"Что ищешь ты, ветер, в просторах небесных ..."

      Варастийская степь иссушала, высасывала жизнь по капле, медленно затягивая в закат. Ричард понял это поздно, когда губы стало стягивать в корку, а горло — драть когтями всех кошек Леворукого. И что его дёрнуло мчаться в голую степь? Оскара было жаль до слёз, до исступлённого крика и плача. Но он был мёртв, как и мертвы те пленные бирисцы. И глупостью своей он не вернёт друга. Смерть — её слишком много, и в ней нет застывшей красоты, как в поэмах поэтов. Смерть сурова, жестока и уродлива. Боль и отчаяние сжимали сердце Дикона, не давали жить, а горячее дыхание пустоши делало путь невыносимым.       Сона терпеливо перебирала ногами, пока они брели по безжизненной на вид равнине прямиком на закат. Последний запас воды из фляги Дик отдал ей, своей верной спутнице. Совесть вонзила в него свои когти, стыдя за легкомыслие, которое теперь погубит и его, и лошадь. Надо бы расседлать её и прогнать. Пусть хоть она выживет, без седока Сона легко вернётся, почует Моро и найдёт путь домой.       Полыхающее рыжими языками кровавое небо ужасало и восхищало, воздух, раскалённый за день, не успев остыть, обжигал. Перед глазами всё плыло в охряном мареве, а замаячивший впереди силуэт чёрной башни, казалось, скользил и перемещался над самой землёй.       Окделл спешился, не до конца понимая уже, кто он, где он сейчас и куда ему идти. В ушах звенело треском цикад и сверчков. Пошатываясь, юноша шагнул к башне. Сона тревожно заржала, но Ричард продолжал, как под гипнозом, идти вперёд. Ему было уже всё равно, его и самого словно не было, он растворялся в кипящем котле степи. Ещё чуть-чуть, и закончатся боль, страх, одиночество. Осталось совсем немного, и Ричард чуял этот страшный и желанный финал.       Ветер, резкий, горячий и злой, ударил в лицо, оттолкнув назад. Дик неловко попятился, немного приходя в себя. И всё же сознание никак не могло очнуться от морока, а ноги сами понесли его вперёд. Второй порыв почти сшиб Ричарда. Он силился вернуть контроль над телом, но оно не слушалось. Ржание Соны различалось тише и глуше, он будто тонул без воды, теряя силы. В глазах стало меркнуть: «Вот и всё», — равнодушно подумалось. Страха почему-то не было. Было гадкое чувство стыда перед матушкой и сёстрами, которых он бросал. Перед маршалом: на него явно свалят всю вину за смерть бестолкового оруженосца Люди Чести. А ещё перед Габри, чьё письмо он всегда носил с собой. Уже порядком потрёпанное, оно бережно лежало в потайном кармане колета. И на шее болтался древний оберег, явно времён Гальтары: круглый серебряный диск с изображением символов четырёх абвениев, на крепком шнурке. Монсеньор отдал его Дику вместе с томиком стихов Вермона Шеспьё, бросив странное: "Воля ваша — что с этим делать. Но на войне никогда не знаешь, что спасёт вас в следующий раз».       Ричард догадался, чей это «привет», поэтому без слов надел амулет, а стихи бережно держал в специальной сумке рядом с Венненом и Дидерихом. Габри… Такой хрупкий и сильный, ранимый и беспощадный, непохожий ни на кого из знакомых. Дик и правда стал вести записи для него. Постепенно они превратились в сборник писем. Он обращался к Альцедо, как к самому близкому и надёжному другу: ябедничал на Манрика, ёрничал по поводу поэзии пней обожаемого Жилем Понси Барботты. Жаловался на Алву, ставшего совершенно невыносимым в своих насмешках. Он рассказывал ему про Эмиля Савиньяка, не жалея восхищённых эпитетов. День не мог быть законченным, если очередной лист не оказывался испещрённым неровным почерком, повествующим о прошедших событиях. И каждое послание начиналось со слов: «Друг мой, дорогой Габри…».       Передадут ли ему эти записки? На ум пришла последняя фраза прощального письма Зимородка. В изнеможении опускаясь на раскалённую, изрытую трещинами землю, он грустно усмехнулся: «Увы, милый граф. Осуществить вашу угрозу вы вряд ли сможете. Прощайте». Веки тяжелели, силы тонкими ручейками стремительно покидали тело. Где-то на задворках угасающего сознания мелькали обрывки молитвы.       Крик, высокий и резкий, разодрал тишину и ухватил почти провалившийся в бездну разум. «Дикон! Ричард! Не смей!» Глаза распахнулись сами собой, ноги и руки вновь обрели способность двигаться. Окделлу казалось, что он будто оттолкнулся от дна и устремился наверх, из тьмы глубин, туда, на поверхность. Грудь жгло, будто кто-то раскалил на ней жаровню. «Не смей! Вернись!» — голос настойчиво звучал в голове, непрерывно, как заклинание, повторяя приказ. Звал, требовал его назад. И Дик послушно пошёл, поднялся, шатаясь, на ватных ногах, и побрёл. Голос вёл, гнал, взывал, умолял. И он шёл за ним.       Сона оказалась рядом, и Ричард, схватившись за поводья, обнял её за тёплую шею и счастливо улыбнулся, зарываясь носом в гриву. Верная Сона осталась с ним, а он-то, неблагодарный, думал, что мориска помчится спасаться, оставив его в горящей в закатном пламени степи.       Темнело, жара ослабляла свои удушающие объятья. Дик брёл, не видя дороги, но толкающий в спину ветер и внезапно зашептавшие камни будто направляли его. Поэтому он не удивился выскочившему из ниоткуда адуанскому волкодаву. Лово радостно залаял, подавая сигнал. Сразу за ним объявился и Шеманталь.       Злой и уставший, он высказал Ричарду всё, что думал, запросто, не скупясь на бранные слова. Правда, вымотанному беглецу его ругань казалась музыкой, он лишь глупо улыбнулся и обессиленно навалился на лошадь. Сил забраться в седло уже не осталось. Адуан замолчал, оценивающе разглядывая качающегося оруженосца, затем вздохнул, тряхнул лохматой головой и подъехал ближе. — Давайте, штоль, помогу вам. Эк вас укатала степь, жабу её соловей. И какая муха вас укусила?! Давайте уж. Господин Прымпирадор аж почернел там весь. Как бы не пустил вас в распыл, как того енерала, — он спешился и помог Дикону неуклюже вскарабкаться в седло. Видимо, его вид не внушал доверия, и новоявленный генерал ехал рядом, то и дело хватая Ричарда за руку, чтобы удержать от падения.       Дорогу до лагеря Ричард помнил смутно. Как во сне проплывали перекошенные лица Эмиля, Вейзеля. Сном казался разговор с маршалом и Бонифацием. Еле дойдя до палатки, Окделл, не раздеваясь, рухнул на койку, чтобы тут же провалиться в тревожный сон.       Степь под серым небом казалась иной. Ветер сердито гнал рваные перья облаков, расшивыривая их безжалостно в разные стороны. Редкие сухие кустики и одинокие травинки сиротливо и испуганно выглядывали из расщелин. Ричард озирался по сторонам, не понимая ничего: ни лагеря, ни леса, ничего из того, что он помнил, вокруг не было. Что это за место, где армия, где маршал? — Дик! — тихий знакомый голос прозвучал тепло и успокаивающе. Окделл обернулся, и утонул. Утонул в глубокой ласковой синеве таких родных глаз. — Габри? Что ты делаешь здесь? — Дик, я ненадолго. Спасибо, что вернулся. — Так это был ты? Ты звал меня? — Ричард. Я прошу тебя. Не оставляй нас. Я скучаю. — Зимородок печально улыбнулся. Ричард ощутил ноющее чувство где-то под ребрами. Словно кто-то сдавил, скрутил и потянул нить, сжимая изнутри. Так хотелось броситься навстречу, обнять и защитить. Укрыть от всего и всех, спрятать и слушать. Слушать звонкий чистый голос и смотреть в синие, как море, глаза. — Габри! Это же ты звал меня? Там, в степи. — Да. Я боялся, что ты уйдешь в ту башню и больше не придёшь. — Не бойся. У тебя есть монсеньор. — Да. Есть. Но это другое. Не оставляй меня, Дик! — в следующее мгновение синеглазый мальчик оказался совсем рядом. Ричард вдыхал запах трав от тёмных волос, касался тёплой кожи. Габриэль был рядом, такой открытый и родной. Наверное, даже с Айрис Дик не ощущал ничего похожего. Мягкие тёплые губы коснулись виска Ричарда, затем глаз. Окделл таял от этих прикосновений, не задумываясь ни на секунду, а правильно ли это. — Дик, — шёпот наполнял мысли и самого Ричарда, подчинял, удивительно не подавляя, — просто вернись. Береги себя. Помни: твоя боль — моя боль. Твоя рана — моя рана, а твоя жизнь — моя. Прощай! — Нет! Не уходи! Прошу! Габриэль!       Ричард резко открыл глаза и сел на кровати, часто дыша. За стенами палатки раскинулась саграннская ночь. На соседней кровати заворочался Алва, и Дик замер: не хватало ещё потревожить эра. К самому же Повелителю Скал сон не шёл. После безуспешных попыток поймать сновидение за хвост юноша набросил колет и покинул палатку. Мысли путались, а сердце истерически билось изнутри перепуганной птицей. Чтобы унять волнение, он отправился обходить караулы, что не входило в его обязанности, но сидеть на месте сейчас было невыносимо. Хотелось закричать от переполнявших непонятных чувств. Всё казалось неправильным, ужасным. Почему он раз за разом возвращался к нему своих снах, воспоминаниях. В Тронко на приёмах в доме губернатора Ричард оставался равнодушен к кокетливым барышням и служанкам, вежливо отвечая на проявления симпатии, если вообще их замечал. Глядя вверх, в ярко-синее небо, он вспоминал глаза Габри, а свист ветра в степи напоминал о звонком надтреснутом голосе, поющем о просторах, любви и печали. Война лишь на короткие мгновения отвлекала от странных чувств, с каждым днём овладевавших Ричардом сильнее и сильнее. От них хотелось скрыться, убежать, заслониться. Их нельзя было никому рассказать, спросить — как спастись от неумолимой правды, встающей перед ним в полный рост. Даже в дневниках-письмах он не осмеливался признаться в своих богопротивных чувствах. И ими же он дорожил, бережно хранил в тайнике души под большим замком, лелея как мать дорогое дитя.       Осознание чудовищной влюблённости в юношу, к тому же ещё и оказавшегося сыном эра, разделило жизнь Дикона на до и после. Сердце разрывалось между стыдом и наслаждением. Эти чувства не походили ни на одно, испытанное ранее. Не напоминали ни восторги и придыхание перед королевой, ни восхищение Звездой Олларии, ни братские чувства к Айрис и младшим сёстрам. Дружбой это тем более не пахло: желания обнять друга, зарывшись носом в пряди, пряча от всех, у него ни разу не возникало доселе. Отчаяние швыряло несчастного герцога о скалы собственной любви, не давая возможности ухватиться хоть за что-то, чтобы обрести устойчивость. Создатель!        Барахтаясь мысленно в этих приступах самокопания, он не заметил, что уже наворачивал второй круг по лагерю. Как не заметил и фигуру в чёрном, темнеющую на фоне серой тканевой стены палатки. — Потрудитесь объяснить, чем вызван ваш ночной променад? — сварливо поинтересовался знакомый голос. Да что ж за ночь такая? Погрузившись в пучину страданий запретной любви, он налетел на своего эра. Дик хмуро посмотрел на маршала: его-то с кровати что подняло. Знал бы, какие мысли в голове его оруженосца. Но на это Дик решится лишь в одном случае — если решит свести счёты с жизнью. В самом страшном кошмаре он не мог представить, что сделает с ним эр Рокэ, узнай он о тайных мыслях надорского «праведника». — Я полагал, что после этакой прогулки вас и наутро будет не растолкать. Однако ж полночи вы мешали мне спать, ворочаясь и вздыхая, как раненый олень, а теперь с той же резвостью и шумом топчетесь снаружи. И кто же она? — Кто?! — Та прекрасная дама, что лишила вас сна, а из-за вас и меня за компанию. Право, она меня уже раздражает. Ни одна женщина не стоит невыспавшегося солдата. А маршала — тем более. — Дама ни при чём, — и ведь правду сказал, усмехнулся про себя Ричард. Но не будет же он посвящать монсеньора в свою трагедию. — Всё никак не успокоитесь после вчерашнего? — резюмировал Алва, и юноша облегчённо закивал головой, выдыхая: как всегда Ворон пришёл на помощь, сам того не подозревая. — Прекратите истерику и отправляйтесь спать. Иначе до конца войны вы не дотянете. Если позорно свалитесь от недосыпа с лошади на переходе — я отправлю вас в Тронко, так и знайте. Вот, глотните — он протянул Дику флягу, по запаху — с касерой. Окделл послушно взял её из рук Алвы и сделал несколько глотков. — Возвращайтесь в постель, герцог, и упаси вас Создатель ещё раз мне попасться за этой каруселью.       Спиртное сделало своё дело, глаза сами стали закрываться. Проваливаясь в чёрную бездну пустого сна, Дик подумал, что не вернуться с войны, пожалуй, было бы для него лучшим выходом.