Эгоисты

Расстояние между крышами зданий и солнцем — четыре пальца. Ран лично измерил. Есть у Токио одна специфическая особенность, проникнуться которой дано далеко не всем. Что-то гоняет машины по автострадам, будто пультом управления, что-то зомбирует людей, заставляя ходить на работу, бегать по торговым центрам и магазинчикам, наводнять парки и скверы. Что-то тянет солнце вверх раньше, чем в любой другой стране, и что-то крепко держит по ночам луну, не позволяя спрятаться до утра. Почему-то здесь всегда шумно и людно, всегда ярко и всего много. Токио — до ужаса гиперболизированный город, где никогда не бывает скучно и неподвижно. Он преумножает все, что въезжает в его границы: привезешь с собой счастье — и Токио разгонит его до предела, одиночество — и среди огромной толпы спешащих людей ощутишь его особенно остро. Город — квинтэссенция всего большого и маленького, это сумма всех контрастных вещей. Небоскребы, тычущиеся в самое небо, и маленькие кафешки, широченные проспекты и совсем узкие проулки, пестрые парки развлечений, где всегда горят фонари и звучит смех, и строгие серые офисные здания, где не может быть ничего громче шелеста бумаги и работающего принтера. Город — огромный механизм, главной шестеренкой которого является каждый его житель. А особенность его заключается в том, что сколько ни колеси по здешним трассам, сколько ни сбивай колени о бордюры, сколько ни замерзай на крыше, разглядывая звезды, Токио не надоедает. Он въедается под кожу и заменяет кровь. — Ну, и что же теперь, а? — на этот раз вопрос принадлежал Риндо. Компания, в общем-то, такая: братья Хайтани в количестве две штуки, но вот углубляться в характеристики не стоит — те же Ран и Рин. Только на парочку месяцев старше. А находились братья на одном из оживленных перекрестков района Роппонги, сидя на мотоцикле и ожидая зеленого цвета. Ран примостился сзади, крепко обнимая братишку за талию, прижимаясь щекой к его плечу и задумчиво глядя на попадающиеся здания. Король осматривал свои владения. А ведь действительно… Ран родился в Роппонги, прожил все шестнадцать лет (минус годы колонии, но не будем придираться) своей жизни и умереть был готов тоже здесь. Он до одури любил родной город, гордился им, чувствовал его и иногда ощущал себя местным супергероем. Конечно, наряжаться в костюм из спандекса и бороться со злом Хайтани не спешил. В какой-то степени он сам являлся им. Но все равно зачитывал до дыр новости, внимательно следил за ситуацией с группировками, хотел держать город в своем кулаке. Он знал, что токийское подполье кишит преступностью разного типа, и это для него ощущалось так, будто под кожей копошатся черви. С некоторых пор это его основной вид деятельности, но обо все по порядку. Со времен их переезда в старую квартиру прошло три богатых на события месяца. Что же произошло? Во-первых, нельзя упускать из виду происшествие, так или иначе потрясшее всю байкерскую часть Токио, а именно смерть Сано Шиничиро. Братья не были знакомы с этим человеком лично, но прекрасно знали о Черных драконах. И искренне восхищались ими в детстве. Еще маленьких Рана и Рина впечатляли достижения этой банды, их влек этот хулиганский ореол романтики черных кожанок и запаха горящих шин. Подражая Драконам, Хайтани звали на стрелки гопников со своего района, постепенно заявляя о себе и утверждая свое первенство в Роппонги — пока не напоролись на свой Предел, который смогли преодолеть, лишь сломав себе жизни справками из исправительной школы. И после этого наступило некоторое разочарование. К моменту заключения Хайтани, Драконы были уже распущены. Ран со скуки рефлексировал, сидя тихо (не всегда) и мирно (еще реже) в своей камере. Осознать свою ошибку и самонадеянность было легче легкого, ведь она лежала на поверхности. А вот преодолеть свои детские амбиции оказалось сложнее. Хайтани-старший много думал об драконьих успехах и неудачах. Причину первых он видел в прекрасном наборе боевых кадров. Причину вторых — тоже… в прекрасном наборе боевых кадров. Всем известно о слабости Сано и о том, что даже его мелкий братишка легко укладывает своего старшего на лопатки. Всем известно, что Шиничиро умеет лишь говорить красноречиво, убеждать людей идти за ним. Раньше Рана это восхищало. Сейчас он растерял уважение к легенде своего детства. Ран подрастал и все больше вникал в темные токийские дела. Ему хотелось обойти Черных драконов, и он считал, что для этого ему не нужен никто, кроме Риндо. Он хотел взять контроль над родным Роппонги без чьей-либо помощи. Хайтани попытался прыгнуть выше головы и нашел свой Предел. Его ошибка была не в слабости — в непродуманности. Аналогичная ситуация и с Драконами — бандой, где под лидерством одного человека собрались те, кто сам был способен править. Рану казалось: если бы там процветала меритократия, то Шиничиро бы оказался аутсайдером. Рану казалось: нельзя дружить с теми, кто легко может тебя уничтожить. В те моменты, когда непосредственный лидер крепко держал узду, Драконы пировали. Пока тот закрывал глаза, давая вольную, — влипали в кровавые разборки, в том числе и внутренние. Черные драконы состояли из сильных амбициозных людей, которым было тесно ютиться друг рядом с другом. Каждый искал свободы и подтверждения своего статуса, некоторые конкурировали и искали способ высвободить свою разрушительную энергию. Шиничиро пытался их сдружить, но сумел добиться лишь видимости контроля. Маленького Рана волновал лишь их успех. Рана повзрослевшего интересовали уже совсем другие вещи: даже при всех успехах Драконов, их внутренняя организация оставляла желать лучшего. Шиничиро был достаточно силен, чтобы подчинить Канто, но не смог укротить своих же головорезов. Хайтани считал, что единственный путь для сильного правителя — диктатура. И вовсе не она придает лидеру такое определение. Просто нужно иметь крепкий стержень, чтобы установить ее. Ведь чтобы управлять людьми, есть всего два рычага: страх и личный интерес. Тринадцатилетний Ран и Шиничиро рискнули и выбрали второй вариант. И оба убедились, насколько он проигрышен. Но вот и встретил свой конец король великих Черных драконов. Ран смеялся, если честно. Он считал, что самая благородная смерть для преступника — это лет в сто, лежа на диване в окружении правнуков. Умереть-то легко. Жить — вот что трудно. Тем не менее, был один аспект, который заставлял нелепую гибель Сано влиять на братьев Хайтани одним довольно неприятным способом. А жил этот самый аспект в Йокогаме. Какуче стабильно названивал им обоим каждую неделю, призывая навестить Изану. Ран знал, что у того были какие-то дела с Шиничиро, из-за которых Курокава не в себе. И если раньше тот просто запойно меланхолил, то, по словам того же Какуче, после смерти Сано впал в глубокую депрессию. Хайтани кормили Хитто завтраками, послезавтраками, черезнедельниками и вконцемесячниками. Просто Ран, при всем своем уважении к этим людям, не спешил разбираться с чужими проблемами, пока блаженно не выдохнул и не закурил после своих. А их было немало. Во-вторых, Ран и Риндо вступили в Безумный предел. Для этого пришлось набить тату в виде колеса сансары, но братья сделали это на отъебись — на подошвах ступней, чтобы в лишний раз не любоваться и в будущем без проблем свести. Но не это было самым страшным. Пугало Рана то, что, оказавшись в банде, у него не осталось времени на построение каких-либо планов. Все мысли заняты были двумя вещами: как не сдохнуть самому и как не убить кого-нибудь. Миясита жалеть новичков не стал, сразу погрузил в криминальную жизнь, привязав к шее груз. Порой всерьез казалось, что дышать уже нечем, и остается только царапать горло ногтями. Ран, становясь якудзой, ожидал совсем не этого. И еще Сачи. С некоторых пор наравне со всеми его проблемами всплывало это имя. За эти три месяца они сильно отдалились и, что парадоксально, стали больше проводить времени вместе. Только вот исчезла былая близость, будто не было Саппоро, крыши, вечеринки… Ран сам уже не понимал, что между ними. К сожалению, не просто воздух. Напряжение, да такое, что остается лишь удивляться, как ничего не загорается вокруг — чудо, что «Уси» еще на месте. Хайтани раньше думал, что все точки над «i» они расставили еще в день новоселья, однако теперь было очевидно: его заявление о возможных отношениях с другой девушкой вовсе не нарисовало между ними черту. Скорее, окончательно размыло то, что там было, и это тоже парадоксально. Пожалуй, это слово было самым подходящим. Ран понимал, насколько много между ними неопределенности и двусмысленных эпизодов, и если он сам склонялся к тому, чтобы остаться просто друзьями, то Симамото явно хотела чего-то другого. Хайтани поначалу думал, что если Сачи все же влюбилась в него, то это исключительно ее проблема. Оказалось, не только. Для него бы это не стало новостью, он привык к женскому вниманию — в школе получал много любовных записок, девушки на вечеринках часто клеились к нему. Ран никогда особо не интересовался отношениями — ему казалось, это морока, это обязательства, это мозгоебка… Тем не менее, свой опыт с Умой он считал хорошим периодом жизни. Потому что Акико оказалась не такой, как рассказывали о девчонках парни постарше, и отношения с ней не были обременительными — они как бы продолжили дружить, но в эту дружбу вплавились более близкие взаимодействия: там Хайтани научился целоваться, подлавливать момент, когда нужно взять девушку за руку, правильно обниматься, чтобы дотронуться до ее груди… Рану было только тринадцать, и он воспринимал отношения лишь как возможность пообщаться с отцом Акико, а то, что они оказались еще и неплохими, стало приятным сюрпризом. Сейчас ему шестнадцать, и думать об отношениях особо некогда. Сначала нужно нагнуть Предел, а уже потом какую-нибудь девчонку. Тем не менее Рану не хватало Сачи. Они не вздорили, они все еще были друзьями. Только вот встречались лишь в баре по вечерам, когда она вымотана после смены, а он — занят мыслями об очередном задании Мияситы. Симамото все так же улыбалась, говорила о всяких глупостях. Прямо как со всеми остальными выпивохами «Уси» — даже с тем же Какуче, который повадился заходить за коктейльчиками (разумеется, без добавок). Но это было естественно! Они не возили ее в Саппоро, они не целовали ее за этим баром, они не были прикованы к ней наручником, не признавались ей в симпатии на крыше под палящим солнцем… Раньше эти эпизоды их общения казались Рану чем-то эфемерным — было и прошло, забылось, не повторится. А потом сам же раз за разом прокручивал их в голове и почему-то хотел, чтобы Сачи делала то же самое перед сном. Хайтани понимал, чем мог ее обидеть — после стольких двусмысленностей у них не случилось даже банального разговора. Впрочем, он до сих пор не знал, что хотел бы сказать ей, и в глубине души радовался, что своим резким выпадом отбил у нее все желание разговаривать. А потом Ран снова уединялся с ней в подсобке, курил в полумраке и тишине и, глядя на ее очерченный светом профиль, думал о том, что в чем-то где-то допустил ошибку. Раньше сложность их отношений была в том, что Сачи хотела от него то, что он дать был не в состоянии. Теперь же все сводилось к тому, что оба что-то хотели друг от друга, но по разным причинам не могли сказать об этом вслух. У Рана были всего три головные боли, и он не знал, какую лечить первой. — Адрес мне скинули, — незамедлительно ответил старший Хайтани, пощекотав брату плечо подбородком при попытке посмотреть вперед. — Езжай пока прямо, если доверяешь мне. Буду штурманом. Риндо доверял ему на все сто процентов. Поэтому лишь кивнул и, дождавшись зеленого, оттолкнулся, направляя мотоцикл и совершенно не зная, что крутится в голове у Рана. Как и о том, что объект его трудоемкой мыслительной деятельности тоже стоял на переходе всего в паре кварталов от них и тоже ждал возможности продолжить путь. Только вот Сачи пришлось остановиться в ожидании именно в тот момент, когда Хайтани сорвались с места. Она была пешком. Симамото совершенно не разделяла восторг Рана касательно Токио. Стоя на перекрестке и осматриваясь по сторонам, девушка думала лишь о том, как это место ей осточертело. Те же здания, переходы, станции метро, тот же треклятый бар и те же люди вокруг — все так приелось, что хотелось потереть кожу наждачкой. Сачи — это человек постоянного движения, это ураган, который, уничтожив один город, направляется в следующий. Когда она перебралась в столицу, Токио был ей интересен — как первый поход в театр. Ей было ярко, пестро, весело — впечатления переполняли. Но когда на одно представление приходишь несколько раз, становится скучно и предсказуемо, душа просит чего-то нового. Точно так же и Симамото — хотела перемен, отчего привычные рамки уже были ей ненавистны. Она в этом городе почти полгода, и он уже для нее разрушен. Самое время для выбора новой цели. И кажется, на сегодня она была найдена — лежала в цветастом подарочном пакетике, который Симамото бережно прижимала к груди. Дарить кому-то подарок — действие давно забытое, как слепленные в песочнице куличики и осознание, что какао-порошок горький. Она не была согласна с мнением, будто подарки приятнее отдавать, чем получать. Дудки! Сачи вчера весь день бегала по торговому центру, по самым разным магазинам, занимаясь мозгодробительным делом — подготовкой подарка для маленького мальчика, о котором совсем ничего не знала. Долгое и неблагодарное занятие — Симамото знала: ее внимание никому не польстит, доброта будет забыта через сутки, а попытка наладить контакт потонет под грузом устоявшегося равнодушия. Здравый смысл звал обратно в бар, вопил, предсказывал, что девушку ждет очередное разочарование. Но слегка глуповатое сердце требовало совершить давно задуманное. Родной брат как-никак. Идти, зная что место назначения — школа, было для нее странно. Сачи никогда не любила учиться, часто бездельничала, прогуливала, и вылилось это ни много ни мало в повторный год третьего класса средней школы, который она умудрилась так и не закончить. И наверное, можно было считать злой шуткой вселенной то, что воспитывалась она в семье человека, помешанного на оценках и хорошем поведении. А уж над кем из них пошутили — такой себе вопрос… Симамото знала, во сколько заканчиваются уроки у младшеклассников, поэтому шагала неспешно. А ведь опаздывать было нельзя — упустит момент, и вся подготовка насмарку. Мать и Коу точно ждать не станут, но зато легко найдут огромный плюс в непунктуальности Сачи. Они не планировали звать ее с собой, их праздник ничуть хуже не станет. Здание школы Симамото заприметила издалека — довольно высокое, серое, доказывающее, что такие в Японии точно строят под копирку. А вот на поиск нужного автомобиля на стоянке времени ушло чуть больше — Сачи не разбиралась в марках, поэтому просто высматривала белую машинку, которую будто бы уже видела. Минут десять у нее ушло на осознание своей немощности — вот бы Ран посмеялся! Он шарит за такое. Но затем девушка заметила знакомое лицо и сразу же направилась к нему, петляя между припаркованными машинами. Сидящая за рулем женщина заметила ее не сразу, будучи погруженной в брошюру о курсах английского для школьников. — Мамочка! — Сачи нарочно приблизилась так, чтобы пропасть из поля зрения, переместившись к задней части автомобиля, после чего, надеясь на элемент неожиданности, резко наклонилась к открытому окну, звонко хлопнув ладонью по крыше. Киёми — мать Сачи, — дернулась от неожиданности, подняв над брошюркой испуганный взгляд. И тут же сощурила глаза — закрывая своей головой солнце, перед ней стояла ее повзрослевшая дочь, улыбающаяся в обрамлении ярких лучей. Это ее не успокоило ничуть, только усилило неприятное предвкушение. — Сачи! Рада, что ты все же пришла, — улыбнулась женщина и отложила свое чтиво в бардачок, распахивая дверь. — Здорово, что ты помнишь о дне рождения брата и хочешь провести с нами время. Вместе веселее. Симамото послушно отступила в сторону, отвечая ей приветливостью. И все думая об их разговоре недельной давности, когда она предлагала провести этот день втроем. Кажется, это был их второй разговор по телефону с момента переезда. Первый был полгода назад, когда Сачи только оказалась в Токио и нуждалась в ночлеге. Киёми вышла к ней и привалилась спиной к автомобилю, скрестив руки и оглядев дочь с носков туфель до макушки. Ее взгляд остановился на лице блондинки, которая под ним выпрямилась, расправила плечи, будто принимая некий вызов. Эта женщина — столичная штучка, и Сачи уже успела уяснить, что к встречам с ней нужна особая подготовка модельного уровня. — Как я могла не прийти? Впервые праздную день рождения братишки. Киёми одобрительно кивнула, но решила ничего не говорить. Кругом было шумно — вблизи трасса с ее автомобильным гулом и сигналами, в школьном дворе слышались детские голоса, осенний ветер шумел в кронах. И все это заменяло им разговор. Обе молчали. Сачи ждала самых банальных вопросов — как работа? как дела? как день прошел? И сама же не торопилась задавать их, даже чувствуя, как от тишины становится неловко. Вернее, обидно и горько. Ей казалось: когда родные люди долго не видят друг друга, они должны не замолкать в разговорах и объятиях. И если второго она уж точно не ждала от матери даже в притворном виде, то на первое все же надеялась. Но не получила даже этого мизера. Через некоторое время Киёми и вовсе потеряла к ней интерес, ее взгляд метался между входом на стоянку и наручными часами. Симамото пристроилась рядом, не церемонясь. Две малознакомые женщины едва обращали друг на друга внимание — как и положено. Отчего-то ей уже казалось, что стоит Коу выйти из школы, как они вдвоем прыгнут в машину и укатят в закат, сославшись на непредвиденные обстоятельства и срочные дела. Цветастый пакетик в ее руках уже порядком измялся от постоянного перекладывания, настрой упал, а желание крикнуть самой себе что-то из разряда «я же говорила!» — напротив, — взлетело со скоростью самолета. И только девушка, раздраженно всплеснув свободной рукой, подавив желание закурить три сигареты за раз, запрокинула голову к небу, Киёми встрепенулась и шагнула в сторону. Сачи проследила за ней взглядом и заметила, как из-за одного припаркованного автомобиля вынырнул мальчишка с рюкзаком и в школьной форме. Симамото не стала мешать им. Должна же мать предупредить его, что с ними сегодня будет лишний прицеп. — Здравствуй, Коу! Поздравляю с днем рождения! Желаю тебе всего самого наилучшего и исполнения всех желаний, — поприветствовала она братишку, сразу протягивая подарок, как только они с Киёми приблизились к машине. Решила сразу обозначить, что явилась не с пустыми руками. — Я твоя сестренка, но ты, наверное, помнишь. — А, ты же Х? — немного настороженно спросил Коу, рассматривая девушку так, словно она была экспонатом в музее военных времен — интересная диковинная вещь, которая пусть и не может взорваться в любой момент, но все же предназначена для этого. Симамото понимала: так ребенок смотрит на незнакомого человека. А еще — на того, кто неожиданно вторгся в его праздник, в его день. Ребенок раздражен и надеется, что незнакомец сейчас уйдет. И только подарки, угощения могут расположить его к себе — простая и действенная схема. Сачи умилилась, глядя на братика, который с интересом и шелестом заглянул в пакетик. — Спасибо большое! — Неправильно, — пояснила она, наклоняясь к мальчонке так, чтобы быть на одном уровне с ним. — Меня зовут Сачи. — А меня Коу, — для чего-то еще раз представился тот, улыбнувшись уже чуть приветливее. Презент сделал свое дело. — А я помню! — уверила, подмигнув, Симамото. — Можно мне обнять тебя, именинник? Коу слегка растерялся от такой просьбы, но голос, мимика, запах, манеры Сачи явно располагали к себе. А может — какая-то подсознательная родственная тяга. В какой-то степени в этом было что-то неправильное. Грубо говоря, они виделись всего второй раз, хоть и были единоутробными братом и сестрой. Сачи была чужой для этого мальчишки — ничуть не лучше тех дядь и теть, которые пропадают где-то на другом конце планеты, а затем объявляются с поцелуями и подарками. И тогда не знаешь, что с этими родными незнакомцами делать. Отчего-то ей казалось, что сейчас мальчишка отступится, подойдет к матери, потрясет за рукав, спросит разрешения, и тогда Киёми пожмет плечами, мол, делай, как вздумал. Вроде бы пятьдесят на пятьдесят — решение за ребенком. Но вместе с таким выбором появляется и двойное дно: если выбрать не тот вариант, можно получить наказание. Коу зашелестел подарком, шмыгнул носом и, действительно, шагнул в сторону матери. Чтобы молча отдать ей свой пакет и вернуться к сестре. Симамото это приятно удивило, и она крепко обняла братишку за плечи, зарываясь пальцами в его густые волосы и чуть покачиваясь на месте. От его пиджака пахло бельевым кондиционером и детством — чем-то, что Сачи оставила еще в школе. Непринужденностью? Тихой лаской и добротой, свойственной всем детям? Чем-то забытым. Симамото обнимала брата, но глядела все на мать с улыбкой, будто так и говоря: «Смотри, я беру твое!». Киёми взирала на своих детей равнодушно, будто ожидая, что это вот-вот прекратится. Когда их объятия разомкнулись, она предложила не тратить время и отправиться на прогулку, чему и Сачи, и Коу оказались рады. Прямо как настоящая семья. Только вот уже через час, когда Коу, досыта подкрепившийся бургерами и причитаниями матери о вреде фастфуда, отправился в игровой зал, а Сачи осталась наедине с Киёми за столиком, ей так не казалось. Наоборот — мысль о том, что эти люди являются ей семьей, показалась глупой и наивной. Черта между ними была огромной, как и людьми они друг другу — чужими, несмотря на кровное родство. У Симамото были чертовски сложные отношения с матерью. Даже хуже, чем с отчимом: его худо-бедно она понимала, его нежелание лично воспитывать чужого ребенка было ей ясно. Но вот Киёми… была для нее загадкой и очень долгой историей. Дело в том, что она была ей самым близким родственником. Отец Сачи погиб еще до ее рождения, и она никогда не видела его даже на фото. Наверное, он тоже был пепельным блондином с серыми глазами, высоким ростом, острыми и резкими чертами лица. Симамото глядела на темноволосых Киёми и Коу и все больше укреплялась во мнении, что внешне пошла в человека, который так и не успел стать ее родителем. Тем не менее без отца она не осталась. Киёми — возможно даже, из чувства необходимости, — быстро вышла замуж, и Сачи родилась под другой фамилией. И с именем, которое ей придумал отчим. Ей было неясно, что тогда двигало этими двумя людьми, но отчего-то хотелось думать, что в тот момент они были семьей — гуляли свадьбу, радовались рождению дочки, вместе играли с ней и учили ходить. Хотелось верить, что в тот момент мать души в ней не чаяла, а отчим клялся любить ее, как родную. Но как бы то ни было — просуществовало недолго. Родители Сачи развелись, когда ей исполнилось пять, и то было уже крайним сроком. А что? Уже не жили вместе: муж с дочерью — в Отару, жена — в Токио. Работа Киёми обязывала. Но кажется, дело было не только в этом. Симамото смутно припоминала тот период — не столько по визитам мамы, сколько по тому, что ее никогда не было рядом. Сначала мама уезжала из дома на пару недель. Потом на месяц, на несколько. Потом приезжала по праздникам, затем — лишь раз в год, в одну особенную дату. Восьмой день рождения был для Сачи первым, который она провела без матери. Она просто позвонила — впервые за несколько недель. Тогда Симамото еще думала, что мама, уже давно ставшая для нее смутным абстрактным образом, скучает по ним с отцом и скоро вернется. А потом — лет в десять, одиннадцать, двенадцать, — просто как-то узнала, что у Киёми уже другой муж, другая семья, другая жизнь, в которую она не взяла дочку. И ее это тогда совсем не удивило и не расстроило, к тому моменту Сачи уже многое понимала — например, то, что никому из родителей она особо не нужна. Надорванная уже давно ниточка окончательно разорвалась. Сегодня Коу тоже исполнялось восемь лет, а значит, через какой-то месяц Симамото будет восемнадцать. О существовании братишки она узнала уже постфактум — когда налегке приехала в Токио и искала место для ночлега. Тогда она впервые за много лет первая позвонила матери, и та (псевдо-)радушно приняла дочь, познакомила с новым мужем, с Коу. Почему «псевдо»? О, нет, Киёми не настолько была холодна к ней, чтобы пришлось притворяться и изображать радость встречи. Просто она не рассчитывала на то, что Сачи приехала в столицу насовсем. Родственник, который неожиданно заявляется к тебе домой, не мешает неделю-две — с ним легко делить ужин, стелить футон, с ним весело прогуливаться и показывать ему город. Но потом это начинает ощущаться как вмешательство. Хочется жить своей обычной жизнью, а чужак в нее не вписывается. И тогда Киёми прямым текстом намекнула Сачи, что та уже немаленькая, и ей пора искать себе жилье и работу. О, нет, Киёми не настолько жестока, чтобы просто так выгонять дочь из своего дома. Просто Сачи допустила ошибку: рассказала ей причину, почему сбежала, почему отчиму не стоит знать о ее местоположении. Мать была первым человеком, которому Симамото без обиняков рассказала, что совершила убийство, о котором даже не жалеет. О том, что чувствовала к ней Киёми, оставалось только догадываться. Но на самой поверхности бултыхалось одно: они чужие друг другу люди. Да, мать и дочь. Но ведь Киёми ее не воспитывала, не плела ей косы и не сидела у ее постели, пока та температурила. А Сачи не спрашивала у нее, что делать, если один мальчик в классе нравится как-то физически, почему на нижнем белье кровь и от чего можно забеременеть. Всю эту информацию она получала от учителей, от сверстниц, от школьной медсестры — госпожи Симамото, чью фамилию она позже взяла себе на память. Она понимала, что чем-то все же пошла в мать — были некоторые моменты, на которые указывал отчим. Но… Сачи бы уверена: если она когда-нибудь родит ребенка, то ни за что его не бросит. Это, видимо, отцовская черта — хоть ему и выпало оставить дочь еще до ее рождения. — Чем сейчас занимаешься? — вдруг спросила Киёми, до этого момента сканирующая взглядом игровой зал, надеясь выловить сына. Но когда тот пропал из виду уж слишком надолго, отвлекаться осталось не на что. И нужно было уже заговорить с дочерью. — Я работаю в баре официанткой. Иногда барменом, — запросто ответила девушка, приятно удивленная тем, что с ней все же заговорили. Бросили голодной собачке обглоданную кость. — Иногда ди-джеем. Иногда уборщицей. У нас с напарницей широкий спектр обязанностей. Ее мать, кажется, не особо обрадовало трудоустройство дочери. — А как же учеба? В твоем возрасте уже оканчивают старшую школу, а ты не доучилась и среднюю. Как в университет поступать собираешься? — Я не хочу учиться, — отмахнулась Сачи, непринужденно откидываясь на спинку стула и посасывая через трубочку свой лимонад. Ей не хотелось, чтобы в ее словах был вызов, поэтому она решила пояснить, пусть и была уверена, что мать услышит лишь первую фразу. — Просто я не знаю, чем буду заниматься в жизни. Не хочется тратить время и силы впустую, поэтому я не собираюсь думать о школе и вузе, пока это не станет мне нужно. Ну, или если не получится выскочить замуж за симпатичного миллионера или получить неожиданное наследство от умерших родственников. Киёми в продолжение их разговора все продолжала смотреть в сторону детских игровых автоматов. Коу на горизонте так и не появилось. Симамото ждала, что сейчас начнется головомойка о необходимости образования, о безответственности, о глупости, об инфантильности и лени. Симамото надеялась, что матери не настолько все равно на нее, она была бы рада услышать что угодно, хоть ругань. Но та лишь шумно вздохнула, отставила свой стаканчик на стол. — Не говори так. Ты ведь знаешь, что твой отец серьезно болен. — Не говори так. Мы ведь обе знаем, что тебе все равно. — Симамото не смогла возразить в приписываемом родстве — она называла отчима отцом, считала его таковым, ведь другого у нее не было. Однако это вовсе не означало любовь, привязанность, беспокойство. Когда-то они были в ее душе. Но теперь она повзрослела. — Боже правый, мне не все равно, — Киёми метнула в ее сторону удивленный взгляд, будто только сейчас вспомнив: дочь здесь, она не в трубке телефона, и на нее можно посмотреть. — Ты так думаешь из-за того, что мы развелись? Глупости. Мы с твоим отцом решили разорвать отношения, но это ведь не значит, что я желаю ему зла. Я ведь даже помогала ему найти докторов здесь, в Токио. Мне не может быть все равно. — Ты так говоришь только из благодарности, что он и слова тебе не сказал, когда ты оставила меня ему и уехала. Но неужели ты действительно думаешь, что он меня воспитывал? Знаешь, какое было это «воспитание»? Папа просто отправил меня в школу и записал на миллион разных кружков так, чтобы я постоянно была не дома, и ему не приходилось заниматься мной самому. Он ничего не сделал для моего воспитания, но зато постоянно требовал от меня результатов в том и в этом, во всяком. Лицемерить и благодарить там не за что. Киёми смотрела на дочь долгим взглядом, который та послушно приняла, впрочем, уже сомневаясь в своей готовности к любой теме разговора. Женщина улыбнулась. — Но Сачи, в этом ведь нет ничего такого! — проговорила она так, словно разъясняла простую истину в ответ на умилительный детский лепет. — Многие семьи так и живут. Твой отец ведь очень занятой человек, и считаю это правильным: занять чем-то полезным ребенка вместо того, чтобы тот бездельничал или учился на улице плохим вещам. К тому же, ты была крайне непослушной девочкой, и найти к тебе подход было нелегко, поэтому он и пытался дать тебе хоть что-то, на что только был способен. — Мне плевать, что в других семьях, — отрезала Симамото более резко, чем хотела. Это должно было прозвучать равнодушно и непринужденно. — Меня волнует лишь моя. Да, я не подарок, но это же не значит, что я не заслужила быть ему дочерью, а не чужим навязанным ребенком, на которого можно просто забить. Найти подход ко мне легко, мама. Я совсем не сложный человек, и каждый, кто хотя бы пытался сделать это, ладил со мной. Достаточно просто разговаривать со мной время от времени и давать почувствовать, что я не пустое место. Но он не пытался, не обращал на меня внимания никак. Только наказывал. А когда наказания перестали работать, решил, что я пропащая, и концы в воду. Я ведь не требовала сто процентов его внимания, я лишь хотела… неважно, тебе неинтересно. Сачи уже жалела, что вообще не пропустила мимо ушей первую фразу об отце. Она не желала заводить давно заглохшую тему, когда шла на эту встречу. Ей хотелось отвлечься от рутины, от работы, от однообразных будней и просто выбраться из дома. Хотелось положительных эмоций, и девушка наивно надеялась, что хотя бы в честь дня рождения Коу они с матерью смогут провести время и пообщаться нормально, без неприятных гнетущих тем и споров. Просто как семья. Но, видимо, невозможно склеить чашку, у которой уже обточены от времени края. — Мне интересно, правда. — И следишь за моей жизнью через волшебный шар, как ведьма? А то не звонишь, в гости не зовешь и не приходишь, хотя я уже полгода живу в Токио. Или так тоже происходит во всех семьях? Симамото, вообще-то, не хотела. Но она больше всего на свете терпеть не могла, когда ей лгут. Лучше горькая правда, которую невозможно проглотить, чем сплошное вранье, пусть и приятное на вкус. — Сачи… Напомни, почему мы вообще заговорили об этом всем? — а вот Киёми, кажется, в принципе жалела о том, что взяла с собой дочь вместо того, чтобы наслаждаться осенним солнышком, праздником сына, прогулкой и буклетом о курсах английского. Женщина приняла закрытую позу — скрестила на груди руки, недовольно глядя на Симамото. — Я понимаю, что у нас с тобой накопилось тем для обсуждения. Но обязательно делать это в день рождения Коу и портить друг другу настроение? Раз уж напросилась с нами, то будь хорошей девочкой. — У тебя пятно на рубашке, — вдруг заметила Сачи, едва не перебив ее. — Это же поступок хорошей девочки, если я помогу тебе стереть его? — Быть не может… — удивилась Киёми, будучи точно уверенной, что ее одежда идеально выстирана и выглажена, что испачкать ее было сегодня просто негде. Не столько для проверки, сколько ради удостоверения в своей правоте она чуть оттянула свою рубашку, белоснежную и абсолютно чистую, будто только что снятую с магазинной вешалки. — Не вижу ничего. Симамото хмуро прищурилась, наблюдая за попытками матери разглядеть несуществующее пятно. Недолго думая, девушка сняла со своего стаканчика крышку, вынула соломинку и сделала последний глоток сладкого гранатового лимонада, после чего вернула его на стол и, прицелившись, толкнула. Напиток проделал долгий путь — пересек весь диаметр столика и, соскользнув с него, упал на колени Киёми, разлившись на ее юбке и обрызгав рубашку. А вот и пятно! Его бы стереть, но только… — Пошла ты нахуй, — спокойно сказала Сачи, хватая свою сумочку и двигаясь прочь от подскочившей со стула матери, что пораженно, едва ли не с открытым ртом, глядела то ей вслед, то на свою мокрую одежду.