Эгоисты

— Ненавижу тебя!.. Я… ненавижу! Надорванный детский голосок уже срывается на крик, низкий, пронзительный, разрывающий застоявшуюся тишину, будто неожиданный свист пули, точно попавшей в намеченную цель. По ощущениям, угодила она в голову — такой резкий звук дублируется резким взрывом боли в виске, где уже давно дергано пульсирует вздувшаяся венка. Ран не морщится, сдерживается. Только недовольно кривит уголок губ и продолжает равнодушно смотреть на братика широко распахнутыми глазами. — Ненавижу! А Риндо тоже хорош: распатлянные блондинистые волосы, раскрасневшиеся щёки и успевшие припухнуть глаза, где на блестящем белке вырисовываются кровавым цветом узоры мелких капилляров, слёзы в три ручья, бегущие солёными каплями к искажённым в некрасивой гримасе губам. Старшего это ничуть не трогает. Он только удобнее устраивается на полу по-турецки, кладёт ладони на колени и расслабляет спину, неизящно горбясь, стараясь принять подчёркнуто невозмутимую позу. — Ненавижу! Уйди! Ну, это всё. Конец, больше нет сил, последние остатки железного терпения, обжигая изнутри злобой, плавятся, разливаются неприятием и отвращением под кожей, будоража нервные окончания, распаляя их. Ран глубоко вздыхает, призывая себя успокоиться и собраться, устало прикрывает глаза, и когда открывает их вновь, от его взгляда веет кристальным белым холодом и неестественным равнодушием, и дело здесь вовсе не в цвете глаз. Так обычно смотрят на хоровод незнакомых лиц в толпе — взгляд вроде бы и цепляется за что-то, однако стоит лишь на краткий миг отвернуться, как секундное воспоминание тут же тает, испаряется сигаретным дымом и тонет в черноте подсознания, как брошенный в пруд камень. Так можно смотреть на врагов, на людей, к которым ты совершенно равнодушен. Но так ни за что нельзя глядеть на родных людей. Это ранит, обжигает — ну просто прыжок в ледяную воду предательского безразличия. — Можешь сказать, почему? — законный вопрос долго вертится на корешке языка, горчит так, что хочется плеваться. Держать это в себе становится трудно, так что он решает дать себе послабление, уже просто чувствуя, что вот-вот закипит, как вода в чайнике. А когда электрический чайник вскипает, у него срывается крышка. — Я… — Риндо, естественно, заминается. Неудивительно. Конечно, подобные смысловые и причинно-следственные цепочки с трудом лезут на ум, когда тебе всего три года. Ты толком не знаешь, что чувствуешь и как выразить то, что бушует внутри, так и вырываясь криком и рыданиями наружу. Ещё понятия не имеешь, что такое ненависть, но активно используешь это слово, просто подразумевая что-то плохое, разбрасываешься им налево и направо, только так и показывая свою неприязнь. — Не люблю тебя! Ты мне не нужен! Уйди! Вот она, детская ненависть, беспощадная и безразборная. Интересно, каково это? Где-то глубоко внутри зреет и наливается что-то большое и тяжелое, разрастается, больно придавливая фибры несуществующей души. А ты понятия не имеешь, что с этим делать. Просто надрывно кричишь, обливаясь слезами и срывая голос, хватаешь руками воздух, будто ища что-то, что можно накрепко сжать пальцами, выплёскивая накопившееся. Говорят, когда маленькому ребёнку больно, он плачет, кричит, бьёт кулачками о пол, всеми силами привлекает внимание, наивно зовя кого-то, что поможет избавиться от этих чувств. Когда больно взрослому человеку — он лишь крепче стискивает зубы и сжимает кулаки, не позволяя себе такой слабости, как сорваться. А Ран уже взрослый, он ведь старший брат как-никак. — Может, хватит? — Хайтани выдаёт это со вздохом, зарываясь пальцами в копну тёмно-каштановых волос и ощутимо сжимая. Да, уже тогда он привык искать успокоение в лёгкой боли, это отрезвляет, как умывание ледяной водой. — Хочешь ты этого или не хочешь, но мы братья, а значит, мы не должны ссориться. Мир? Ран наконец-то решается сделать первый шаг к их примирению. В конце-то концов, он старший — значит, он должен быть умнее, проворнее, лучше понимать, как вести себя в той или иной ситуации. Это Риндо ещё совсем малыш. Конечно, он напуган, расстроен, смятен. Он не понимает, почему мама в последнее время постоянно пропадает на работе и не обращает на него внимания, почему к нему приставили старшего брата, почему его бросили. Старший же всё понимает, но это знание облегчения не приносит. Становится только ещё более отвратительно. Брюнет осторожно придвигается к брату и ловит его удивлённый, почти испуганный взгляд. Ран для него — фальшивка, неудачная попытка заменить маму, такую добрую, нежную, светлую. Конечно, не может же он знать, сколько тот провёл времени над его кроваткой, искренне любуясь маленькими светлыми глазами, с интересом рассматривающими всё вокруг, и пухлыми щёчками и мечтая, чтобы младший поскорее подрос. Скольким бы интересным штукам Ран его научил! Сколько бы всего показал! Тогда бы он перестал чувствовать себя так одиноко в собственном доме. Счастью и предвкушению не было предела. Но пресловутая сука-судьба решила распорядиться иначе, слишком жестоким образом разрушив мечту старшего Хайтани. Вместо обещанной братской любви он постоянно получает лишь крик и слёзы. Ничего более не говоря, мальчишка осторожно обвивает руками плечи брата и бережно притягивает к себе, чуть поглаживая его спину. На какой-то момент Риндо теряется, явно не ожидав такого выпада. Но уже в следующий миг собирается и со всей силы отдёргивается, извиваясь и неистово крича, пытаясь высвободиться из чужой хватки. Рану ничего не остаётся, кроме как отпустить. Блондин едва ли не отлетает от него и, не рассчитав, пребольно врезается боком в жёсткий подлокотник дивана. Боль остро вспыхивает под ребром, и младший только сильнее заливается визгом и слезами, окончательно теряя над собой контроль от истерики. Очки, которые явно ему велики, безвольно соскальзывают на пол, лихорадочно блестящие глаза то и дело жмурятся, лицо краснеет ещё сильнее и корчится от судорожных рыданий. А вот и детский эгоизм. Ребёнок действует на мимолётном порыве, совсем не задумываясь, что это может кого-то больно ранить. Риндо сейчас всё равно, что чувствует его брат. Он знает лишь то, как плохо ему самому, и ничего не может с этим поделать. Детский голосок, осевший, надломленный, но всё такой же пронзительный звучит, почти как серена, оповещающая о катастрофе. Старший же не издаёт ни звука, только с сожалением смотрит на него немного растерянным взглядом. — Где мама?! Когда она придёт? — Она не придёт. Ей куда важнее её фотки и журналы, чем мы. — у Хайтани больше нет сил здесь находиться. Голова будто наливается чем-то горячим и нещадно болит, а начавшийся звон в ушах окончательно выбивает из тонкой и неглубокой колеи спокойствия. Он медленно поднимается, отряхивается и теперь уже глядит на братишку сверху вниз. — Ты ей не нужен. Если бы она тебя любила, то была бы рядом с тобой, а не пропадала чёрти где по несколько дней. Неужели непонятно? Риндо отрывает руки от лица, его взгляд такой шокированный, словно ему только что открыли главную тайну всея мироздания. Хотя, по факту, обыкновенную и банальную правду. Детское сознание несколько секунд борется, убеждает само себя, что всё услышанное — наглая провокация и попытка посильнее ранить его, ответить болью на боль. Однако даже затуманенным сомнениями и тревогой разумом овладевает страшная догадка в правдивости чужих слов. Действительно, разве любимых бросают? Разве мамочка может так просто забыть о нём и спокойно работать? Детские ручонки с силой сжимают кожаный подлокотник, блондин упирается лбом в диван, завывая уже окончательно севшим голосом, неожиданно прервавшимся на кашель, судорожный и сухой, до боли в раздражённом горле. Старший всё так же смотрит на это, чувствуя себя победившим, но это не приносит желаемого удовлетворения. Рану неприятно, обидно, стыдно за свой порыв помириться первым. Он разочарован, ему хочется, чтобы Рин страдал так же, как и он, хочется сделать ему ещё больнее, сказать побольше гадких слов, чтобы он только понял, каково слышать подобное от родного человека, на которого ты возлагал столько надежд и планов. Детская жестокость тоже не знает границ. Но он лишь безмолвно раскрывает рот, так и не зная, что ещё тут можно сказать. Головная боль будто достигает своего пика, накатывает усталость и желание со всех ног бежать подальше отсюда. И он поддаётся, так и делает — молча разворачивается и уходит в свою комнату, оставаясь в благословенной тишине. Но легче от этого не становится. Детские всхлипы, как на заевшей кассете, всё повторяются в голове, и заглушить это невозможно. Ран без сил валится на свою кровать, одарив хмурым взглядом вторую размером чуть поменьше. Эмоции вновь накатывают с головой, закупоривают здравый смысл и рушат возведённую иллюзию спокойствия. Мальчик часто-часто дышит, ощущая, как взволнованное сердце колотится где-то в области пупка. И почему ему так обидно? Он хватает подушку и утыкается в неё лицом, пряча в неё крик, прикусывая мягкую ткань, которая тут же пропитывается солёной секрецией. И вот Ран, совсем как маленький ребёнок, тоже плачет и кричит, ища выход чувствам. Повзрослеть раньше времени ему все же не удалось. Уже не сдерживаясь, глотая собственные слёзы, брюнет хватается за голову. Он не понимает, почему мать так много таскалась с Риндо, так привязала его к себе и почему потом бросила, променяла на карьеру, как когда-то старшего сына. Почему он сам никому не нужен, если их в семье аж четверо. Почему младшего теперь списали на него, если для этого есть няни и гувернантки. Почему маленький братик так боится и каждый раз плачет в его присутствии, зовя маму. Почему мать сумела полюбить Рина, но не смогла своего первенца. Так много вопросов, так много всего, что ему не под силу понять. Это ведь намного позже ему всё станет кристально ясно, но сейчас детский умок просто не в состоянии принять всё это. Держать в себе больше нельзя, невозможно. Когда спичка догорает, нужно как можно скорее разжать пальцы и выпустить её. — Знаешь?! Я тоже тебя ненавижу! — дверь теперь уже их общей комнаты громко хлопает, ударяясь о стену. Ран с покрасневшим и заплаканным лицом останавливается в арочном проёме гостиной, тяжело дыша, будто несколько метров коридора дались ему огромным усилием. Младший поражённо смотрит на брата, оторвавшись от дивана. Он никогда не видел его таким. Хайтани больше не сдерживается, кричит громко, так, чтобы об этом услышали во всех уголках их пока что маленького мирка, ещё до конца не понимая, насколько жестокие слова слетают с его губ. — Ненавижу тебя, понял?! Исчезни! ___ Совпадение или нет? Тяжёлое воспоминание только промелькнуло в голове Хайтани, как на сером небосводе тут же полыхнула молния, расколовшая безрадостный хмурый горизонт на две неравные части. Это длилось всего секунду, но юноша всё равно прищурил глаза, будто ожидая, что это повторится вновь. За последний час они видели молнию раз семь-восемь, а это может означать только одно — совсем скоро вольёт дождь. И надеяться, что их не заденет, совершенно не стоило. «Мицубиси» стремительно неслась прямо в грозу. — Раз, два, три, четыре… — и ожидаемый раскат грома, более громкий, нежели раньше. В прошлый раз Сачи досчитала до шести. Непогода всё ближе. Как только рассветное солнце вынырнуло из-за горизонта и дало земле и воздуху прогреться, начало парить так, как это бывает только летом. Во время их короткой остановки на заправке блондинка вынырнула из машины, чтобы немного размяться после долгой езды, и тут же ощутила жар, исходящий от асфальта, чувствующийся не тактильно, а как-то инстинктивно, и резко потеплевший воздух. Ага, как же, потеплел он ни с того, ни с сего после затянувшихся дождей. Ну, явно ведь погодка обещает влить с новой силой. Глобальное, так сказать, потепление резко подтолкнуло её и Рана поскидывать верхнюю одежду. Ненадолго, правда. Предчувствие дождя — это какое-то шестое чувство, особенное и необъяснимое. В воздухе будто витает запах озона, а если полностью сосредоточиться на своих ощущениях, можно будто бы ощутить, как на кожу оседают мельчайшие капельки, размером с молекулу. Это немного волнующе и загадочно. Вот только Рану и гадать, собственно, не пришлось. Он успел прослушать прогноз погоды, пока платил за бензин. Дорога заняла уже больше пяти часов, но позади не было ещё и половины пути. За это время произошло целых две вещи: 1) Сачи очень пожалела, что сунулась в эту авантюру; 2) Поняла, что поступила правильно, ведь отпускать в такую долгую дорогу невменяемого человека — затея ещё более ненормальная, чем сам Ран, который в последние пару часов думает чем-то другим, но явно не головой. Практически сразу Симамото подметила одну интересную деталь: если у «мицубиси», на которой они ехали, разгон до 100 км/ч происходил примерно за сорок секунд, то у старшего Хайтани разгон от подавленности до состояния пассивно-агрессивной сволочи происходит, примерно, на сорок секунд быстрее, и тормозного пути, увы, здесь нет. А ведь начиналось всё более-менее нормально, если не считать того факта, что они импульсивно посреди ночи рванули в поездку буквально через всю Японию. Как только стало достаточно светло Сачи уткнулась в свой блокнот, решив вернуться к заучиванию, что было малопродуктивной идеей. Здесь, конечно, ей уже не мешало тиканье дурацких часов, однако была куча других стрессоров, один из которых — весьма напряжённый и разозлённый водитель. Ран спросил, что она читает. Официантка пояснила, на что тот только хмыкнул. Как оказалось, Хайтани без всяких подсказок и блокнотов уже наизусть знал пункт о предпочтениях. Это было в самом начале пути, то есть, в его самый спокойный промежуток. Ран тогда был ещё относительно спокойным. Спустя какое-то время Симамото, взглянув на наручные часы, сильно удивилась, что «мицубиси» до сих пор ни разу не остановилась. В ответ Ран раздражённо гаркнул и в весьма повелительном тоне сказал ей взяться, наконец, за карту. Вот тут-то и стало всё на свои места: деятельный Хайтани, походу, решил продолжить свою гонку на время и выносливость. И факт того, что на первой же заправочной станции он влил в себя две банки энергетика, хотя до этого момента ни разу в жизни не брал в руки эту дрянь, при этом прихватив ещё несколько с собой, это наглядно подтверждал. Симамото уже с опаской поглядывала то на карту, то на циферблат, то на банки, то на водителя, уже явно уставшего. Решила его не трогать в лишний раз, просто чтобы не бесить ещё больше и не нервироваться самой. Дальше — хуже. Хулиган раздражался и злился всё больше, маты с его губ слетали всё чаще: то штурман поздно предупреждал его о повороте, когда он не успел снизить скорость, отчего кабину сильно трясло в такие моменты, то светофор уж слишком долго горел красным, то запах бензина всё не хотел выветриваться, несмотря на отсутствие одного стекла, то ему приходилось отвлекаться на звонки. А названивали Хайтани немало, блондинка и не думала, что он так популярен. Стоило только заслышать знакомый рингтон, юноша сразу же хватался за мобильный, надеясь и одновременно боясь, что звонят из больницы. Но нет. Уже после третьего раза Ран просто стал слать нахуй каждого, чьё имя загоралось на экране. После четвёртого — швырнул телефон Сачи на колени, взвесив на неё ещё и обязанность связиста. Чаще всего звонил некий Сейджиро, до которого, видимо, очень туго доходит. Гопник пояснил, что это тот самый громила, который пристал к ней на парковке в день их знакомства. Официантка не удивилась. На самом деле, блондинка старалась не злиться и не обижаться на такое поведение. Наверное, окажись она в подобной ситуации, тоже превратилась бы в настоящую фурию, брызжущую ядом и открытой агрессией. Напрягала только вечно вжатая в пол педаль, потемнения под глазами водителя и рука, тянущаяся к банке. Симамото нарочно сбросила энергетики на пол, чтобы тот уж точно не смог достать. Ран выругался. Сачи пошутила про сердце и вход без стука, но, впрочем, сделала это хмуро, уже и не пытаясь разрядить обстановку в «мицубиси». Но всё же время от времени напоминала о существовании такого слова как «остановка», постепенно делая это всё чаще. Гопник только отвечал, что он хороший водитель и со всем справится. О том, что он за рулём всего месяц и учился водить, сидя на пассажирском сидении и наблюдая за действиями Сейджиро, ей знать совсем необязательно. Да, блять, он и сам понимал, что уже на пределе, однако не мог позволить себе послабление. Если Хайтани Ран что-то пообещал — то это железно. Тут можно свободно говорить о банальном юношеском максимализме, а можно и о том, что хулиган слишком сильно не хотел оставаться наедине с самим собой. Дорога все же отвлекала, хоть разные непрошенные мысли всё равно лезли в голову. Брюнет постоянно думал о брате, о неудачном переливании, о предстоящей встрече с отцом. Ни одна из мыслей его не радовала от слова «совсем», только сильнее удручала, хотя, казалось бы, куда уже больше. В целом, парень оценивал своё состояние и моральное, и физическое как херовое. Он не спал и не ел уже почти двое суток. Вчера, когда они с Рином шли на стадион, Ран был совершенно невыспавшимся и вдобавок голодным, твёрдо намереваясь поправить своё состояние уже после того, как младший хорошенько порезвится на арене. Но потом всё пошло по пизде. Сердце бешено колотилось от ударной дозы кофеина, желудок, по ощущениям, сжался и уже был готов переварить сам себя, и две порции сладкого энергетика тут ничем не помогли. Зато в сон не клонило, хотя глаза уже болели: из разбитого стекла его продувал ветер, что особенно остро чувствовали слезящиеся глазные яблоки. Вдобавок Ран старался не тереть глаза, побаиваясь, что у него соскользнут линзы, которые он, кстати говоря, давненько не менял. Надвигающаяся гроза пришлась довольно кстати для Симамото, потому что теперь появился вполне нормальный резон остановиться в первой попавшейся гостинице, о чём она тут же сообщила водителю. Тот, на удивление, согласился, так как уже понимал, что с трудом держит в руках руль. Блондинка успокоено выдохнула и даже осторожно тронула его руку, выказывая своё одобрение. Хайтани впервые за долгое время посмотрел на неё. Выглядел он вымученно, чувствовал себя так же. Чтобы отыскать место остановки пришлось свернуть в ближайший населённый пункт, который Ран как истинный столичный житель тут же определил как деревню. Тем не менее, здесь был придорожный мотель, в котором можно было снять номер, что они, собственно, и сделали. Ну, что же, Сачи. 12:00. Время пошло. Как и ожидалось, дождь влил менее чем через час. Симамото, не проронив ни слова, примостилась на подоконнике, грустно наблюдая за стекающими по стеклу каплями. Сначала это был малюсенький дождичек — окно покрылось мельчайшими бисеринками воды, лёгкими, пока ещё не тянущимися вниз под силой собственной тяжести, которые затем постепенно перемешивались, сливаясь в нечто более крупное. Большие капли, преломляющие тусклый свет гаснущего среди туч солнца и отражающие тёмно-сизое небо, были похожи на разлитую ртуть, ядовитую, но завораживающую. Непогода стремительно усиливалась, будто пытаясь нагнать упущенное и отыгрываясь за солнечное утро. В номере быстро потемнело. Крупные капли дождя барабанили по окну, по крыше, создавая ударную симфонию, напрочь лишённую чётко обозначенного ритма и периодичности, иногда прерываемую одним особым аккомпаниатором — раскатом грома, раскалывающим относительный покой природы. Время от времени комнату озаряла молния — предвестница громового удара — тогда становилось довольно светло, пусть и на краткий миг. В такие моменты бледное лицо официантки будто вспыхивало белым светом, выбеляя и сглаживая все тени, а светлые глаза становились совершенно бесцветными и прозрачными, как у фантома. Ещё раньше, на первой придорожной заправке официантка отправила сообщение Мицуки, сообщив, что не сможет явиться на работу ближайшие пару дней, сославшись на срочные дела. Наставница долго молчала, и только совсем недавно Сачи получила от неё довольно лаконичный ответ, по которому живо смогла понять, насколько та недовольна ею. Теперь же блондинку никак не хотела отпускать мысль о том, что Акагири пусть и понятия не имеет, где подопечная сейчас, но зато точно знает, с кем она. Хайтани стоял рядом и тоже смотрел на грозу. Лёгкий тюль мягко падал на его затылок, обрамлял плечи, как подвенечная фата. Девушка мысленно усмехнулась такому сравнению, время от времени искоса поглядывая на спутника снизу вверх. Оба молчали, позволяя дождю наговориться за них двоих. Тусклый свет и вспышки молний освещали хмурое сосредоточенное лицо юноши, Сачи со своего ракурса видела каждое искривление мимики губ, каждую залегшую морщинку возле прищуренных глаз, глядящих вроде бы на улицу, но желающих увидеть совершенно иное. Мысленно Ран был явно не там, и это легко можно было понять по тому, как долго он уже не барабанит пальцами по собственному предплечью. — Ты в порядке? — решилась наконец блондинка задать самый банальный и заезженный, но подавляющий в своей необходимости вопрос, который сам собой напрашивался ещё со вчерашнего вечера, когда они в точно такой же тишине стояли в её коридоре и решали, кто из них готов что рассказать другому. За последний час гопнику стало заметно лучше — по крайней мере, он размялся, наполнил желудок и чуть привёл себя в порядок. Теперь Рана не мучила сосущая боль в желудке, мышечное напряжение в спине, вот-вот готовой изогнуться вопросительным знаком, и раздражающе лезущие в лицо волосы. Вот только отдохнуть совершенно не удалось — сердце по-прежнему неистово отбивало степ, вынужденно разгоняя по телу уже ненужную энергию, в то время как глаза слипались, а уставшее тело молило о сне. Свой мобильный он проверял с интервалом едва ли не в пять минут, боясь пропустить важный звонок, который буквально определит всю его дальнейшую жизнь. — Буду в порядке, — нарочито твёрдо ответил парень, всё не отрывая взгляда от окна, будто пытаясь разглядеть среди незнакомых ландшафтов очертания родного Роппонги. Блондинка тихо хмыкнула, особо не поверив ему. И впоследствии оказалась права, в чем они оба убедились уже скоро. 15:00. Нет, ну это полный пиздец, сказала бы Сачи, по возможности старающаяся избегать обсценной лексики и заменять её чем-то более изящным. А как по-другому выразиться? Хайтани пошёл стрельнуть через губы и в итоге выкурил за раз столько сигарет, что его начало тошнить, поэтому вот уже час сидит на полу в ванной, запершись и включив в кране воду, чтобы Симамото не слышала, как его там выворачивает. Именно так и выглядит человек, который «будет в порядке». Блондинка только укоризненно покачала головой, чувствуя, как внутри что-то сжимается с каждой новой попыткой Рана избавиться от боли, как будто это её собственный желудок теперь скручивает от спазмов. А ведь она на собственном горьком опыте знала, что такое никотиновое отравление и как с ним фигово. То, что Ран не сможет справиться с собой, было ясно ещё с самого начала. Симамото понимала, что будет плохо, и была готова ко многому. Однако итог превзошёл все её ожидания — не шокировав, а лишь поразив своей обыденностью и простотой. Человеческое горе — это не крики в пустоту и сточенные об стенку в эмоциях костяшки, это не меланхоличное сидение под холодным душем и не полная с горкой пепельница, это не сгорбившаяся под одеялом фигура и не ручьи слёз, впитавшиеся в чужое крепкое и поддерживающее плечо. В жизни нет места киношной романтизации, здесь всё не так эстетично и красиво, здесь всё до ужаса прозаично и просто. Хайтани пристроился на полу, привалившись спиной к ванне, щуря глаза от яркого электрического света, отплясывающего на блестящем кафеле, и слушая, как сейчас казалось, оглушительный шум бегущей воды. На самом деле, вырвало его всего один раз, после чего желудок опустел, но легче от этого не стало от слова «совсем». Грудь сдавливало тисками ноющей боли, а глотка сжималась от тошноты, не позволяя даже сделать полноценный вдох. По коже бегал зябкий холодок, в то время как лоб, напротив, покрылся испариной, и хулиган только до цветных узоров перед глазами зажмурился, откинув голову на холодный бортик и чувствуя, как он неприятно вдавливался в затылок. Сегодня он узнал ещё один свой предел — один из многих, как оказалось. В голове гудело, мысли сплетались и путались в цветные клубки, наскакивали друг на друга и врезались, никак не желая упорядочиться и дать своему обладателю благословенный покой. Парень нервно сглотнул пересохшим от жажды горлом и медленно запустил пальцы под туго заплетённые косы, вновь растрёпывая их и чуть сжимая. Ран пытался разобраться с собственными мозгами, разгрузить их, уже просто чувствуя, что накаленные нервы не выдерживают и вот-вот готовы сдать. Да, несмотря на все свои недавние срывы, он всё ещё думал, что держится, пусть и точка опоры теперь была тоньше зубочистки. Оставалось только проверить, насколько она прочна. Ран чувствовал слишком много, и это казалось просто невероятным. Вообще, он считал себя полным похуистом, и в большинстве своём таким и был. Но чувства никуда не денешь, тем более от самого себя, — это не треклятый разорвавшийся аппендикс, который можно запросто вырезать. Он ведь живой человек, в конце концов, а не бездушная кукла, вопреки сложившемуся в определённых кругах мнению. И вот теперь они, эти самые чувства, метались вихрем, запертые в черепной коробке. Они проносились перед глазами, как кометы, оставляющие за собой светящийся хвост, но Хайтани всё никак не мог ухватиться ни за один из них. К счастью, от фантомной охоты ему дала небольшую отсрочку Симамото, постучавшись: — Хайтани, ты, вообще-то, ванную занял. Хулиган раздражённо цокнул и, опираясь на эмалевый бортик, поднялся на ноги, радуясь, что его, по крайней мере, не шатает. За дверью стояла Сачи — мокрые блондинистые волосы отброшены за спину, помятый плащ, который последние несколько часов носил гопник, потемнел из-за влаги, недовольный, почти осуждающий взгляд. В руках у неё был запотевший пластиковый стаканчик с полупрозрачной мутной жидкостью, о который она грела замёрзшие пальцы. — Выпей. Скоро полегчает, — она протянула ему стакан. Как оказалось, она сходила в аптеку и купила лекарство. Не самая приятная прогулка, по её словам. Впрочем, это и так было ясно по одному только взгляду на девушку. Ран даже спорить не стал и молча влил в рот содержимое стаканчика. Разведённое кипятком лекарство было ещё горячим и отдавало резкой кислинкой, но юноша даже не обратил на это внимание, только порадовался, что наконец-то смочил дерущее горло. Блондинка, проконтролировав приём, устало скинула с плеч мокрый плащ и посоветовала спутнику прилечь и успокоиться. Так он и поступил. Почти. 16:00. Прекрасно понимая, что уснуть или просто удобно улечься ему не удастся даже при всём желании, парень устроился на полу, привалившись спиной к кровати. Официантка лишь удивлённо посмотрела на его тёмную макушку, теперь виднеющуюся над застланным покрывалом, но ничего не сказала. А что тут говорить? Девушка зябко поёжилась, чувствуя, как по спине противно расползается мокрый холод из-за волос и распространяется, кажется, по всему телу. Не долго думая, Сачи пристроилась на второй кровати, натянув на плечи одеяло и примостившись спиной к стене. Ран это видел, даже не оборачиваясь. Он сидел напротив большого ростового зеркала, так что с его ракурса открывался вид буквально на весь их маленький номер. Симамото тоже видела достаточно, пусть её обзор был значительно меньше, — себя, замотавшуюся до самого подбородка, и хмурый взгляд гопника, напряжённый, задумчивый, отстранённый. Хайтани чуть поморщился и тронул пальцем пульсирующую на виске венку, провел по ней, будто ища в своей голове некий переключатель, поставивший на паузу его мысли этой ночью на кухне Симамото. На чём же он тогда остановился? Ах да, точно… Рана сжигала ярость. Буквально снедала заживо, нещадно разгрызая нервы и чувства. Где-то в груди разверзлась трещина, которая всё разрасталась последние пару месяцев, стягивая и поглощая все хорошее, что только хранилось в душе хулигана, и оставляя после себя лишь дикое сосущее чувство пустоты. Но от этого не было холодно. Трещина горела и распалялась всё сильнее по мере того, как заглатывала в себя всё больше. И это мерзкое чувство самопоглощения не отпускало ни на минуту, омрачая моменты радости и теперь же обостряя до предела всё то, что Хайтани испытывал — гнев, злость, страх, одиночество, стыд, шок, разочарование, безысходность и собственную беспомощность… Всё это смешалось в ядреный коктейль, который обжигал изнутри, разъедая живую плоть, будто кислота. Если бы только можно было спрятаться от этого ощущения. Оно душит, сдавливая грудь, заставляет сердце колотиться, как заведенное, разливает по венам нестерпимый жар так, что хочется просто вдавить пальцы под ложечку и развести ребра в разные стороны, разорвать грудь, увеличить до предела трещину и позволить ей, наконец, полноправно овладеть собой, сдавшись. Лишь бы только это прекратилось. Хотелось кричать до срыва голоса, чтобы во всем мире услышали, что вот где-то в Японии существует некий Хайтани Ран, и ему сейчас плохо. Хотелось стачивать собственные руки о стену, ища выход тревожной энергии и успокоение в уже привычной боли. Хотелось просто сорваться, дать выход чувствам. Казалось, ещё немного и что-то внутри окончательно сломается, и хрупкое душевное равновесие гопника рухнет. Возможно, будь он наедине с собой, юноша позволил бы себе послабление. Но он, увы, был не один в комнате. Серый взгляд, внимательный и пристальный, Симамото сковывал, не позволяя сделать лишнего движения, связывал, фиксировал, будто снимая на плёнку чёрно-белое кино. Неудивительно, что радужки у неё цвета холодного металла, цвета цепей и наручников, цвета холодного бетона камеры и безрадостного дождливого неба, виднеющегося сквозь окна, перетянутые крепкой сеткой. У бывшего заключенного слишком живо всплывали в памяти именно такие образы. По отношению к блондинке он чувствовал лишь разочарование и раздражение, пусть она и не была виновата в этом. Стучась в дверь её квартиры этой ночью, хулиган ожидал получить быстрое решение вдруг возникшей проблемы, однако Сачи не смогла его предоставить. И теперь Хайтани чувствовал себя настоящим дураком — повёлся на красивую обложку, которую сам себе, как оказалось, и выдумал. Щеки обжигало от стыда. Ран не привык просить чьей-то помощи и никогда этого не делал, предпочитая опираться лишь на себя и брата. Теперь же рассчитывать было не на что даже со своей стороны, и от этого было особенно мерзко на душе. Чувство собственной беспомощности и безнадёги — куда хуже, чем любая злость и боль. Хайтани поступил импульсивно, пригласив официантку поехать с ним, и слишком отчётливо понял это уже в тот момент, когда увидел её стоящей в дверях палаты Риндо. На самом деле, предложение сорвалось с его губ непроизвольно, и хулиган уже много раз пожалел об этом. С Сачи ему было некомфортно, неловко. Перед ней он сорвался несколько раз, перебрал с сигаретами, как какой-то пятиклассник. Ему было неприятно и стыдно, что чужой человек видит его в таком неприглядном помятом состоянии. Он слишком привык делить своё пространство лишь с одним человеком — со своим младшим братом, поэтому пребывание рядом кого-то другого он рассчитывал фактически как вторжение, мешающее и раздражающее. В начале пути Ран слишком не желал оставаться одним, теперь же больше всего на свете хотел обратного. — Хватит так смотреть на меня, — даже будучи на расстоянии, Сачи заметила в отражении, что хмурый лиловый взгляд теперь был прикован к ней. — «Так» — это как? — Внимательно. Ты меня изучаешь? — Ну, скажем так, ты чуть-чуть интереснее, чем стены вокруг, — девушка плотнее закутала плечи в одеяло, чувствуя, как его край, что соприкасался с волосами, стал влажным. Она оторвалась от темноволосого затылка и подняла глаза на зеркало, теперь пересекаясь с юношей взглядом. Живо складывалось ощущение, что они сидят друг напротив друга. — Тебе очень повезло, Ран. На самом деле. — Ты прикалываешься, или у тебя действительно такое стремное представление о везении? Хайтани откинулся назад, и теперь, запрокинув голову на кровать, глядел на неё снизу вверх. В гаснущем отсвете окна радужки его глаз, закаченные высоко к верхним векам, казались совсем светлыми и выцветшими. Симамото чуть склонила набок голову, с сожалением глядя на парня, который всё ещё продолжает держаться. И это ужаснее всего. Куда хуже, чем уже сломанный человек, выглядит только тот, кто ломается в данный момент и при этом ещё и пытается казаться равнодушным и спокойным. Помнится, в отцовском доме были старые раритетные часы с маятником — да-да, точно такие же, какие стояли в её квартире и слишком сильно напоминали о доме. Возможно, поэтому девушка так их и ненавидит. Те часы были сломаны, но всё равно продолжали идти и тикать. Их настройки в один момент сбились, старые механизмы уже не справлялись, поэтому они отставали — сначала на несколько секунд, на минуту, на десять… А потом Сачи просто перестала смотреть на них, ведь сломанные часы обманывали, пытаясь казаться рабочими. Ран совсем как те часы — выглядит презентабельно, но внутри что-то дало неисправимый сбой. Она понимала, что перед ней человек, который впервые пробует на вкус боль, который впервые чувствует себя таким разбитым и потерянным. Это лишь вопрос времени, когда поломка его механизма станет уж слишком заметной. — У тебя ведь есть Риндо, — запросто ответила блондинка. — У тебя есть младший брат. Я мало вас знаю, но в прошлый раз вы показались мне очень дружными. Я считаю, что это очень круто — иметь родного человека, который всегда будет с тобой… — девушка чуть смутилась, понимая, что уже явно влезает в чужую личную жизнь, но виду не подала. — Я вам завидую. — Почему? — Если честно, всегда хотела младшего братика или сестрёнку. Я единственный ребёнок в семье, и мне частенько бывало одиноко. — официантка всё так же смущенно улыбнулась, но улыбка вышла довольно короткой и безрадостной. — Правда, не так давно я узнала, что у меня всё же есть младший брат, но я видела его всего один раз в жизни, так что… — Сачи пожала плечами под одеялом. — Не думаю, что это считается. Слишком поздно. Сейчас мне это уже не нужно. — Возможно, это и к лучшему. Братья — это не всегда взаимопонимание и поддержка, — Ран, почувствовав, как начинает неприятно ныть шея, выпрямился и устало оперся локтями на колени, едва слышно вздыхая и всё так же поглядывая на спутницу через отражение. — Нам с Рином просто очень повезло понять друг друга, но, думаешь, так бывает всегда? Иногда мы просто ненавидим один другого. Хайтани замолчал на какое-то время. Как бы сильно у него ни развязался язык, о некоторых вещах он всё же не расскажет ей. Это слишком личное, это касается только братьев и никого другого. Симамото поняла это, поэтому не стала ничего спрашивать. — Вам обоим очень повезло, — заметила блондинка, на что собеседник только криво усмехнулся, впрочем, признавая правоту её мыслей. — Естественно, дурочка. Конечно, Ран всегда осознавал, насколько ему повезло, что у него появился младший брат. Только Риндо всегда поддерживал его и подбадривал, если было нужно. Только Риндо всегда удерживал его на поверхности, не позволяя потопить себя и пойти на самое дно, где только холод и тьма. Хайтани и понятия не имеет, во что он мог превратиться, если бы его не тормозила необходимость защищать кого-то. Младший для него — это опора и, одновременно, противовес, его сила и главная слабость, его сердце и душа, его страшнейший грех и упущение. И только Риндо столько лет избавлял его от такого гадкого чувства, как одиночество, которое так сильно накатило на хулигана за последние сутки, будто пытаясь отыграться за все это время. Рану казалось, что мир вокруг будто потускнел и опустел, а он остался последним человеком во всей Вселенной, и от этого странного ощущения не получалось защититься ни мыслями о том, что буквально в паре метров от него сидит Симамото, ни мыслями о брате, находящемся непривычно далеко. Риндо всегда был единственным человеком, с которым старший Хайтани был готов делить своё сокровенное пространство. С родителями он никогда не был близок, а после того, как они запросто отказались от сыновей, и вовсе не хотел ничего о них знать, и не знал бы, если бы только ситуация не подстегнула. С другими людьми у Рана никогда особо не ладилось — по большей части потому, что он и не пытался. Многих людей он называл друзьями, но, на самом деле, относил их лишь к разряду знакомых. Просто Хайтани по своей природе всегда был недоверчив, что особенно обострилось после истории с Пределом, поэтому всегда держал потенциальных товарищей на расстоянии, опасаясь подлянки. Многим девушкам он шептал на ушко о любви, которая резко заканчивалась на следующее утро. Риндо уже, по меньшей мере, миллион раз успел пошутить, что его братец просто не в состоянии поладить с противоположным полом. Отнюдь неверно. Ран бы уже давно мог закрутить с кем-нибудь, если бы только захотел. Но, хвала всем несуществующим богам, он этого не хотел. Просто даже представить не мог, какими такими чудесными свойствами должна обладать женщина, сумеющая однажды похитить его сердце. Ну, или хотя бы вызвать в нем нечто большее, чем одноразовое желание. И только благодаря Рину он смог ощутить эту ярость, возведённую, кажется, в n-ную степень. Что-то в груди Хайтани клокотало с самого дня выхода из колонии, однако то, что он испытал вчера, не шло просто ни в какое сравнение с понятием обыкновенной злости. Ярость, как оказалось на деле, — это не просто концентрированная злоба. Это нечто гораздо хуже. По ощущениям, каждый нерв, каждая клеточка тела взрывается, пока под кожей бегают вспышки электрического тока. В тот самый момент, когда Риндо ранили, гопник был готов разодрать обидчика так, что его бы потом сатана в аду по кусочкам собирал, и попутно прикончить каждого, кто встанет между ними. И у него почти это получилось. Рассечённые костяшки нещадно болели, протягивая резкую боль до самого локтя, но он этого не чувствовал. Не видел, какая неразбериха началась вокруг. Не слышал криков брата, прижимающего руки к распоротому животу и призывающего старшего остановиться. Ран был будто в вакууме — для него существовал только извивающийся под ним и трясущийся от страха и боли ублюдок и неконтролируемое желание скрошить его череп до состояния костяного фарша. Хайтани-старший впервые в жизни был готов убить. И, скорее всего, сделал бы это, если бы не получил от конферансье по лицу телескопкой. С того момента ярость не угасала. Когда он стоял над кроватью брата, комкающего сжатыми кулаками простынь, плачущего от боли и при этом извиняющегося севшим голосом за то, что больше не может терпеть. Когда понял, ничем не может ему помочь. Ран ничего ему не ответил тогда. Только шокировано смотрел на него сверху вниз, не в силах что-либо сделать. Когда хулиган, опустившись на колени перед койкой, пытался успокоить младшего, его голос звучал неестественно хрипло и непривычно. Когда он набирал номер «скорой», его пальцы практически не слушались. Когда он пришёл к дому Симамото и дверь подъезда уж слишком долго никто не открывал, он был готов уже раздолбать к чёртовой матери домофон. И это поглощающее, раздирающее изнутри чувство достигло своего апогея, стоило Рану только увидеть родного человека под всеми этими трубками и капельницами, увидеть скачущую кривую пульса, заглянуть в это посеревшее бледное лицо с подрагивающими веками. Как бы херово не чувствовал себя Хайтани, в тот момент он жалел лишь о том, что через всё это вынужден проходить… — Братская любовь — воистину удивительная вещь, меня она поражает. Ты даже убить готов ради неё. — юноша незаметно для неё скривился, уткнувшись лбом в колено. Видимо, у Сачи талант прерывать его прямо посреди пробегающей мысли. — Или ты все проблемы решаешь так радикально? — Это первый раз. — То есть, ты предложил мне… это, — официантка чуть замялась, — даже до конца не зная, сможешь ли? Удивительно. — Смогу, — с нажимом ответил гопник и перевёл взгляд на свои разбитые костяшки, слегка ковырнув ногтем запекшуюся кровь. — Убивать несложно, как оказывается. Помнишь, рассказывал про ублюдка, что пырнул Риндо? Я едва не убил его вчера и точно сделал бы это, если бы мне не помешали. И если бы время только можно было обернуть вспять, я бы точно закончил начатое. Это до ужаса просто. Это стало для него ещё одним открытием — самым неожиданным и одновременно самым простым. Раньше ему казалось, что убить человека сложно, что как только подходишь к этой грани, в мозгу будто что-то щёлкает, не позволяя тебе совершить непоправимое. Убийство зама Предела было для Рана как в тумане — он понимал, насколько сильно отделал бандита, но особо и не задуривался о возможных последствиях. О том, что он убийца, Хайтани узнал, лишь когда на его руки нацепили наручники и потащили к полицейской машине. — Думаю, убить, действительно, не сложно. Труднее смириться с мыслью, что ты убийца. Но ты и сам знаешь, — Сачи откинулась к стене и устало запрокинула голову, уставившись в потолок. — Я много раз слышала о вашей стычке с Безумным пределом, только вот понятия не имею, что из этого правда. — Так хочешь узнать всё из первых уст, м? Только сначала скажи, что ты хочешь от меня услышать. Кровавую и красочную историю о том, как я своими руками до смерти забил человека? Или о том, что это был несчастный случай, и я раскаиваюсь? Ничего из этого не будет. Потому что рассказывать особо нечего. Да, я убил в тот день, но это было не нарочно. Однако сожалеть и раскаиваться я тоже не собираюсь. Мне просто всё равно. — Ран коротко обернулся на спутницу, но затем вновь опустился на пол, приткнув взгляд к зеркалу, всё так же продолжая смотреть на девушку. — Я ничего не чувствую. Психиатр в исправительной школе говорил, что я просто не понял, что произошло. Что однажды до меня дойдёт осознание, и тогда меня начнёт грызть совесть. Но правда в том, что я всегда это понимал, и мне было похер, как и сейчас. И плевать, нормально это или нет. — Ты нормальный. Просто по-своему. — хулиган словил отражение её глаз, кажущихся неестественно светлыми и холодными при таком освещении. Ах да, Безумный предел… Любое малейшее упоминание тут же возвращало его вновь в ХХ августа двухтысячного, дату, ставшую ключевой для братьев, буквально разделив их жизнь на до и после. Ран до сих пор живо помнил тот злополучный вечер. Горячую кровь на своих руках и лице. Пульсирующий в висках адреналин. Холодный воздух, рвущий лёгкие, — ощущение, будто альвеолы пытаются вместить в себя в несколько раз больше, чем это возможно, и вот-вот готовы лопнуть. Оглушительные крики вокруг. Бешено колотящее в груди сердце, будто заведённое часовым механизмом. А ещё дикое непередаваемое чувство эйфории. Опьяняющее чувство власти и вседозволенности, контроля и всесильности, лёгкости и свободы, триумфа и торжества, по-детски искренней радости и будоражащего экстаза. Будто весь треклятый блядский мир в один момент сжался до размеров яблока и упал на его ладонь. Будто, рискуя, поставил на кон всё, что только имел, и сорвал самый настоящий джек-пот, обыграв, казалось бы, саму жизнь. Будто ударила молния, а он даже не обжегся. Рану это пришлось по нраву. Понравился чуть удивлённый взгляд брата, где сквозило отражение его собственных чувств. Понравилось то, как окружающий мир вдруг расцвёл новыми красками: зелень Западного парка стала ещё более зелёной и шелестящей, холодный воздух — благословение после жаркого летнего дня — ещё более холодным и свежим, громкие гудки машин — ещё громче. Понравилось то, какими взглядами прожигал его Предел — полными отвращения и ненависти, неприятия и злости, уважения и восхищения. Когда примерно сотня человек все как один опустились на колено, приветствуя своих новых лидеров, сердце старшего Хайтани, по ощущениям, сделало кульбит. Они с братом получили Роппонги! Они теперь короли! Они выиграли эту стрёмную игру в жизнь! Конечно, тогда ведь они не знали, что сделав в тот день шаг вперёд, братья сделают десять назад. Хулиган отлично понимал, что объебался по полной программе — узурпировал власть, даже не подумав, как её потом удержать в своих руках. Манящая иллюзия контроля вскружила его неподготовленную блондинистую головёнку, в тот момент забитую собственной гордыней. Коротая ночи в тесной камере, которую он делил с братом и Аоки, Ран часто сравнивал исправительную школу с вакуумом. Время будто бы замерло в одном единственном моменте, а пространство сжалось до размера одной комнаты. Он потерял связь с внешним миром, не знал, что творится в Роппонги после их ухода. Гопник прекрасно понимал, что всё изменилось за время отсутствия братьев, поэтому особо не рассчитывал, что их встретят с фанфарами. Он понимал, что за место под новым солнцем придётся побороться. Однако то, что Хайтани в итоге получили, превзошло все ожидания старшего. Они оказались не просто на одну ступеньку ниже, они оказались на самом дне — бездомными нищими хулиганами. И если тогда, в далёком детстве, Ран просто хотел владеть Роппонги, то теперь он просто, блять, был должен заполучить его. Когда тебя тянут на самое дно, нужно хорошенько оттолкнуться и всплыть на поверхность всем чёртям назло. Многое за это время претерпело изменения: появились новые заведения, новые группировки; Безумный предел, который Ран расформировал, собрался заново и вновь взял под контроль утерянное, правда, насколько Хайтани-старший мог судить, положение банды теперь было довольно шатким; Чёрные драконы из Канто, которыми они с братом в детстве восхищались, превратились в помойных ящерок; Токио стал ещё более грязным и шумным. Ран и сам сильно изменился. Прямо сейчас, сидя на полу и глядя на собственное отражение, он слишком отчётливо понимал это. Парень сильно подрос и возмужал. Длинные крашеные в блонд косы ему остригли уже давно. По-детски припухлые щёки втянулись, мягко очертив скулы и острый подбородок. На ранее впалом подтянутом животе и худощавых плечах появились рельефы. Взгляд стал более уверенным и осознанным, как и сам его обладатель. Старая детская мечта, практически сбывшаяся, разбилась на мелкие осколки, которые Хайтани старательно пытался склеить последние месяцы. Однако сейчас, глядя на результат своих трудов, юноша понимал, что реставратор из него херовый. Желание быть важным, главным трансформировалось в нездоровую, почти что маниакальную одержимость. Вот откуда и взялась та самая жгучая ярость, терзающая хулигана уже столько времени. Безумный предел лишил его буквально всего. Ран хотел обратно то, что по праву принадлежит ему. Хотел обратно свой Роппонги, хотел до зубовного скрежета и стиснутых кулаков, до потери здравого рассудка. И ничего не мог с собой поделать, лишь только притуплять эту ревность, даже не понимая, почему она такая сильная. Тяжело грезить о чём-то, когда желаемое так близко, но в то же время так недоступно. Миропредставление хулигана тоже значительно пострадало — сломалось целых два раза, причём, неожиданно и резко, будто предательский удар под дых. Выйдя из колонии, Хайтани хотел как можно скорее завернуть свою жизнь в привычное русло, однако, увы, ничего не вышло — и дело не только в финансовых трудностях. Просто для Рана прошло почти три года, и теперь он смотрел на такие знакомые улицы, здания, людей, занимался давно привычными вещами, посещал уже приевшиеся места, но только вот воспринимал теперь это всё совершенно по-другому. Яркий и шумный город уже не возбуждал интерес в детском разуме, а лишь раздражал его. Огромные офисные небоскрёбы, достающие, казалось, до самого неба, стали разом не такими высокими. Пульсация адреналина, рвущая вены во время драк, затихла, оставив после себя только скуку и равнодушие. Весь окружающий мир будто притих, погас, стал таким обыкновенным и неинтересным, хотя ещё недавно так будоражил мальчишеское сердце, так и заводящееся от одной лишь волнующей и немного пугающей мысли о том, как же огромен, на самом деле, мир. И это самое страшное во взрослении. Пока ты ребёнок — перед тобой распластывается вся жизнь, поражает своей красочностью и многообразием. Ты постепенно осознаёшь, насколько велик твой мир, и это, естественно, пугает смятенное воображение. Но время притупляет любые чувства, и ты успокаиваешься, начинаешь воспринимать всё как обыденность, вкус к жизни медленно теряется, превращаясь в холодное равнодушие. Когда дитя взрослеет, в его душе точно что-то гаснет, иначе как по-другому это объяснить? Второй переломный момент начался этой ночью и продолжался до сих пор, и это ощущалось почти что физически — боль в груди слегка притупилась, но не отступила, а пульс всё никак не возвращался в норму. Но в этот раз изменялось вовсе не восприятие Рана, изменялся он сам, а ни одна метаморфоза не происходит без боли. Симамото попала в яблочко, решив, что хулиган чувствует её впервые. Это было близко к истине — раньше Хайтани просто не попадал в ситуации, способные заставить его испытывать нечто подобное. Раньше парню казалось, что им с братом и море по колено, и по силам всё, и нет для них ничего невозможного. Но вот тщательно возводимая годами смотровая башня рухнула под его ногами, заставив взглянуть на жизнь не сверху, а лишь с высоты собственного роста, и увиденное ему очень не понравилось. Когда человек вдруг сталкивается с чем-то ранее неизвестным, вполне естественно чувствовать страх. Его Ран и испытывал, впервые настолько сильно. Потому что он не знал, как всё в итоге вывернется, — это, к сожалению, не бои со ставками, где можно легко поставить пятьдесят на пятьдесят. Ему не было страшно даже на собственном суде, когда присяжные буквально решали их с братом судьбу. Старший Хайтани слушал приговор, оскалив зубы в полубезумной ухмылке, всем своим видом показывая, что он сегодня вовсе не проиграл. Рядом на скамье сидел Риндо, братья держались за руки, хоть в наручниках это и было не совсем удобно. Да, тогда он понимал, что, в какую бы херотень ни превратилась его жизнь, рядом всегда будет младший. А что теперь? Гопник слишком не привык быть один, чтобы ответить на этот вопрос. В какой момент их с Риндо невинные детские игры превратились в этот кошмар? Раньше Хайтани воспринимали всё как обыкновенную шалость — и драки, и жесточайшие избиения. Просто братья привыкли причинять боль другим, но никто из них и не помышлял о том, что ему однажды могут отплатить той же монетой. Ран столько времени беспечно играл с огнём, так почему же он теперь так удивлён, что обжегся? И хуже того — из-за этого пострадал Рин. Хайтани-старший всеми силами старался оградить себя от чувства вины. Просто понимал, что это окончательно его добьёт. Юноша старательно убеждал себя, приводил аргументы. Это ведь не он вытолкнул брата на ту арену, не он поставил ему в соперники ублюдка, что не умеет достойно проигрывать, не он, в принципе, предложил зарабатывать таким путём. Это была идея Рина, и это он снова заигрался и отвлёкся в ответственный момент. И ещё родители — это ведь они отказались от родных сыновей и бросили их на произвол судьбы. Это была одна чаша весов, которая значительно уступала второй по тяжести. С другой стороны, это Ран никогда не ладил с родителями и подстёгивал к этому же брата, убеждая, что, пока они есть друг у друга, им никто не нужен. Это Ран не сумел проконтролировать Предел, который их предал. Это Ран совершил убийство и подписал им с младшим приговор. Это Ран за несколько месяцев свободы так и не сумел подняться. Это по вине Рана младший Хайтани превратился в садиста, обожающего звуки переломанных костей и криков боли. Это Ран, решивший однажды стать гопником, потащил за собой брата на самое дно. Когда ты берёшь на себя ответственность за кого-то, чтобы ни случилось с твоим подопечным, в этом всегда виноват будешь ты. Хайтани по-прежнему смотрел на себя в зеркало, на разбитое лицо и посиневшую щёку, которую простреливала боль каждый раз, стоило ему лишь пошевелить челюстью, на растрепавшиеся тёмные косы, на усталого и сгорбившегося человека, вот только увидеть хотел там совсем другое. Как много бы хулиган отдал, если бы только, подняв взгляд, вновь увидеть пару длинных белобрысых косичек, широкую озорную улыбку, большие и ясные хитро прищуренные глаза, горящие холодными огоньками из-под заколотой набок светлой чёлки. Мама всегда говорила, что во внешности её сыновей есть что-то ангельское. Вот только невинным ангелочком Ран никогда не был — он своими руками выдернул из спины крылья, и без того измазанные чужой кровью, навсегда пристёгиваясь к земле, лишая себя возможности взлететь. Вот бы вернуться в прошлое, во времена, когда они с братом ещё были счастливы. Теперь же ему придётся, как в известном античном мифе, мастерить себе новые крылья, каких бы средств это ему ни стоило. Даже если придётся идти буквально по головам… Что ж, это будет приятная прогулка. Да, про такого человека, как Ран, явно никогда не напишут геройский роман со счастливым концом, а если и сделают это, то даже в своей собственной истории он будет антигероем. — Эй, Симамото, — парень вдруг выпрямился и резко обернулся в её сторону, отчего она, легко опустившаяся на подушку, даже встрепенулась, — я сейчас задам тебе один вопрос, а ты, не думая, быстро ответишь, ладно? — блондинка заметно напряглась, но всё же, приподнявшись на локте, кивнула. — Самый простой рычаг для управления людьми? Быстро и не думая не получилось. Сачи опешила ни то от неожиданности вопроса, ни то от его содержания. Тем не менее гопник, чуть нахмурившись, ждал, что она скажет. — Ложь, наверное, — немного подумав, неуверенно произнесла официантка, с подозрением косясь на спутника и совершенно не понимая, что на того нашло в очередной раз. — Главное, найти верный подход к каждому человеку и умело сыграть на этом. — Чтобы управлять людьми, есть всего два рычага: страх и личный интерес. Так Риндо всегда говорит, — юноша полностью развернулся к собеседнице и устало опустил подбородок на скрещенные руки, привалившись к кровати. — И постоянно спрашивает у меня, каким из них воспользуемся мы, чтобы держать Роппонги. Я всегда делаю вид, будто не услышал. Потому что не знаю, что ему сказать. Как думаешь, какой способ лучше? — взгляд юноши медленно скользнул по складкам одеяла и задумчиво задержался на них, став чужим и отстранённым. Когда он снова начал говорить, то девушке показалось, что гопник даже не осознаёт, что произносит всё это вслух: — Сколько себя помню, у меня были только Рин и Роппонги. Я не могу потерять ничего из этого, но и не знаю, как удержать. Во втором случае я получу доверие и преданность. Но как долго это продлится? Ровно до того момента, как я смогу удовлетворять этих чокнутых головорезов пустыми обещаниями, потому что я в жизни нихера не сделаю для этих выблядков. И когда до них дойдёт, они воткнут мне нож в спину. Буквально. В первом же — у меня в руках будет полный контроль над всеми ими, потому что ничто так не тормозит мелкую шавку, как более крупная. Страх — это самое сильное оружие из всех. Правда… Гопник тяжело вздохнул и снова привалился спиной к кровати. — А, похер… Пусть ненавидят, лишь бы боялись. Но даже в этом случае я не знаю, сколько продержусь. В прошлый раз это дало мне всего три дня. — Думаю, никто не хочет, чтобы его ненавидели, — немного помолчав, произнесла Сачи, обеспокоенно глядя на тёмноволосую макушку и совсем не понимая, откуда там такие мысли. Она с грустью посмотрела на отражение его лица, на разбитые губы и посиневшую припухшую щёку, на сцепленные в замок ладони, которые сплошь в ранах, и поняла, что, какие бы амбиции ни были у Хайтани, при нынешнем положении дел, его мечты обречены на провал. Его так жестоко надломили, а ведь это был даже не шаг к заветному и лелеемому. — Почему ты так горишь Роппонги? Разве ты не чувствуешь себя, будто ты в клетке? — Если Роппонги — это клетка, то я лучше попрощаюсь со свободой. — Никогда не понимала привязанности человека к одному месту, и, видимо, никогда не пойму. И хорошо. — Симамото перевернулась на спину и уставилась в потолок, негромко продолжая: — Это совершенно нормально, что ты не знаешь, что делать. Такое иногда бывает, даже слишком часто. Но не стоит воспринимать это слишком близко к сердцу и задуриваться чужим мнением. Просто смирись, что ты неидеален, и всё тут. Сразу полегчает, как только ты примешь это. Я точно знаю, о чём говорю, смотри: я инфантильная, эгоистичная, чрезмерно любопытная, что очень часто выходит мне боком, я постоянно сначала делаю, а потом уже думаю, и то не всегда… Вот только я никогда не судила себя за всё это, зато судили другие. Да меня глупой называли чаще, чем по имени, а мой отец и вовсе говорил, что я его проклятье… — блондинка запнулась, вдруг поняв, что болтает уже много лишнего. — Но знаешь, что? Мне плевать, как бы много за моей спиной ни шептались и как бы много ни выговаривали в глаза. Потому что не хочу винить себя за то, какая я есть. Для меня главное — быть Сачи, и всё. — Если ты эгоистка, то почему не послала меня нахуй? — Хайтани хмуро разглядывал в спускающемся полумраке очертания её профиля. — Из любопытства или просто стало меня жалко? Она промолчала, даже не взглянув на него, на что парень только усмехнулся. Он и сам понимал, насколько жалко теперь выглядит. Вроде бы взрослый парень уже, а расклеился, будто ему снова пять — с одной лишь разницей: плакать и кричать больше нельзя. Взрослые так себя не ведут. Хулиган, тяжело вздохнув полной грудью и прикрыв глаза, устало уткнулся лбом в изгиб локтя, больше не желая смотреть на зеркало. Всё равно желаемого там не увидит. Уже никогда. Где-то за спиной негромко скрипнул матрас, зашуршало отброшенное в сторону одеяло. Мягкий линолеум впитал в себя звуки резвых шагов, направленных к двери. Находиться в номере стало невозможным. Нет, это, к счастью, выше сил Симамото. Девушка быстрым шагом выскочила в коридор как и была — босиком, с влажными волосами и в мокрой футболке, отчего холод помещения ощущался ото всюду, а кожа мигом покрылась россыпью мурашек, — и, наконец, вздохнула с облегчением, когда опускалась на верхнюю ступень лестницы и попутно вытаскивала из кармана помятую пачку сигарет, совершенно игнорируя тот факт, что курить в помещении мало того, что запрещено, так ещё и до ужаса неприлично. Недавно возвращённая зажигалка с характерным щелчком вспыхнула, но огненный язычок завис в воздухе, так и не лизнув кончик сигареты. Сачи ушла, потому что уже не могла там оставаться. В груди расцветало и крепло отвратительное чувство жалости, неприятное, колющее, саднящее, раздражающее, неуместное, за которое так и хотелось влепить себе хорошую пощёчину. Жалость — это худшее, что один человек может предоставить другому, это худшее начало любых взаимоотношений, это явно последнее, что желал бы получить сейчас Хайтани и последнее, что когда-либо хотела бы испытывать официантка. Уж лучше неприязнь и злость, там хоть знаешь, что делать. А здесь? Она и понятия не имела, что делать в подобных ситуациях с подобными людьми. Увы, житейский опыт не успел научить её подобному. Ран ведь ещё держался… Было бы куда проще, если бы тот просто позволил себе окончательно доломаться и сдаться — тогда можно было бы пойти по старой схеме: приобнять, погладить по спинке, позволить поплакать на своём плече, нашептать что-нибудь ободряющее и оптимистичное, как ей порой приходилось делать и раньше. Но сейчас перед ней была вовсе не школьная подружка. Перед ней был самый настоящий бандит, прибывающий ни то в бешенстве, ни то в полном отчаянии, причём, по причине явно более весомой, нежели очередная ссора с каким-нибудь непутёвым бойфрендом. Ран вряд ли оценит невинную попытку обняться и точно не поверит, если сказать ему, что всё будет хорошо. Блондинка едва слышно зашипела, будто от боли, и зарылась пальцами в копну волос надо лбом. Какое же мерзкое чувство, эта жалость. Чёрт, да с чего Ран вообще взял, что с неё будет толк в поездке? Ах да, точно, чтобы карту держать… Сачи злилась на себя за то, что влезла в это, и на гопника за то, что втянул. Злилась за то, что не знала, что делать, и за то, что её поставили в столь некомфортное положение. За то, что жалела человека, чья выдержка заслуживает уважения. Сама бы официантка так не смогла бы. Однако злость не пересиливала. Пересиливало желание поскорее покончить со всем этим и вернуться домой. И всё-таки он тоже человек, что бы о нём ни говорили, подумала Симамото, бросив взгляд на дверь в конце коридора. И этому человеку сейчас плохо. А Сачи вместо того, чтобы помочь, выбрала удобную позицию — сбежать, надеясь, что тот справится со всем сам. С губ сорвался тяжёлый выдох, блондинка до упора прикусила фильтр и нехотя поднялась на ноги. Ран сейчас страдает, а когда человеку больно, ему нужно лишь одно. Элементарная поддержка малознакомой официантки, оказавшей рядом вследствие глупой и случайной ошибки. Хайтани лишь слегка поднял глаза над локтем, когда дверь номера негромко хлопнула, но с трудом рассмотрел очертания спутницы в опустившемся полумраке. Сачи, чтобы не растерять настрой, направилась прямиком к нему. Ран молча наблюдал за этим — как она залезает на кровать за его спиной, тихо, едва потревожив пружины, как чуть перегибается вперёд и опускает руки на его плечи, как серый взгляд, горящий в последних лучах дневного хмурого света, скользит по зеркальной поверхности, пытаясь поймать его. — Хайтани, возьми себя в руки. Я это уже говорила в больнице и скажу ещё раз: с твоим братом всё будет в порядке. У него молодой сильный организм, он справится. — Откуда тебе знать? — угрюмо спросил Ран, не отводя взгляда. — Ты просто пытаешься меня успокоить. — Ты прав, я не могу этого знать. Однако должна же я хоть что-то сказать, — девушка плотнее сжала пальцы, сильнее склоняясь вниз, чтобы отражения их лиц были на одном уровне. — Не имею ни малейшего представления, что с ним будет. Зато знаю точно, что тебе завтра за руль, и если что-то пойдёт не так, то мы оба умрём. Улавливаешь? Риндо точно не обрадуется, когда придёт в себя и узнает, что ты разбился где-то по пути в Саппоро. А я умру так страшно и так далеко от дома, а мне этого совсем не хочется. — Симамото отстранилась, убрала руки и продолжила чуть мягче: — Я даже представить не могу, что сейчас творится у тебя на душе, но ты должен взять контроль над собой. Ты сильнее этого, но сейчас ты выдохся, и тебе нужна не борьба, а отдых. И мне тоже. Нам обоим. Так что, если твоя боль прекратилась… — Прекратилась, — отрезал юноша, прижав ладонь к груди и чуть надавив. Тошнота и сдавленность, действительно, отступили, сердце уже не так болезненно барабанило по ребрам. Парень медленно поднялся с пола и, чуть размяв затекшие плечи, опустился рядом с сидящей Симамото, которая приняла это с одобрительной улыбкой, такой же как и в ночь их знакомства. — Вот и хорошо. Отдохни, а я пока послежу за всем, — с этими словами официантка ретировалась на свою постель у стены, и во всё тускнеющем свете от окна брюнет заметил у неё в руке свой мобильный. Сачи осторожно отложила его на прикроватную тумбочку и демонстративно натянула на себя одеяло, будто призывая его сделать то же самое. — Если позвонят из больницы, я разбужу. Если кто-то из твоих псевдодрузей — пошлю к чёрту. — Почему сразу псевдо? — Хайтани укрылся уголком покрывала, так и не соизволив вытянуть из-под себя вторую половину, и уставился в тёмный потолок, как частенько делал раньше, когда уснуть не получалось сразу. — Потому что обратился ты ко мне. — Симамото привалилась к подушке, но и не подумала закрывать глаза, хотя спать хотелось уже нестерпимо. — Спокойной ночи, путешественник. Гопник вместо ответа только фыркнул и отвернулся, вновь уперевшись взглядом в треклятое зеркало. Вопреки уговорам Сачи он в ту ночь не засыпал долго, и сделал это лишь тогда, когда время перевалило за полночь. Ран много думал о Роппонги, о брате, о том, как действовать дальше. В голове мелькали лишь обрывки мыслей, туманные разрозненные идеи, которые воспалённый разум был никак не в силах собрать воедино на тот момент. Это ведь потом, когда Хайтани будет в следующий раз прогуливаться по улицам родного квартала, все эти осколки разом соберутся в единую картину. Все сомнения и страхи уйдут, а он, так и остановившийся посреди тротуара и довольно улыбающийся, чем, естественно, привлёчёт внимание прохожих, точно будет знать, как заполучить полный контроль над Роппонги. Но это будет потом. Сейчас он, прикрыв глаза, согревшись под плотным покрывалом в номере богом забытого мотеля в какой-то глуши, лишь размышлял о самом себе и о переломанных костях. Да, точно, когда перелом неправильно срастается, он болит, а при худших вариантах крошится, рискуя надломиться в самый неподходящий момент. В таких случаях не остаётся вариантов кроме как сломать кость и срастить заново. Ран — это неправильно сросшийся перелом, а значит, ему требуется лечение. Так и быть, в этот раз он позволит себе сломаться. Но это будет в последний раз.