Зеркала

Смешно, но, кажется, проклятие Шугар вернуло ему возможность плавать. Он больше не шел ко дну камнем, как пошел бы, будь он все еще человеком. Он поплавком покачивался на воде и даже мог грести. Вот только пользы от этого не было ровным счетом никакой. Его новые руки-ноги были очень тоненькие — ну чисто четыре палочки. Грести ими было все равно что есть бульон вилкой. Поначалу он кричал, конечно. Пытался докричаться до впередсмотрящего, до Доффи, до хоть кого-нибудь. Но его новый голос был очень слабенький, словно тоже игрушечный. Пронзительный и скрипучий, но слабый. Кажется, не долетал даже до палубы. А Доффи… Доффи узнал бы его. Доффи почувствовал бы его где угодно — на борту, за бортом, на другом конце острова, если бы они были на суше. Ведь Росинант был его младший брат, его сердце, вторая половина его души. Но… у Доффи никогда не было младшего брата. Глядя вслед удаляющемуся кораблю, безвольно покачиваясь на тихих волнах, Росинант почти видел: Отчаянно, лихорадочно тянущиеся языки его воли, его чувства. К Доффи тянущиеся, всегда к одному только Доффи. Достают, обдают, обжигают отчаянным страхом. Доффи поднимает голову от своей очередной книги-перед-сном — кажется, в этот раз что-то про Джайю, ее невиданные водовороты и течения, бьющие вверх. Удивленно хмурится. Морщится, тряхнув головой. Переводит взгляд обратно на строчки. "Странное какое присутствие. Может, морской король или другое какое-то чудо-юдо? Поистине Гранд Лайн полон диковин". Какие звезды были яркие сегодня… Давно Росинант не смотрел на них вот так, долго, во все глаза. Бездонное небо, усыпанное тысячами лучистых драгоценностей, бесконечных и вечных, будто тихо смеющихся над Доффи и россыпями в его сокровищницах. И пачки денег, и золотые слитки, и награбленные украшения, картины, гобелены истлеют когда-нибудь под этими небесами, и "Нумансия" сгниет по бревнышку, по дощечке, и кости самого Доффи когда-нибудь оголит время, слижет с них его божественную драконью плоть, — а эти звезды все будут тихо смеяться с небес над смертными и их отчаянием. Росинант думал, что знал, что такое отчаяние? Что такое страх? Так вот, он не знал. Он безвольно болтался на мягких, ленивых волнах. "Нумансия" была уже далеко — так далеко, что он больше не чувствовал той единственной, самой любимой души. Он мог кричать сколько угодно — здесь его голос услышали бы только немые рыбы. Он мог пытаться грести, но безразличная вода лишь обтекала его тоненькие ручки-ножки, не желая повиноваться, нести его туда, куда он хотел. Он даже… даже перевернуться не мог. Он пробовал. Он не хотел больше смотреть в это небо. Но его тело было недостаточно гибкое и ловкое. Недлинный жестяной цилиндр, четыре жестяные палочки на шарнирах. Он не мог перевернуться на воде. Небо светлело. К утру поднялись волны. Его перевернуло. Он таращился в морскую глубь незакрывающимися глазами. Только сейчас он подумал: что, если вода размоет краску на его лице? Он видеть-то сможет тогда? Он забарахтался, вновь пытаясь перевернуться. Вновь не получилось. Своими нарисованными глазами он увидел в прозрачной воде стайку дельфинов. Они быстро скользили в толще воды, беззвучно смеясь над странной рыбой на поверхности. У них, как и у кошек, была врожденная воля наблюдения. Они видели душу странной рыбы на волнах, ее панику, ее черное отчаяние. Оно их забавляло. Один дельфин выпрыгнул из воды, приветствуя восходящее солнце. Волной от его прыжка Росинанта вновь перевернуло на спину. Своими новыми немигающими, незакрывающимися глазами он увидел рассвет такой прекрасный, что у Росинанта перехватило бы дыхание, если бы оно у него было. Спустя восемнадцать дней он прекратил считать рассветы. Спустя… сколько-то — много — дней зубастая барракуда решила им полакомиться. Сама виновата. Росинант, конечно, остался несъеденный и даже с трофеем: сломанным рыбьим зубом, торчащим из пустой жестяной груди. Обзор у него был не очень, но даже так ему было видно и этот зуб, и вмятины от остальных, которые рыбине посчастливилось унести с собой. Краска с него потихоньку слезала, поблекшая от солнца, изгрызенная морской водой. А Росинант уже устал бояться и теперь почти безразлично гадал, когда ржавчина его окончательно доест. Весь его мир теперь был мятежная синева и несущиеся по небу облака, многоцветные, многоликие, бесконечно переменчивые в вечно безразличном небе. Тихие волны качали его, как материнские руки, — а затем разгуливались и, пьяные, гневные, с ревом начинали швырять его, как щепку, в гуле и темени, и непонятно было, где верх и где низ, где небо, где море… И к утру уже вновь успокаивались, и вновь с материнской лаской укачивали его у себя на груди. Иногда Росинант думал, как он еще не сошел с ума. И каждый раз не находил ответа. Доффи сказал бы: "А все потому, что тебе и сходить-то не с чего. Ты ж моя тетеря". И губами коснулся виска… Но Доффи не было рядом. Волны были, наверное, холодные, — Росинант не мог этого чувствовать. Вода была, наверное, соленая, — у Росинанта не было языка, чтобы это понять. И утренний бриз пах, наверное, солью и свежестью, — у Росинанта не было носа. Даже фальшивого, жестяного. Плоская гладь игрушечного лица. И уже от этого можно было сойти с ума… Но двадцать лет он чувствовал душу Доффи рядом со своей душой, и в ней, и вокруг нее. Двадцать лет они были неразлучны, эти души. Вросли друг в друга, переплелись и смешались. А теперь ее не было рядом, этой жадной, жестокой, любимой души. Росинанту больше не нужно было дышать. Но он задыхался каждый час, каждую минуту, каждую секунду, будто ему неустанно давила на жестяную грудь чья-то безжалостная ступня… …Его Доффи не было рядом. Рассветы сменялись закатами и снова рассветами а иногда солнце не всходило вовсе в сером небе затянутом пеленой и иногда море сверкало так что слепило даже эти нарисованные глаза и росинант не видел ничего а иногда море серо сливалось с горизонтом с пологом серых небес одних только вечных бесконечных пустых небес без единой птицы потому что берег был далеко слишком далеко чтобы птицы летали в этих небесах …А может, он уже сошел с ума? Просто еще этого не понял? Потому что нечем было понимать… Росинанта обо что-то ударило. Он этого не почувствовал, конечно. Только нарисованными глазами увидел, как его мягко толкнуло по воде чуть в сторону. Повернул голову. И увидел маленькую белую льдину. Вдали на воде виднелись еще белые пятнышки, как чайки на волнах. Только это были не чайки. Это Росинант знал. Воля наблюдения у него еще оставалась. Росинант каркающе засмеялся и с ноткой веселья подумал, что будет, если его сомнет и перемелет между льдинами. Он еще будет что-то видеть? Чувствовать? Думать? Или умрет-таки наконец? Он вообще мог умереть, в этом-то теле? Вот Доффи знал, наверное. Доффи проводил какие-то опыты… фрукт Шугар был ему очень любопытен. Доффи о нем изучил все, что можно и нельзя. Эксперименты ставил на игрушках… Росинант не вникал. Тошно ему было тогда, страшно и тошно… А лучше бы вникал. Росинант опять пронзительно, скрипуче засмеялся. Понимал бы теперь, когда хоть это кончится. И что для этого нужно сделать. Хотя он и сделать-то ничего не мог… Знай плыл по течению. Как и всю жизнь, впрочем. По воле волн, по воле Доффи и никогда — по своей. Росинант сегодня был в смешливом настроении, кажется. Подумать только, всю жизнь мучился, терзался. Было бы из-за чего. Как будто все это имело хоть какой-то смысл. …И успокоенно подумал, что льдины на воде, кажется, становятся гуще. Над волнами сгущался туман — зыбкое марево, как старческий сон. Росинант почти физически ощущал, как эта едва видимая водяная взвесь опускается на него, вгрызается в шарниры, разъедает жестяную плоть. Каждое утро он поднимал свои ручки-ножки, насколько мог осматривал жестяную грудь. Это у него был такой ритуал. Как будто он еще способен был на какие-то активные действия. Еще был хозяином своему телу. На жестяном теле уже оставались лишь мелкие, редкие пятнышки краски — вместо них была черная ржавчина, отваливавшаяся хлопьями. Росинант хмурился (на самом деле нет, но почему бы не пофантазировать) и мысленно поторапливал ржавчину. А та все ела его как-то без аппетита, будто выкурила сперва пачку сигарет, и Росинант уже, кажется, понимал вечное негодование Ло. А туман становился все гуще и гуще — как плотная белая вуаль. Сквозь нее не видно было ни закатов, ни рассветов. Иногда туман темнел, и это значило, что наступила ночь. Через маленькую вечность он снова становился сизовато-белым, и это значило, что начался еще один день. Однажды Росинант приподнял голову и не увидел сквозь белую вуаль ни своих рук, ни ног. Он бессильно откинул голову на перину из волн и тихо засмеялся. Может, он уже чокнулся? Похоже на то. Похоже на то, да. Ну вот, он уже думал как Требол. Фу, какая гадость. Вот только этого ему еще не хватало, да. …Сквозь туман донесся крик чайки. Занятый своим хихиканьем, Росинант даже не сразу понял, что это значит. Под утро туман рассеялся. Впервые за… сколько-то… много, наверное… в общем, несколько дней Росинант вновь увидел рассвет. Было красиво. А он уж думал было, что разучился удивляться этой красоте. Его прибило к берегу. Берег был серый, галечный. Твердый. Опора. Росинант сел — он вновь мог сидеть, вот это да, — и огляделся вокруг. У него заложило бы уши от пронзительного визга, если бы у него были уши. На него таращились люди. Красивые, нарядные. Много людей, вот это да. Молодая дама грациозно упала в обморок на руки к своему кавалеру. — Фи, какая гадость, — сказала грузная пожилая женщина в сдержанном темном платье, рассматривая его в лорнет. Компаньонка, видимо. Для дамы наряд был слишком скромным, для прислуги — слишком дорогим. — Оно село! Оно движется! — Право, Алис, это всего лишь самоходная кукла. Что за несдержанность — помни о манерах. Но в каком она состоянии… Что за жалкое зрелище. — Где я? — спросил маленький, ржавый жестяной рыцарь дребезжащим жестяным голосом, покачиваясь и кренясь. Народ на пляже с визгом кинулся врассыпную. Рыцарь, оглядываясь, поворачивал голову направо-налево. При каждом движении с него сыпались темно-коричневые, почти черные хлопья. — Какой сегодня день, — сказал рыцарь, не обращая внимания на панику вокруг. — Год. Какой сейчас год. Девочка в нарядном белом платьице, с красивыми золотыми локонами крадучись подошла поближе. Мадам Жису хоть поначалу и ругалась, а теперь и сама испугалась. Всем было известно, что самоходные куклы говорить не умели. Значит, это была особенная кукла! Такой у Алис еще не было! — Какой сейчас год, — проговорил жестяной рыцарь, уставясь в пространство выцветшими нарисованными глазами. Алис знала! Алис могла сказать, сколько ей лет и даже какой сейчас год! Вот сейчас она скажет рыцарю, и он увидит, какая Алис умная! — Год, — проговорил рыцарь, покачиваясь вперед-назад. — Год. Год. Год… — Я же тебе уже сказала, — надулась Алис. Рыцарь поднял на нее лицо, уродливое, полусмытое. — Год прошел, — сказал он. — Год прошел, а я еще жив. Как же так. Алис ничего не понимала! Игрушка была противная и некрасивая! Игрушка ею не восхищалась! — Уберите это, кто-нибудь! — донесся слева пронзительный визг. Фи, что за манеры. Наверняка какая-нибудь невоспитанная содержанка… Правда, Алис не очень понимала, что такое содержанка, но знала, что они обычно были невоспитанные и не имели изящных манер. — Ради ваших прекрасных глаз — все что угодно, — проговорил бархатистый бас, и слева, приближаясь, затопотали сапоги. Это, получается, с противной игрушкой сейчас… что-нибудь сделают. Выбросят? Или сломают. Но она была интересная! Говорящая! Алис ее первая нашла! Она вцепилась в жестяного рыцаря и заголосила, пачкая белое кружевное платьице темными хлопьями — будто красноватая сажа. — Мое! Мое-мое-мое! Не отдам! И услышала краем уха, сквозь завесу собственного голоса: — Да брось ты. Что, не знаешь, чья это дочка? — Мадемуазель, — проговорила мадам Жису еще жестче обычного. Это значило, что она была расстроена. — Вы позорите своего отца. Недостойное поведение… — А я хочу! Мой рыцарь! Мой! — для убедительности Алис бросилась наземь и заколотила по гальке руками-ногами. Рыцарь был ей нужен! С ним хоть можно было поговорить. — …Как пожелаете, — в конце концов сдалась мадам Жису. Она всегда сдавалась. Потому что Алис была самых благородных кровей! Она вырастет и станет влиятельной дамой! А мадам Жису так и останется всего лишь компаньонкой. Еще бы она ее не послушалась. — Это еще что такое, — недовольно нахмурился отец, и Алис невольно забоялась, опустила глаза. — Какая мерзость. Выбросьте немедленно, — договаривал он уже отвернувшись. Отец был очень занятой, всегда говорил коротко и равнодушно. Наверняка он уже думал о каких-то своих важных делах. Отец был важный человек, и Алис поэтому тоже. Но он вечно был занят своими делами. У него никогда не хватало времени на Алис. И на маму тоже не хватало, когда она была жива. Но мамы не было уже давно. К рыцарю протянулись руки лакея. Алис завизжала. Важный господин в бархатном халате изумленно приподнял бровь. Больше у него в лице ничего не изменилось. — Не трогай! — визжала девочка. — Мое! Мое! Мое! Голос у нее все-таки был очень пронзительный. Может быть, даже противнее, чем сейчас у Росинанта. — Алис, — холодно сказал важный господин, — изволь помнить о манерах. — Не забирайте! — девочка уже прямо-таки выла, как сирена. — Если ты хочешь самоходную куклу, я велю купить тебе новую, — важный господин отвернулся, теряя интерес. — Эта уже ветхая, она скоро сломается. — А я эту хочу! — заявила девочка и вновь кинулась наземь, заколотила по полу кулаками. — Хочу-хочу-хочу-хочу-хочу! — Какое зловредное дитя, — прошептала одна служанка другой — не слишком тихо, так что Росинант услышал. И девочка, наверное, тоже. — Никакого сладу с ней нет. Бедный наш господин, и за что ему это наказание… Девочка заревела еще громче. А важный господин был не так уж неправ, между прочим. Росинант ведь и сам видел, что понемногу осыпался при каждом движении. Зачем он сдался-то этой маленькой, красивой, избалованной девочке в дорогом кружевном платьице, теперь безнадежно испачканном красноватой ржавчиной? …Где была ее мама? Росинант оглядывался вокруг и не видел. Только досужих служанок, равнодушных лакеев, сдержанно расстроенную грузную компаньонку. И ни одного ребенка возраста этой девочки. …А друзья ее где были? Они у нее были-то вообще? Хоть один-единственный друг? Росинант скрипуче встал. Подошел, оставляя за собой дорожку из хлопьев ржавчины. Попытался присесть рядом с девочкой. Не удержал равновесия и упал на жестяной зад с громким неприятным лязгом. Служанки поморщились, а девочка невольно засмеялась сквозь слезы. — Хочешь, я расскажу тебе сказку, принцесса? — спросил Росинант. Девочка поморгала. — Я не принцесса, — сказала она неуверенно. — Я графиня. Я вырасту, и буду здесь графиней, и прогоню отсюда всех этих противных теток. — Прошу прощения, госпожа, — скрипуче попытался поклониться Росинант. — Ты так прекрасна, что я перепутал и решил, что ты самая настоящая принцесса. Девочка нахмурилась, глядя на него с подозрением. Росинант честно таращился на нее своими нарисованными глазами. — Почистить и смазать, — услышал он сзади негромкое, равнодушное. — Но господин… — Так она хотя бы перестанет меня отвлекать. Золотоволосая девочка по имени Алис жила в огромном полупустом поместье, окна которого смотрели на море. По поместью, как тараканы, сновали служанки и лакеи. Тихие, молчаливые, незаметные. Хозяин поместья не любил, когда его отвлекали, поэтому прислуга старалась не шуметь и не говорить лишний раз. Свою дочь он отселил в дальнее крыло, потому что Алис было пять лет и она была не способна не шуметь. Стены поместья были обиты шелковыми обоями и увешаны фамильными портретами. На окнах висели тяжелые шелковые гардины. В комнатах стояла красивая резная мебель красного дерева. И тишина, мертвая тишина стояла в этих комнатах, нарушаемая лишь голосом Алис и топотом ее ножек. Окна поместья смотрели на море. Росинант это знал, потому что видел в первый день. Море было рядом, рукой подать, сияющее и искристое, — и в то же время бесконечно далеко, потому что поместье стояло на высоком обрыве. Чтобы добраться до берега, нужно было два часа ехать в карете. Тем утром Алис красиво нарядили и причесали, и завязали в волосах большой шелковый бант, и в пышной карете привезли на галечный пляж, чтобы она впервые в жизни посмотрела на море под ясным полуденным солнцем. А затем вернулись обратно — поспешно, даже не посмотрев закат на морском берегу, потому что капризная графская дочка нашла себе на галечном пляже совершенно неподобающую игрушку и наотрез отказалась с ней расставаться, и расстроенная мадам Жису, отчаявшись ее переубедить, только и уповала на веское слово графа — но даже суровый и непреклонный граф, больше похожий на каменную статую, чем на человека, не способен был долго сохранять решимость, если Алис визжала достаточно отчаянно и пронзительно. Солнце село. Алис, разинув рот, любовалась из окна красным пожаром на горизонте. Росинант стоял рядом с ней, покачиваясь, — отчищенный, смазанный маслом и, как выяснилось, еще более обветшавший, чем он предполагал. Сгустилась тьма, и утром рассвет ее не рассеял. Рассвета не было. Только небо из чернильно-темного стало сизовато-серым. И туман, плотная белая вуаль, сквозь которую не видно было ни моря, ни пронзительно покрикивающих чаек — ничего на расстоянии вытянутой руки. Просто еще одна белая завеса за окном, такая же плотная, как те шелковые гардины. Забавный это был остров. Росинант на всяких успел побывать: и на зимних, и на летних, и даже на одном доисторическом. А Небель был — туманный. Погожих дней здесь было примерно как цветов на зимнем острове. Росинанту повезло: волны прибили его к берегу в, возможно, единственный солнечный день лет эдак за пять. Люди на острове ждали его как праздника. Специально приехали к пляжу, чтобы посмотреть на море — яркое, бесконечное, до самого горизонта и дальше. На бескрайний простор, которого пять лет не видели за плотным, вязким, лениво колышущимся пологом тумана. О Солнечном дне даже писали в местных газетах — за месяц, за неделю и накануне, чтобы все на острове успели приготовиться, чтобы отметили этот праздник как следует. Вот и его новую хозяйку специально привезли к морю в Солнечный день, чтобы она впервые в жизни увидела, каким синим оно бывает. Если бы не это, лежать бы Росинанту на камнях до полного заржавения. Здешний туман был едкий. Так бубнил жестянщик, который его смазывал и чинил. И на море — едкий, а на острове так особенно. Такой плохой, тонкий металл, как у Росинанта, доразъел бы в считаные дни. Поэтому Алис настрого наказали не выносить новую игрушку из дома; а она и не протестовала. Все равно ведь сама из дома почти не выходила. К чему? Все равно вокруг один сплошной туман, куда ни погляди. А неуклюжесть Росинанта, кажется, вышла на новый уровень: когда он спотыкался и падал, его руки-ноги с грохотом разлетались по разным углам. Жестянщик был хороший. Он починил Росинанта как мог. Почистил, смазал, отполировал шарниры. Но ведь он все-таки был не чудотворец. А самое странное, самое страшное, самое непонятное в том туманном фантасмагорическом сне, в который превратилась жизнь Росинанта, было то, что рядом не было Доффи. У него в жизни не было такого дня, чтобы рядом не было Доффи. Доффи был всегда, с самого начала. Доффи был первое имя, которое Росинант научился произносить. Доффи был первый человек, за которым Росинант всюду следовал, когда еще даже не умел ходить. Доффи был его всесильный старший брат, его золотой идол, его возлюбленное чудовище. Ради него Росинант жил, ради него бы умер. А теперь его не было. И Росинанта больше не было вместе с ним. Было только странное, нелепое, дребезжащее железное тело, которое говорило чужим дребезжащим голосом, врезалось во все стены и вечно теряло то руку, то ногу. Живой Росинант даже отдаленно не был таким неуклюжим. Ну, или так ему теперь казалось. Живой. Когда-то он был живой. Больше не был, и, кажется, он даже начинал к этому привыкать. Но Доффи — даже по своему живому телу он не тосковал так, как по Доффи. Потому что без тела, как выяснилось, вполне можно было прожить. Вернее, просуществовать. А Доффи не было рядом. Никто не оставлял на нем синяков и кровоподтеков, никто не касался своей душой его души. И это было так невыносимо, что у Росинанта сердце остановилось бы, если бы оно у него было. А Доффи… Каково было ему? Когда Росинант об этом думал, то почти забывал, что в груди у него уже нечему болеть. Кто стерег его сон от кошмаров? Кто обнимал его своей душой и укутывал в свою любовь? Кто беспрестанно зудел у него над ухом? Кто заставлял улыбаться так нежно, по-доброму, будто Доффи и вправду был человек? …Но Доффи его, наверное, даже не помнил. Да без "наверное", конечно. Доффи его не помнил, потому что для него Росинанта никогда не было. Не было его сердца, красоты его, его радости… не было его младшего брата, не было его Человека-оружия, его ебливой шлюшки… не было второй половины его души. Будто так всю жизнь и ходил — не душа, а куцый обрубок. Интересно, Доффи был счастлив сейчас? Росинант надеялся, что да. Только ему и самому в это не верилось. А жаль. Алис говорила много. Уж на что Росинант был привычный, казалось бы, но она трещала как Деллинджер, Бейби, Ло и Доффи вместе взятые. Так, будто, кроме Росинанта, говорить ей было не с кем. Алис была, конечно, противная. Тут Росинант понимал и ее компаньонку, мадам Жису, и ее отца с этой вечной раздраженной складкой между бровей. Алис была громкая и непоседливая, голосила не умолкая и чуть что впадала в истерику. Такой испорченный ребенок. Избалованный. И одинокий. Почти такая же несчастная, как его Ло, думал Росинант иногда. Только Алис капризничала и устраивала истерики, а Ло просто хотел всех убить. Ему ее было жалко, конечно. Ему всегда всех было жалко. Поэтому он рассказывал ей всякие были и небылицы — играть-то он с ней почти не мог, его вообще лучше было не трогать лишний раз, так он прохудился. Про огромную золотую рыбку, пожирающую острова, и про землю Нанимонай, которая на самом деле была одной-единственной какашкой этой рыбки. Про острова высоко в небе и про крылатых людей, которые там живут. Про течения, которые бьют из моря вверх до самого неба. Про солнце. Какое оно большое, горячее и яркое. Про страны, в которых оно светит целый день, изо дня в день. В которых туманов не бывает никогда — в которых даже слова-то такого не знают. Алис слушала, разинув рот, и явно не знала, верить ему или нет. А солнце для нее было самой волшебной, самой несбыточной сказкой из всех. И от этого у Росинанта сердце болело бы, если б оно у него было. Еще Алис очень любила другую его сказку — про храброго рыцаря и двух его младших братьев, смешного и ворчливого. Росинант ее уже сто раз пересказывал, эту сказку, а Алис все вновь и вновь требовала: — Расскажи! И Росинант, сдаваясь, беззлобно вздыхал и в который раз заводил: — Однажды храбрый рыцарь и его смешной брат забрели в старый, покинутый дворец. Он был весь заткан паутиной, а стены — изрыты мышиными норками. Но дворец был такой старый, что даже мыши оттуда давно ушли. И была в том дворце волшебная комната за семью замками, а в той комнате — волшебное зеркало. Тому, кто в него гляделся, оно показывало самое тайное, самое сокровенное желание… — И рыцарь с братом в него поглядели? — завороженно спросила Алис. — Конечно, — усмехнулся бы Росинант, если б было чем. — Ведь рыцарь был не только храбрый, но еще и очень любопытный. Как моя принцесса, — он подергал Алис за нос, и она залилась хохотом. — И все-то ему нужно было знать… — И что, что они увидели? — жадно спросила Алис с горящими глазами, будто не слышала уже тысячу раз. …Доффи любил иногда трахать его перед зеркалом. Росинанту это не нравилось: во время секса он выглядел смешно и довольно нелепо. Но для Доффи ему было не жалко, а Доффи во время секса почему-то всегда нужно было видеть лицо Росинанта. Он хорошо помнил картину, которую увидел тогда в заколдованном зеркале. Он стоял на четвереньках, на широкой Доффиной постели. Опирался на один локоть, а вторую руку Доффи заламывал ему за спину. И трахал так, что все тело Росинанта дергалось сильными ритмичными рывками. Он помнил и странную ожесточенную сосредоточенность у Доффи на лице, и свое собственное лицо: полузакрытые глаза, полуоткрытые губы, блестящий от слюны подбородок. Росинант-из-зеркала выглядел так, как будто ему нравилось. Как будто ему было мало. Если называть вещи своими именами, Росинант-из-зеркала действительно выглядел как сучка, жадная до хуя. Если бы зеркала могли звучать, Росинант-из-зеркала, наверное, стонал бы во весь голос. Именно это больше всего тогда выбило Росинанта из колеи. Странно и неуютно было видеть себя — таким, пусть даже разумом он понимал, что все это было просто какое-то непонятное колдунство, которое к настоящему Росинанту не имело ровным счетом никакого отношения. А потом они с Доффи… спасли друг другу жизнь. И дальше как-то продолжили спасать друг другу жизнь на постоянной основе. И однажды Доффи поставил перед кроватью зеркало, красивое старинное зеркало в позолоченной кованой раме, а на кровать швырнул Росинанта, и в ночной полутьме Росинант поднял глаза и увидел… …А может, то волшебное зеркало и правда местами было вещее. Росинант расплывающимся взглядом понаблюдал за своим отражением и вновь со стоном уронил лицо на предплечье. Доффи за волосы отвел его голову назад. — Смотри, мое сердце, — прохрипел он, — хорошо смотри. Нравится тебе? Нравится? Нравится? — спрашивал он с каждым толчком. Доффи был красивый, весь блестящий от пота. Росинант выглядел как ебливая шлюха. Он подался назад и что-то промычал — он и сам не понял что. Ему было мало. У него было желание… одно-единственное желание, которое сжигало его изнутри… — Еще, — просипел он голосом, полусорванным от стонов. И в обычном, ничуть не волшебном зеркале увидел, как его желание исполняется. — …Всегда быть вместе, — наконец сказал Росинант. — И никогда не расставаться, до самой смерти и после. — И самый младший брат увидел то же самое? — недоверчиво спросила Алис. — А самого младшего брата еще тогда не было. Он пока не нашелся, — если бы Росинант мог, он бы улыбнулся. — Он им был не родной. Просто они однажды встретились и поняли, что они братья. — Так не бывает, — уличила его Алис. — Братьями можно только родиться. — Не обязательно, — если бы Росинант мог, он бы пожал плечами. — Бывает даже так: родился с человеком у одних родителей, а он тебе не брат. Или родился у женщины, а она тебе не мать. Кровь — это еще не все, принцесса. Брат — это тот, кого любишь. И кто любит тебя. — …А у меня нет братьев, — сказала Алис очень тихо, чуть погодя. — И, наверное, уже и не будет. — Хочешь я буду твоим братом? — предложил Росинант. Он потихоньку рассыпался, но его исправно чинили, чтобы маленькая госпожа была довольна. Может быть, он сумел бы все-таки протянуть еще несколько лет, чтобы Алис росла не такой одинокой. Но Алис подумала и решительно сказала: — Ты лучше будь моим рыцарем и защищай мою честь. Ладно? — Как прикажешь, моя госпожа, — Росинант отвесил ей шаткий поклон. — А когда я вырасту, ты превратишься в настоящего рыцаря и увезешь меня отсюда, далеко-далеко. В страну, где каждый день светит солнце, — прошептала Алис. По ее щеке покатилась слеза. Это была вода. Росинант давно привык бояться воды. Но он храбро смахнул эту слезу с гладкой, как персик, щеки, и Алис, всхлипнув, кинулась на него с объятиями. Росинант укачивал ее, смотрел на ее полутоскливую-полусчастливую улыбку и успокоительно поскрипывал. Хозяин поместья приезжал сюда редко. У него были важные дела в столице, много дел. Он был премьер-министром целой страны. Ему было не до того, чтобы наезжать к Алис. Но иногда он все же приезжал. Ненадолго, на два-три дня. И почти сразу скрывался в своем кабинете. Ключ от кабинета был только у него. А в кабинете стоял большой ден-ден-муши. Росинант видел. Мельком, краем глаза. Это был ден-ден-муши особой породы: такие легко впадали в спячку, поэтому их использовали, когда не было возможности их часто кормить. В кабинете стоял ден-ден-муши. По нему можно было позвонить. А ключ был только у хозяина поместья. На третий приезд Росинант сумел его украсть, этот ключ. Каким-то чудом, не иначе: он ведь был теперь еще более неуклюжий, чем обычно. А может, ему просто очень хотелось. Хозяин отправился на обед. Обедал он обычно с Алис. Та все хотела заговорить с ним, жалобно смотрела — и стеснялась. Молчала. Знала, что все равно одернут. Но — он обедал с дочерью. Выполнял родительский долг. После этого можно было со спокойной душой не видеться с ней до завтрашнего обеда. Хозяин отправился в столовую. А Росинант, скрежеща и скрипя, покрался к кабинету. Открыл дверь, уронив ключ всего-то раза два-три. На подгибающихся жестяных ногах подошел к ден-ден-муши. Снял трубку. Увидел, как старый, откормленный ден-ден-муши лениво открывает глаза. Трясущейся жестяной рукой, тихо чертыхаясь себе под отсутствие носа, набрал знакомый номер. Он его знал наизусть, едва ли не лучше, чем собственное имя. Услышал, как в ста морях от него сняли трубку. Отсутствие сердца у него в груди зашлось так, что у Росинанта помутилось бы в голове, если б было чему мутиться. — Доффи?.. — спросил он с тихой, дикой надеждой. — Кто это? — ответили ему через моря. Резко, настороженно. — Доффи… это же я. Я, Росинант, — сказал он. …Вот сейчас Доффи должен был его узнать. Его голос изменился, но имя Доффи должен был вспомнить. Не мог же он забыть собственного брата. Чушь, нелепица какая-то — одна мысль о том, что Доффи мог его забыть. …И брата, и не только. Так много всего было между ними, такое большое и важное было то, что жило для него в голосе, во взгляде, в душе Доффи — брат не мог, просто не мог вот так взять и все забыть. Не мог. Не мог. Не мог. Нет, никакой фрукт не мог быть властен над тем, что их связывало. Ни Шугар, ни черт, ни дьявол не смогли бы заставить Доффи забыть Росинанта… — Какой еще Росинант? Доффи говорил требовательно и рублено. Он так говорил, когда не вполне понимал, что происходит. И Росинанту бы рассказать, объяснить хоть сейчас, раз уж он в начале разговора сделал такую глупость… Доффи был умный — он бы понял, что что-то не так, даже если не помнил, что именно. Доффи уже и сейчас понимал, что что-то не так. Ведь этим коротким именем его называла только Семья. Но Росинант не мог выдавить из себя ничего вразумительного. В его жестяной груди было нечему болеть — но что-то болело же, так, что сил не было сказать ни слова. Наверное, это болела душа. — Доффи, — сказал он беспомощно. Позвал, как обычно, чтобы всесильный старший брат пришел и защитил. Но у Доффи никогда не было младшего брата. — Доффи, пришли новости по Вано, да, новости. Ты занят, м-м-м? — донесся из трубки гнусавый голос Требола. — Нет, — сказал Доффи. — Говори. Щелчок, и из трубки донеслась тишина. Росинант очень долго стоял, сжимая трубку в руках — последнюю ниточку к Доффи. Оборвавшуюся ниточку. Слушая тишину. Крепко, крепко сжимая трубку ден-ден-муши, так что его проржавевшие пальцы сыпались и крошились. — Это еще что такое! — услышал он гневный возглас — но не обернулся, не пошевельнулся. Застыл, как нетающие льдины в водах вокруг острова Небель. Едва заметил, как его подняли за шею, вышвырнули прочь. Едва заметил, как его изветшавшее тело с лязгом разлетелось на части. Алис, видно, прибежала на шум. Обнимала его туловище, плакала, пыталась сложить его обратно. В обычный день Росинант испугался бы. Слезы были вода. Он привык бояться воды. Росинант молча, немо глядел на маленькую железную ногу, валявшуюся под большой, тяжелой дверью кабинета. Запертой дверью.