Зеркала

Алис любила спать со своим рыцарем. Не каждый день — иногда. Иначе ветхий рыцарь просто развалился бы. Он и так вечно пачкал простыни машинным маслом и ржавчиной, которая появлялась снова и снова, сколько ни чисти. Алис очень бережно его укладывала. Подтыкала одеяло, как живому, осторожно улегалась рядом. Засыпала, держа его за жестяную руку. Росинант лежал рядом с ней и таращился в темноту. Думал свои жестяные думы, скрипучие и ржавые. Спать-то он ведь не мог. Да и незачем было: это жестяное тело не знало усталости. Хозяин поместья как уехал в тот раз, так с тех пор и не возвращался. Слуги шушукались, будто в столице у него появилась любовница, которая требовала внимания. Она не желала, чтобы он ездил к дочке в поместье, — вот он и не ездил. И кабинет с ден-ден-муши так и стоял запертый. Сколько раз, сколько ночей подряд Росинант прокручивал в уме свою речь. Он ее так тщательно продумал, до последнего словечка. Он же знал Доффи. Знал, как его заинтересовать, как его убедить. И речь свою составил так, чтобы Доффи по крайней мере захотел проверить, правду он говорит или нет. Обкатал в голове тысячу раз. Заучил, зазубрил наизусть каждое слово. Если бы только добраться до ден-ден-муши. В этот раз все было бы по-другому. Он бы сказал нужные слова. Доффи бы ему поверил. Доффи бы за ним пришел. Но дверь была заперта. Когда-то Росинант мог отмычками открыть любую дверь… ну, или почти любую. А когда не мог открыть — просто выносил ногой. Когда-то у него были сильные ноги. Неуклюжие, но длинные и сильные. И руки — ракетные установки, и голова, в макушке которой так легко разверзалось пушечное жерло. Сейчас у него больше не было фрукта. Не было отмычек. И весь Росинант сейчас крошился от слишком неосторожного прикосновения. А дверь была заперта. У него больше много чего не было. Семьи, души, живого бьющегося сердца. Не было больше голосовых связок, не было легких и диафрагмы, не было головного и грудного резонатора. И петь Росинант больше не мог. Когда-то он пел каждый день. Для Доффи, для Бейби, для Ло и просто так. Чтобы позлить Требола, чтобы порадовать Джоллу, чтобы потом всласть наругаться с Диаманте. Чтобы Шугар посмотрела на него и улыбнулась. …Не было больше легких. Не было больше песен. Порой Росинант вяло удивлялся, как он еще способен говорить. У него ведь даже не было губ, из которых могли бы исходить какие-то звуки. Но ведь как-то же он говорил. Чужим, скрежещущим голосом, так что поначалу сам от него вздрагивал: кто это был, кто говорил его словами? …Вздрагивал бы, если бы мог. Алис не вздрагивала. Алис любила этот его неприятный, скрипучий голос, да и всего его, кажется, тоже. Он ведь пытался петь ей колыбельные, как своим детям когда-то. И каждый раз как-то механически удивлялся своему новому голосу, тоненькому и дребезжащему. Такому, что и пение с ним было не пение, а мерзкий скрежет. Но странное дело — Алис нравилось. Она слушала до конца и каждый раз просила еще, и снова слушала, вцепившись в жестяную руку. Когда Ло был маленький и сильно болел, Росинант пел ему те же песни, а Ло почти так же держался за его палец. У Росинанта была очень большая ладонь, размером с голову Ло. Тот, конечно, не мог ее обхватить своей слабой ручонкой. Поэтому он держался за палец и дремал, весь бледный и покрытый испариной, и просыпался каждый раз, когда Росинант умолкал и пытался высвободиться. Много ночей Росинант так просидел над его постелью, напевая ему колыбельные и гладя по голове. Пока они плыли к острову Миньон, пока Росинант ждал возвращения Доффи, пока Метастазио осваивался с Опе-Опе и тренировался использовать новые силы. Под конец Росинант и сам уже валился с ног, и голос у него был такой хриплый, будто он выкурил подряд целую пачку сигарет, — но только так Ло мог более-менее спокойно подремать, поэтому Росинант был не против. А вот Доффи был против: из-за маленького Ло он оказался позабыт, позаброшен и практически нетрахан. Но Доффи никто не спрашивал, и этот факт его, кажется, особенно фраппировал. — Совесть имей, — воззвал Доффи в конце концов. Росинант поднял одну бровь. Затем не удержался и поднял еще и другую бровь. Доффи, давящий на совесть, — это было что-то новое. — Я весь в тоске, — провозгласил Доффи патетически, но шепотом, потому что Ло как раз заснул более-менее нормально, и на лице Росинанта было предельно четко написано, что он сделает с Доффи, если Ло сейчас проснется, — я весь в огне. Роси, кончай страдать хуйней, пошли поебемся. — Да ты романтик, — поразился Росинант, тоже шепотом. — Я соскучился, — сказал Доффи нагло и честно, совершенно обезоруживающе, — я тебя хочу. А с твоим мальцом ничего не случится, если ты отойдешь от него на часок-другой. Но тут Ло заметался и захныкал. Видно, совсем плохо было ему. Маленький Ло был такой гордый, что никогда не позволял себе проронить ни единой слезинки. — Ебать твою налево, — раздосадованно высказался Доффи, пока Росинант возился с ребенком, отирал ему лоб и намурлыкивал колыбельную. — Я начинаю терять терпение. — Давай так: ты ремонтируешь мне ребенка и после этого ебешь меня сколько хочешь и как хочешь. Устраивает? — огрызнулся Росинант. Вот только капризов Доффи ему еще тут не хватало. Глядя на рожу Доффи, стремительно становящуюся все более охальнической, Росинант резко пожалел о своем предложении, но тут Доффи непринужденно заявил: — Пожалуй. Скрепим договор, красота моя? Доффи уже давно вальяжно удалился, насвистывая себе под нос какой-то разудалый мотивчик, а Росинант все сидел с открытым ртом. В чувство его привела только мокрая тряпка в его руках, холодная вода с которой дробно капала ему на колени. Доффи его в жизни так не целовал. Кажется, он и правда соскучился. А уж Росинант-то как соскучился. Но приоритеты оставались приоритетами. …Как же Росинант соскучился. Как же тошно, тошно, тошно ему было без Доффи. Иногда он даже недоумевал, как его жестяное тело еще не рассыпалось в пыль от одной этой тоски. И как же тяжело было думать о том, как Ло там был без него. Его хороший ребенок золотой, на которого Росинант надышаться не мог — так его любил, этого смешного, вредного, доброго ребенка. Который никогда не знал человека по имени Донкихот Росинант. Не было у него больше сердца, не было больше песен; не было его детей, не было половины души. Только одно у него и оставалось. И каждый вечер Росинант садился над кроваткой Алис. Намурлыкивал премерзким жестяным голосом старую, добрую мамину колыбельную. Гладил свою принцессу по златокудрой голове. Шарниры противно скрипели, но, кажется, Алис это только убаюкивало. А Росинант все гладил, и вспоминал взъерошенные черные волосы под человеческой рукой, и гадал, увидит ли Ло еще хоть раз — хоть один-единственный раз. …Прикоснется ли к волосам еще более золотым, чем само золото. Ощутит ли живой кожей — еще хоть один-единственный раз, — какие они гладкие и жесткие. Росинант всегда любил баловать своих детей. Он даже выучил несколько фокусов и порой показывал их своей ребятне, когда мелкие начинали скучать. Бейби, Деллинджер и Бепо всегда глядели на чудеса круглыми восторженными глазами. Шугар крепилась, упорно сохраняла незаинтересованное лицо, но нет-нет да и тоже поглядывала в его сторону. А Ло экзерсисы Росинанта очевидно не впечатляли — но ни разу, ни единого разу его вредный ребенок не сказал, что ему скучно или не нравится. Доффи тоже всегда настаивал на том, чтобы присутствовать. Не потому, что ему было интересно, а потому что он не хотел, чтобы Росинант опять нечаянно поджег корабль. (Хоть это и было-то всего один-единственный раз. Доффи просто был зануда и перестраховщик. Вот.) Но сейчас такого риска больше не возникало: и нужной ловкости не было в жестяных руках, да и весь Росинант уже настолько обветшал, что крошился и разваливался даже от самых простых движений. Поэтому он учил Алис, как делать фокусы самой. Он помнил. Стоял морозный зимний день. Светило солнце, впервые за четыре года. На дворе было настолько холодно, что ни у кого даже мысли не возникло везти молодую госпожу к морю. А день был ясный, ослепительно солнечный. И воздух был сухой, и снег скрипел под ногами. И тогда Росинант сказал Алис: — Принцесса… хочешь, я покажу тебе чудо? Он научил свою принцессу, свою любимую белоручку, как сделать мыльный раствор. Она хотела было позвать служанку, но он сказал: — Только сама! Иначе чуда не будет. Она поначалу надулась было — а пять минут спустя уже вовсю хлюпалась в мыльной воде и смеялась, и он смеялся вместе с ней, встав подальше от брызг. Затем они прокрались на улицу. Он заставил Алис надеть чью-то шубу и шапку, огромные теплые сапоги. Она в них была как домик на ножках. Он засмеялся, глядя на нее. — Не смейся, — обиделась она и принялась было снимать шапку с золотой головы. — Я люблю тебя, принцесса, — сказал он. И она затихла, и позволила за руку вывести себя из дома. — Теперь, — сказал он, — выдувай пузыри. Это было очень просто, на самом-то деле. Выйти на мороз и навыдувать пузырей, только и всего. Вот и готово чудо. — …Волшебство, — прошептала Алис, осторожно касаясь рукой ледяного мыльного пузыря, переливающегося всеми цветами радуги. На морозе пузырь мгновенно схватывался, покрываясь ледяными узорами. У них в Норт Блу было холодно. Сколько раз Росинант показывал этот фокус своей мелюзге — не сосчитать. И даже Ло смотрел горящими глазами, и ему было не скучно. — Ты волшебник, да, Роси? Скажи, ты волшебник? "Волшебник", ха. Он был говорящей, самоходной, мыслящей игрушкой, а Алис, кажется, не видела в этом ничего такого особенного. Зато вот это было волшебство. — Пусть это будет наш секрет, — сказал он ей таинственным голосом. — Хорошо? И Алис зачарованно кивнула, и поглядела на него широко раскрытыми, блестящими глазами — точно так же, как раньше глядели Бейби и Ло. На его жестяном лице ничего не могло отразиться, но Росинант все же обнял Алис, чтобы она не увидела его, эту пародию на лицо. Его глаза были нарисованными, но боль у него в душе была настоящей. Такой, что даже краска оплавилась бы от нее, этой боли. В пятнадцать лет Алис должны были увезти в столицу, дебютировать в свете. А Росинант, конечно, остался бы здесь. Девице на выданье уже не пристало бы возиться со старыми игрушками. И никто бы, конечно, за ним больше так не ухаживал, как сейчас. Зачем? Все равно молодая госпожа скоро выйдет замуж, уедет к супругу и больше никогда сюда не вернется. Росинант думал иногда, сколько протянет после отъезда Алис. И надеялся, что за это время она хотя бы успеет как следует его забыть. В столице было много развлечений. Балов, магазинов, театров. Галантных кавалеров, девиц ее возраста. А Алис была совсем молоденькая, немного легкомысленная, страшно болтливая и очень красивая. Конечно, в столице она бы его быстро забыла. Там было кому ее отвлечь. Она читала с ним книги, учила уроки. Шила-вышивала для него маленькие игрушечные одежки. Играла на фортепьяно и кивала, закусив губу, когда он указывал на помарки. Повязывала на жестяную шею шелковые ленточки. Засыпала под его колыбельные и на каждый день рождения задувала свечки только после его скрипучей поздравительной песенки. — Ты мой рыцарь, — говорила Алис. — Когда-нибудь ты оживешь и увезешь меня отсюда, — говорила она. — Я люблю тебя, Роси, — шептала она, засыпая. "Не люби меня, Алис, — говорил он тогда ей, молча, совсем без слов. — Не люби меня. Я всего лишь поломанная жестяная игрушка. Ты людей люби, моя принцесса. У тебя их нет сейчас. И это плохо… это тяжело и несправедливо, да, когда нет своих людей. Но когда-нибудь ты их обязательно, обязательно найдешь. И они тебя тоже полюбят, обязательно". Алис было четырнадцать лет и девять месяцев. Свой пятнадцатый день рождения она должна была встречать уже в столице. Хозяин поместья прислал ей портних, и белошвеек, и огромные сундуки с тканями. Алис была дочь одного из самых знатных родов страны. Ее отец не потерпел бы, чтобы она бледно выглядела при дворе. Алис была счастлива. Она кружилась в своих новых платьях и невинно хвасталась кружевными сорочками. Росинант краснел бы, если бы было чем, поэтому он просто старался смотреть в сторону. Но полуголая Алис подлетала к нему и начинала его тормошить — счастье било из нее ключом, так сильно, так буйно, что она не могла не выплескивать его на других, — и приходилось ему глядеть на то, какая она уже была… Совсем не его маленькая принцесса. Уже девушка. Почти взрослая и такая красивая. И горько ему становилось тогда. Почему дети так быстро росли? И тогда он вспоминал про своих детей, которые… которые были уже совсем взрослые. У которых никогда не было смешного бестолкового Роси. И некуда ему было деваться от горечи, заполняющей жестяной нарисованный рот. Сегодня Алис так умаялась от бесконечных промежуточных примерок, что заснула прямо в гостиной, на бархатном диванчике, бережно держа своего жестяного рыцаря за тоненькую жестяную ручку. Он лежал на краю, немигающим нарисованным взглядом глядел в потолок. На потолке порхали нарисованные купидончики. Потолок… приближался. Что?.. Комната становилась все меньше и меньше, а с ней и диванчик. Росинант перестал на нем помещаться и упал, конечно. С глухим, тяжелым стуком. Будто что-то мягкое упало, а не полый кусок жести. На шею что-то давило. Росинант машинально нащупал рукой, сорвал одним движением и только потом сообразил: он почувствовал как на шею давило Розовая шелковая ленточка, разорванная, невинно покоилась на большой мозолистой ладони. Комната была маленькая, как коробочка. И Алис была маленькая, как игрушечная. Как очень красивая куколка. А Росинант был живой. Алис завозилась и приоткрыла глаза. — Что?.. А-а-а! Ты кто?! Но затем… поглядела на ленточку в шершавой ладони. На разорванную кукольную одежку у черных ботинок. Моргая, ошалело огляделась вокруг. — Роси?.. — сказала она. — Ага, — сказал Росинант и потряс головой. Голова гудела. Он бы решил, что окончательно сошел с ума, если б было с чего сходить. Он бы решил, что спит, если бы его жестяное тело могло спать. — Ты живой, — сказала Алис, моргая. И просияла. — Ты живой! Ты правда ожил! …Он был живой. Он был снова живой. И из головы разом вымело все мысли. Осталась лишь одна. Он даже не понял, как добежал до кабинета. Выбил дверь ударом ноги, мимолетно испугавшись, что вот сейчас вылетит заржавевший шарнир. Кинулся к старому, толстому, ленивому ден-ден-муши. Схватил трубку. Набрал номер. Десять лет прошло, а он все еще помнил его лучше, чем собственное имя. Через моря, через года на том конце мира сняли трубку. — Доффи?.. — Роси? — отозвался Доффи. Таким знакомым тоном отозвался, насмешливо-ласковым. Он, видно, все еще не понял, что забывал и вспомнил. — Доффи, — бессмысленно сказал Росинант и заплакал. — …Роси, — голос у Доффи стал такой, что Росинанту сделалось страшно. — Что случилось? Где ты был? — Требол велел Шугар превратить меня в игрушку, — а слезы все ползли и ползли, а Росинант все боялся и боялся, что вот теперь окончательно заржавеет и рассыплется. — Я понял, — сказал Доффи. — Ты где сейчас? — Новый Мир, остров Небель, поместье графа Вертера. — Оставайся на месте, Ло тебя заберет, — Доффи был какой-то напряженный, говорил странным лающим голосом. У него что, сейчас были какие-то проблемы? — У тебя там что, проблемы? — озвучил Росинант. — По мелочи. Разберусь, — Доффи странно засмеялся. — У кое-кого сейчас будут проблемы посерьезнее. Да, Требол? Он положил трубку. Вот и поговорили, за все десять лет. Росинант постоял у стола, аккуратно повесил трубку и сполз на пол. Прислонился спиной к ножке стола и закрыл глаза. Теперь он снова мог закрывать глаза. О, блаженная темнота по запросу. Своей волей наблюдения Росинант ощутил теплое, смятенное присутствие. А потом своей живой ногой ощутил живое тепло живого человека. Человека, который присел на пол рядом с ним, аккуратно расправив юбки. — Ты живой, — сказала Алис, все еще растерянно. — Настоящий. И такой красивый… Коснулась его лица кончиками пальцев, тут же отдернула руку. Даже с закрытыми глазами, одной волей наблюдения Росинант ощутил, как она покраснела. Красивый. Росинант хмыкнул. За всю жизнь его так называл один только Доффи. За десятерых называл. Доффи вообще был ебанутый, и вкусы у него были очень специфические. Но Росинант не жаловался. Скоро он снова его увидит. Росинант попытался было обрадоваться, но ему все еще как-то не верилось, что все это было взаправду. Он закрыл лицо ладонями. У него снова были ладони, большие и жесткие. Росинант чувствовал лицом каждую мозоль, чувствовал исходившее от них тепло. Чувствовал, как кожу рук щекочут его ресницы. У него снова были ресницы. Настоящие, не нарисованные. Все это было так странно и непривычно. — Откуда ты знаешь, как звонить по ден-ден-муши? — тормошила его Алис. — Кто такой Доффи? И что за Требол? Он тебя обидел? И что значит "Ло тебя заберет"? Куда заберет? Ты же мой, с чего это кто-то будет тебя забирать? И что это такое у тебя на шее? Роооосииии! Росинант глубоко вздохнул и вновь поразился тому, что снова мог дышать. Провел ладонью по шее. Почувствовал слабую боль. Посмотрел на ладонь и увидел смазанные следы крови. Кажется, укусы на шее все еще кровили. Укусы, оставленные Доффи десять лет назад. Росинант слегка истерически хохотнул, вытер руку о руку и провел ладонью по глазам. Взял руки Алис в свои. Его ладонь была втрое больше маленькой ручки Алис — теплой, бархатной, белой. Без единой мозоли. — Ш-ш-ш, принцесса, — сказал он и вновь поразился тому, как непривычно низко звучал его голос. — Мне нужно тебе многое рассказать…