Дневники Семьи Малфой. Скорпиус

Через неделю после того, как мы с Дэном подслушивали в кабинете моей матери, состоялась Большая Научная выставка, которую на этот раз я выиграл. Однако никакого триумфа я не почувствовал. Победа в выставке отошла на второй план, ведь моя тоска по урокам зельеварения вновь вернулась ко мне. Эйфория от обладания собственной палочкой почти исчезла, и я снова встретился с неприглядной реальностью. А эта реальность состояла в том, что я не мог заниматься делом которое любил. В момент получения награды за первое место, я лишь ощутил слабое удовлетворение. Я даже не обратил никакого внимания на Стива. Дома родители поздравили меня, а я чувствовал себя странно. Вроде бы и был рад, но не так уж и сильно. Я трудился, и это принесло мне победу. Но я не мог смириться с тем, что нечто крайне важное, было утрачено. То, что, несомненно, являлось той частью, без которой я с трудом представлял свою жизнь. Я неоднократно ругал себя за то, что в ту злополучную ночь, поддавшись искушению, все так глупо разрушил. Если бы я тогда сдержал себя, мы с отцом до сих пор занимались бы зельями. Но ведь я и представить себе не мог, что отец меня поймает. Я думал, что мне удастся остаться незамеченным. Незаметно сварить зелье, а затем дать ему настояться. Но все вышло иначе, и я проиграл. И мое поражение стоило мне слишком дорого. Я хандрил в своей комнате. В тот период я даже перестал составлять записи рецептов зелий на будущее. Я читал, общался с друзьями и родными, практиковал заклинания, но не чувствовал себя по-настоящему счастливым. Тоска давила и мучила меня. Через неделю после Научной выставки мы с отцом сходили за книгами, а заодно и прогулялись по городу. Мы шли домой по нашей улице, как вдруг мое внимание привлек парень. Он был чуть старше меня. Он нес в руках коробку с набором для юного зельевара. Заметив, что он несёт, я остановился как вкопанный. Сердце сдавило остро пронзившей болью. Я сам собой повернулся и не заметил, как мое лицо оросилось одинокой слезой, обреченно скатившейся по щеке. — Скорпиус, — услышал я, будто издалека голос отца, настойчиво возвращающий меня, ушедшего на некоторое время в прострацию. — Не плачь... — голос оборвался, и я увидел его взволнованное лицо. Но я не мог. Я сделал глубокий вдох, чтобы остановить следующую слезу. Это не помогло, и она покинула мой глаз. Я увидел, как слеза упала на мой ботинок. Отец молча обнял меня. Я уткнулся ему в грудь. Мы молчали. Тишина, которой мы оба были окутаны, трагически нашептывала свое. — Пойдем домой, — прошептал отец, отрывая свои руки от моей спины. Я посмотрел на него, его лицо было грустным. И, не в силах что-либо сказать, я кивнул. Мы пошли домой. По дороге мы молчали, рука отца все время покоилась на моем плече. А когда вернулись домой, мама позвала нас обедать. Я сказал, что не голоден и удалился к себе в спальню. Я хотел побыть со своим горем наедине, хотел чтобы мне не задавали дурацких вопросов о том все ли хорошо и что случилось? Не хотел слушать слова, что на зельеварении свет клином не сошелся. Я забрался на кровать с ногами, сидел и смотрел в окно. Теплый майский ветер, проникающий в открытое окно, пытался успокоить меня, ласково шепча мне слова утешения. Но печаль в моем сердце и не думала утихать. Слезы скатывались с моих щек тихо и обреченно. Это не было громким рыданием, истерикой. Это был тихий и трагический плач. Я был словно влюбленным, потерявшим свою возлюбленную. Посидев какое-то время, я откинулся на подушку и смежил веки в надежде, что сон подарит мне целительную надежду. Мой Морфей был благосклонен ко мне, и уже вскоре я задремал. Я проснулся. Мне и правда стало легче. Я потянулся и встал. Часы показывали три часа дня. Я подумал, что неплохо бы выпить чаю и поесть заодно. Я уже хотел переодеться и спуститься вниз, как раздался стук в дверь. — Войдите, — хриплым от сна голосом, пригласил я. В комнату вошел отец. — Есть минутка? — спросил он меня. — Да, есть. Отец вошел, присел на стул, предложил сесть мне. Я смотрел на него, напряжённо сцепившего руки в замок, и ждал, когда он начнет говорить. — У меня есть предложение к тебе, сын, — серьезно начал он, а я подавил желание уныло закатить глаза, ожидая явного занудства. — Я верну тебе твои уроки по зельям, но ты должен пообещать кое-что. В первую секунду я подумал, что ослышался. Открыв рот в изумлении, я таращился во все глаза на отца, боясь, что понял его неправильно или, что все это сон. — Ты?.. — выдохнул я севшим голосом. — Ты что?.. Ты снова будешь меня учить? — Да, — серьёзно прозвучал ответ. — Но ты должен пообещать и сдержать свое обещание, что никогда и ни при каких обстоятельствах ты больше не отколешь ничего подобного тому, что было. Я хотел тут же заверить отца пылким обещанием, не веря в свою нечаянную радость, но он поднял руку, давая мне знак помолчать. — Ты должен неукоснительно следовать технике безопасности и никогда, — никогда! — не появляться в лаборатории без меня или мамы. И не дай бог, ты снова что-то выкинешь! Тогда об уроках со мной можешь забыть! И поверь, ничто не в силах будет заставить меня изменить решение, если ты снова подвергнешь себя опасности. Ты должен дать мне слово и на этот раз сдержать его. Ты ведь помнишь, наш разговор о том, чтобы быть хозяином своему слову? Ты доверяешь мне, а я — тебе. Все понял? — Да отец, я обещаю. Больше я не сделаю ничего подобного. — Хорошо, — также серьезно ответил он. Я вскочил с кровати и бросился к нему. Радость и облегчение затопили меня всего. Его слова были как отмена смертного приговора, как дарование свободы. Как невероятная, чудом случившаяся встреча влюбленных, о которых так много пишут в приключенческой литературе. Отец же, обняв меня, легко похлопал по спине. Я услышал, как он усмехается. А я не сдержался и заплакал от радости. Он еще крепче прижал меня к себе, и я едва услышал его: "Я тебя люблю" — опалившее меня теплым дыханием. Поначалу я не мог поверить в то, что отец отменил свой запрет. И на всякий случай я переспросил его утром, точно ли он снова станет меня учить зельям. Отец усмехнулся, но подтвердил хорошие новости. Несколько дней я буквально летал от радости. И, конечно же, я хотел начать обучение как можно раньше. Но отец притормозил меня, сунув мне книгу по технике безопасности в лаборатории зельевара, и сказал, что пока я не выучу ее наизусть и не сдам экзамен, никаких уроков он давать не будет. Я немного надулся, но книгу взял. Я начал штудировать ее, надеясь как можно скорее покончить с неинтересной рутиной и, наконец, приступить к вожделенным занятиям, как произошло кое-что, что притормозило мое рвение. Это случилось в школе в предпоследнюю неделю обучения перед летними каникулами. Шел урок истории. Я попросился в туалет. Когда я вышел из кабинки и подошел к раковине, дабы помыть руки, то услышал громкий мужской голос. — Хренов непослушный мальчишка! Хочешь снова опозорить меня?! — доносились крики из коридора. Я вздрогнул. Этот голос был настолько агрессивным и угрожающим, что я ощутил липкий, холодный ужас. — Шевелись, паскудное отродье! — взрывался голос. — Если хоть еще раз меня не послушаешься, я переломаю тебе все кости, понял?! Мое сердце застучало сильнее. Однако где-то в глубине моей до смерти напуганной души, шевельнулось любопытство, и я стал подсматривать сквозь узкий проем в двери. Я увидел своего одноклассника Роберта Барнса, который стоял, ссутулившись, с лицом белым, как мел; а рядом с ним... Неужели это его отец? Да, точно он. — Я сказал тебе пошевеливаться, кусок дерьма! — взревел мистер Барнс, отчего Роберт заплакал. — Как ты смеешь реветь?! — снова заорал мужчина. — Ты что, баба? Или сраный педик? — и тут он размахнулся и со всей силы залепил Роберту пощечину. Я в ужасе отпрянул от двери, сползая по стене и отчаянно хватая ртом воздух. Мой слух взорвался истошным воплем Роберта Барнса, а в глазах на несколько мгновений потемнело. Кажется, мистер Барнс кричал что-то еще, но я уже не слышал и не видел. Жуткая картина так и стояла перед моими глазами. Я не мог дышать, я не мог говорить, я не мог встать. Я сидел на холодном полу туалета в полном оцепенении и ужасе. Наверное, я не слышал, как отворилась дверь туалета. Я лишь увидел Дэна и Тома, озабоченно смотрящих на меня. — Эй, чувак, тебе плохо? — тревожно спросил Дэн. Затем в туалете появилась миссис Аткинс. — Мистер Малфой, давайте мы поможем вам подняться, — сказала она. Затем мне помогли встать и отвели к школьному доктору. Пока он осматривал меня, я не немного пришел в себя. А вскоре дверь медкабинета отворилась, и за ней показался взволнованный отец. Он в один миг оказался рядом со мной. — Сын, что случилось? — испуганно спросил он. Его холодность и некоторое высокомерие при встрече с посторонними людьми, исчезли. Его лицо было бледнее обычного, а глаза тревожно смотрели на меня. — Что случилось? — мягко и тихо повторил он свой вопрос, поддерживая меня за спину. — Я... Я видел, как... как Барнса... — от потрясения я хватал ртом воздух и не мог закончить фразу. Отец гладил меня по спине и смотрел взглядом, в котором смешалось множество чувств: от сочувствия до тлеющего гнева, готового вот-вот разгореться в этих всегда спокойных и насмешливых глазах. — Его отец ударил... — выдавил я через силу. Папа открыл рот от изумления. — Пойдем домой, — тихо сказал он. — Сможешь идти? Я кивнул, вставая с кушетки и не обращая внимание на Дэна с Томом и миссис Аткинс, что находились здесь же. — Сильный шок, я полагаю? — спросил отец врача. Доктор Брэдок утвердительно кивнул. — Можно дать легкое успокаивающее, предназначенное для детей. Я оформлю освобождение от занятий. Отец деловито кивнул. — И, предполагаю, у директрисы позже будут вопросы ко мне? — Да, — услышал я словно в отдалении голос миссис Аткинс. — До свидания и спасибо, — кратко ответил отец, мягко подталкивая меня к выходу. Мы дошли до каминного зала, после чего переместились домой. Оказавшись в нашей гостиной, я стал озираться вокруг. Увиденная мною ужасная картина вновь возникла перед глазами. И тут я не сдержался и зарыдал навзрыд. Слезы, неспешащие пролиться, пока я был в школе, дали себе волю, едва мне стоило выйти из камина. Отец, сразу же последовавший за мной, крепко обнял меня. Мне было тяжело и страшно. Отец, наотмашь бьющий свое дитя... Отец, унижающий и оскорбляющий своего сына... Как такое возможно? Картина, свидетелем которой мне довелось стать, никак не помещалась в мою картину мира. Все это казалось каким-то дурным сном. — Мама сейчас на работе, хочешь поговорить? — участливо спросил отец. — Нет, я... Я лучше пойду... — прошептал я пересохшими губами. — Обед скоро... — с редкой неуверенностью протянул отец. — Я не хочу, — сказал я. — Я буду у себя. — Хорошо, давай я пойду с тобой? — Нет. Я поднялся в свою спальню. Там я выпил воды и, скинув одежду, улегся в кровать. Меня трясло. Однако в тот день мне повезло, и я быстро заснул. Вечером, когда я проснулся, родители зашли ко мне в спальню с ужином. Я рассказал им что пережил, а они мягко объяснили мне, что семьи бывают разными и иногда так случается, что дети подвергаются насилию. Это очень печально, но такова жизнь. Пока шел разговор, мама все время обнимала меня. Я кивал на их слова, все еще пребывая в шоке. Они предложили мне спуститься вниз и поиграть во что-нибудь. Я отказался. Сказал, что почитаю, а затем снова лягу спать. Опечаленные они ушли, а я съел свой ужин и действительно взялся за книгу. Чтение никак не шло у меня. Тогда я отложил ее и снова лег спать. Я ворочался какое-то время, старательно отгоняя образ мистера Барнса и его оплеуху напуганному Роберту. В конце концов, я снова заснул.

* * *

Я стоял посреди лаборатории. Кажется, это была лаборатория отца. А сам отец нависал надо мной и кричал что есть мочи. Вместо глаз у него были два светящихся шара, а вместо рта неестественный страшный оскал. Отец занес свою руку, вероятно, для удара. И тут я резко открыл глаза. Я не сразу понял, что кричу. Когда я закрыл рот, то какое-то время бездумно рассматривал потолок. Сделав несколько жадных глотков воздуха, я сел. Это был сон. Я сидел на кровати, прежде чем заметил, как дверь моей спальни открылась, и за ней появился отец. Он подошел ко мне. — Сынок, — дотронулся он до моего плеча. — Что случилось? Тебе приснился кошмар? Я не ответил, только молча смотрел ему в лицо. Но он и так все понял, потому крепко обнял меня. — Все хорошо, — вполголоса проговорил он, успокаивающе растирая мою спину. — Хочешь, я останусь с тобой? Я кивнул и, не сдержавшись, снова заплакал. Я не мог забыть напуганное, затравленное и такое несчастное лицо Роберта Барнса; я не мог забыть тот удар. Отец Барнса жестоко ударил его, потому что Барнс не слушался. — Ты тоже?.. Тоже станешь бить меня, если стану не слушаться? — всхлипывая, задал я свой вопрос со страхом. — Конечно, нет, — ответил отец. — Ты и так постоянно не слушаешься нас с мамой, я же тебя не бью. — Но отец Барнса… Почему он ударил его? Папа глубоко вздохнул. — Сын, на свете бывают плохие родители. Ты ведь читал о таких в книжках, верно? — Да, но… — я не знал, как выразить свою мысль. Прочитать и увидеть — разные вещи. — Вдруг однажды ты побьешь меня, — сказал я то, чего боялся в тот момент больше всего на свете. — Этого не будет, — серьезно сказал отец. — Обещаю тебе. — Я боюсь спать, — всхлипнул я. — Все будет хорошо, не бойся, — мягко сказал отец. — Я буду здесь до самого утра, с тобой ничего не случится. Я кивнул. Отец прилег на мою кровать. — Сын, мы с мамой любим тебя. И мы не станем тебя бить. Все будет хорошо. Рассказать тебе что-нибудь? Я снова кивнул. — Расскажи, как ты стал зельеваром. Почему ты выбрал именно зельеварение? — произнес я и понял, что раньше не задавал подобных вопросов отцу. Я спрашивал его о самих зельях, о свойствах ингредиентов; но никогда о том, почему он решил выбрать для себя эту профессию. — Слушай. Мой первый учитель зелий был милым, учтивым, всегда безупречно одетым и склонным к вылизыванию задниц, — на последней его фразе я хмыкнул, подумав о том, что если бы мама сейчас услышала слово «задница», то, вероятно, была бы недовольна. — Он был более, чем посредственным зельеваром. В нем напрочь отсутствовала исследовательская жилка. Но он постоянно хвалил меня, и мне это нравилось, — продолжал между тем отец. — Мой второй учитель зельеварения был его полной противоположностью: он не задумывался о том, как выглядит. Был непосредственным, не прогибающимся ни под кого, не склонным просто так раздавать ученикам похвалы. Иной раз он был даже грубым. Чтобы заслужить его одобрение, нужно было очень постараться, нужно было чего-то да стоить. Поначалу меня раздражала его независимость и гордость, но позже я понял, что его мнению о моих способностях, я могу верить. Он не станет льстить и подхалимничать. Лесть это приятно, но ей совершенно нельзя верить. И он был гением. Он научил меня многому, научил подходить к зельеварению как к творчеству, как к процессу. Научил смотреть дальше своего носа. Мне нравилось варить зелья и с первым учителем, но думаю, что именно второй наставник разжег во мне любовь к данной науке и интерес к тому, чтобы открывать ранее неизвестное. Ходить теми путями, которыми не пойдут другие. Мне стало интересно, и я затаил дыхание. — Он помог увидеть мне сами зелья сквозь рецепты, — продолжал между тем отец. — Помог осознать, что то, что написано в учебнике не статично, и зельевар может сварить зелье по-своему. Что великое открывается через поиск. — Мы тоже будем экспериментировать с рецептами? — заинтересованно спросил я. — Нет, я начну тебя учить зельям всерьез, и ты должен будешь делать то, что я скажу. Мы начнем эксперименты, когда ты научишься основам. Знаешь, если бы я проник в лабораторию своего учителя без спроса, профессор отказался бы меня учить вовсе. — Он был строгим? — Он был очень сложным человеком. С виду совсем не любезным. И не тем, кто будет вытирать сопли неуверенному в себе ученику, но... Способным оценить талант и решающимся на невероятные поступки. — А кто был твоим третьим учителем? — У меня не было третьего учителя. Остальные профессора скорее... Были кураторами. Но не учителями. — Интересно, — проговорил я, зевая, намереваясь задать вопрос о том, чем куратор отличается от учителя. Однако рассказ отца успокоил меня, и я ощутил настойчиво подступающий сон. Я так и не задал свой вопрос, сдавшись Морфею. Во второй раз мне ничего не приснилось.