, имени которой Росинант никогда не знал? Но он поцеловал Доффи, везде, где Доффи хотел, а потом обнял его — руками за шею, ногами за талию, как Доффи любил. И ему было больно, больно, больно, а Доффи это заводило как никогда, эта его глубокая, неизбывная боль. Потому что она значила, что Росинант снова выбрал Доффи, вместо себя, вместо Дрессрозы, вместо целого мира, и Доффи мог бы, наверное, кончить уже только от этого, сраный эгоист. — Можешь с нами не ходить, — милостиво предложил ему Доффи, когда все закончилось наконец. — Оставайся с малышней до утра. Хочешь? И как же тошно стало Росинанту от того трусливого облегчения, которое накатило на него, когда он кивнул. Доффи посмотрел на него смеющимся взглядом. Он был в превосходном настроении, потому что Росинанту сейчас было максимально хуево. — Смешной ты, — сказал он так насмешливо-нежно. — Страдаешь из-за всякой хуйни. — Самокритично ты, — мстительно ответил Росинант. — Но раз такое дело, дальше буду звать тебя "Всякая Хуйня". Нормально? — Ты из-за меня не страдай. Ты мной наслаждайся, — посоветовал ему Доффи. — А страдаешь ты, потому что загоняешься ерундой. "Ерундой" в мире Доффи было все, что не Доффи. — У нас разные представления о ерунде, — тяжело ответил ему Росинант. — Ну так поменяй свои представления, — пожал плечами Доффи. Для него все было вот так просто. — Ты невозможный, — пожаловался Росинант. И смириться с ним таким было невозможно… и оставить его — невозможно. Росинант бы ушел. Забрал Бейби, Ло и ушел. Но как? Он без Доффи дышать не мог. Он без Доффи умер бы еще вернее, чем с ним. — Это ты невозможный, — ответил ему Доффи точно так же тяжело. — Ну почему ты не можешь быть как Верго? Молчаливо, фанатично верный, перевел Росинант. Без терзаний, без сомнений, без принципов этих ебучих. Чтобы просто глядел Доффи в рот и делал что прикажут. — Хочешь Верго — еби Верго, — с досадой ответил он. Верго бы не сказал "нет", и не только потому, что он в принципе не говорил Доффи "нет". — Но я не хочу Верго, — рассудительно принялся объяснять ему Доффи, как маленькому. — Я хочу тебя. И чтобы ты не страдал ерундой. — Если бы я не страдал ерундой, я был бы не я, — сказал Росинант с невольным горьким смешком. Росинант всю жизнь был одно сплошное недоразумение. Вот и сейчас: его брат был на пути к тому, чтобы прослыть одним из самых страшных преступников в мире, Семья брата делала все, чтобы эта его репутация была заслуженной, а Росинант с кислой рожей сидел среди мешков с мукой и терзался из-за того, что это было аморально. — И то правда, — согласился Доффи наконец. люблю тебя всего, люблю какой ты есть с твоей непомерной красотой и уродством, со всеми ранами, которые ты носишь и наносишь Они с Доффи никогда друг другу этого не говорили, даже наедине. Зачем? Они и так знали. У них была одна душа на двоих. Доффи ведь любил это смешное, нелепое Росинантово сердце, к которому Росинант принимал все слишком близко. Потому и любил, что оно было такое слишком большое, слишком больное. Ведь если бы оно так не болело, не кровоточило, Доффи не так приятно было бы видеть, как Росинант наступал на него каблуком. Ради Доффи. Всегда только ради Доффи. Ведь если бы оно было такое, как у Верго, оно не умело бы так любить. А Доффи присосался к нему и знай пил из него эту любовь, а оно все истекало ею — и не скудело. В нем были моря, океаны любви — и все для Доффи… и того смешного, непонятного ребенка, который был так на Доффи похож. Доффи был чудовище, и любовь его была чудовищной — если его вообще можно было назвать любовью, это людоедское чувство. Доффи был страшен и мерзок даже в своей любви, а Росинант любил его все равно. Не мог не любить, как не мог не дышать. Любил Доффи всего, любил такого, каким тот был. Никто на свете больше не любил Доффи как Росинант: бескорыстно и просто так. Требол любил в Доффи своего короля, Верго любил в Доффи своего бога, Диаманте любил в Доффи свой бесконечный садизм, Пика любил в Доффи то, что Доффи над ним не смеялся. Команда любила в Доффи своего клыкастого вожака, который осыпал их золотом и разрешал купаться в крови. А больше никто на свете не любил Донкихота Дофламинго, отверженного выродка Небесного племени. Всем от Доффи что-то было нужно — слава, богатство, власть, месть… А Росинанту нужно было только одно: чтобы Доффи был счастлив. И поэтому Доффи никогда бы его не отпустил и никому бы не отдал — даже самой смерти. — Проклятие ты мое, — сказал Доффи наконец. — Вот кто бы говорил, — усмехнулся Росинант. …А Доффи был жадный. Он так хотел, чтобы весь белый свет был только его. Чтобы все в мире происходило только по его воле. — Ну почему ты не можешь быть нормальным? — пожаловался Доффи. Покорным рабом и послушной игрушкой, перевел Росинант. — Но так же неинтересно, — тихо засмеялся он. — …Пожалуй, — скривился Доффи. — Поцелуй меня, — попросил Росинант. Только когда Доффи касался его, когда смотрел на него, в нем иногда сквозило что-то человеческое. И только тогда, очень редко, он делал то, что Росинант просил. "Я люблю тебя, — подумал он, открывая для Доффи губы и подаваясь навстречу. — Я люблю тебя больше целого мира, ты, прожорливое чудовище". А Доффи засмеялся ему прямо в душу, и ответил огромным, невыносимым чувством, которое распахнуло клыкастую пасть, чтобы проглотить эту душу без остатка.