"Что ищешь ты, ветер, в просторах небесных ..."

      Огонь потрескивал в камине, разгоняя сумрак кабинета и гнетущую тишину. Ричард привычно стоял, облокотившись на стену под уже почти родной кабаньей головой, задумчиво глядя на игру пламени. Габри с небрежным изяществом развалился в кресле и лениво перебирал струны гитары. Красивый, опасный, неимоверно притягательный. Как и его отец, он никого не оставлял равнодушным. В свой первый официальный приезд во дворец он вызвал всевозможные эмоции. Интерес, ненависть, раздражение. Всё, кроме безразличия и равнодушия.       Перед глазами Окделла проносились картины вечера: неожиданный триумф, прощение короля, обещание королевы пригласить ко двору сестру, появление Альберто. Эстебан! От одного воспоминания о нем юношу передёрнуло. Хорошо, что Лионель появился вовремя. Как бы он ни относился к Придду, менее всего он хотел бы видеть Валентина лежащим с пронзённой грудью на земле дворцового парка.       Дик поспешил отогнать неприятное видение и вновь посмотрел на маркиза. Тот не замечал ничего вокруг, мурлыча что-то под нос под мелодичные звуки гитары.       Алва с Хуаном занимались в подвале тем, что осталось от убийцы, но это как раз было в их духе, тогда как спокойный и мирный вид младшего Алвы никак не вязался с жуткой пыткой, на которую он обрёк наёмника. Маленький и страшный за своей видимой хрупкостью и ложной слабостью. Ричард продолжал изучать лицо наследника, хотя уже который раз обещал себе держаться от него подальше. Не мог, раз за разом находя удовольствие в сладостном и мучительном истязании самого себя. Запретное — всегда привлекает, тянет за собой в омут помешательства, откуда нет выхода. А Ричард уже увяз, как наверняка посмеялся бы Рокэ, по самые свои «надорские поросячьи уши». — Что-то новое придумал? — ничего другого в голову не пришло, но тишина стала невыносимой. Габриэль улыбнулся, отставляя инструмент и по-кошачьи потягиваясь. В помещении было жарко, мальчишка сбросил колет, и чёрный шелк просторной рубашки переливался глухими отблесками в свете огня. Ослабленный ворот открывал манящий вид на худую шею и острые ключицы с отвратительно привлекательной пульсирующей ямкой. Маркиз наклонился вперёд за гитарой, и ткань поползла вниз. Окделл вздрогнул, увидев, как мелькнула ткань повязки. Позвольте, повязки? — Габриэль! — Ричард позабыл, что сам себе запретил так называть его, но шок от увиденного начисто выветрил свои же правила из головы, — Ты ранен? — Какая крыса тебя вновь укусила? — недоуменно вскинул брови Алвасете. Однако, проследив взгляд, который как всегда незыблемый в прямолинейности герцог до сих пор не отвёл, быстро сообразил, что вызвало столь бурную реакцию Ричарда. — Ах это, — от странно посмотрел на Дика, и тому стало очень не по себе. Кажущиеся в полумраке кабинета почти чёрными глаза словно проникали внутрь, вскрывая тайны и печати, как ловкий вор — замки сокровищницы. На секунду оруженосцу показалось, что мальчишка догадался о его непристойных мыслях. Но тот лишь грустно улыбнулся и перевёл взгляд на гитару, возвращаясь к игре. — Скоро уберу это. Не переживай. Это старое. — Прости. Я не должен был, — юноша смутился, сейчас его поступок казался ему верхом бестактности. — Не извиняйся, я просто так давно это ношу, что и забыл. — Давно? Я раньше не замечал, — брякнул Ричард. — Из-под белого не так заметно, — пожал плечами Габри, — это было давно. Помнишь я рассказывал про пожар в монастыре, когда исчезла Барб, а я отправился на Марикьяру? — Да. — Я не всё рассказал, мы выпрыгивали из окна во двор, там стояла телега с сеном. Но, видимо, лошадь испугалась. Барб попала в стог, а я… Вобщем, никогда не падай спиной о край телеги. Это очень больно. — Ты повредил спину? — Дик ошарашенно смотрел на маркиза, что так спокойно говорил об этом. — Да. Когда очнулся — Барб не было. А я лежал, рядом оказался Дорак. Знаю, ты ненавидишь его, но именно его поддержка не дала мне утонуть в отчаянии. Я пролежал так два месяца. Премерзкое время, надо отметить. Потом разрешили поворачиваться. А ещё через месяц сидеть. Тогда меня и отправили на берег Померанцевого моря. Морисский лекарь поставил меня на ноги. Но пришлось носить жуткий корсет из лоскутов, кожи и ещё какой-то жёсткой ерунды. Зато я научился плавать. Вот тогда я и встретился с альмиранте. — Не знал… — очередная идиотская фраза вылетела изо рта до того, как мысль соизволила посетить голову герцога Надора. Он мысленно треснул себя: ну когда он научится владеть языком и лицом. Создатель, это уже не смешно. — Брось. Сейчас всё хорошо. Это даже… Ну морально что ли. Никак не могу проститься. Кажется, что без них — как голый, — засмеялся звонко Габри. — Да ладно. Хочешь романс послушать? Правда он для кардинала.       Маркиз лукаво посмотрел на Дика. Кардинал. Чудовище в сутане, от одного вида которого у него сжимались кулаки, а зубы сводило в приступе ярости. Но сейчас. Осознание того, что он спас Габри, помог ему не пасть духом. Уже за это ему можно многое простить. Да что многое. Наверное, Ричард был готов простить ему всё за это наказание с синими глазами, который сидит и, сам не зная того, выворачивает наизнанку его душу, не говоря о теле. Хочется подойти, обнять, прижать так крепко, чтобы почувствовать, как бьётся под повязкой и одеждой горячее сердце. Провести по нежной щеке пальцами, коснуться волос и поцеловать.       Ричард дёрнулся, как будто его укусила змея, стряхивая наваждение. Разумеется, ничего такого он никогда не сделает. Вместо этого он коротко кивает: — Конечно. Ты красиво поёшь.       Маркиз странно и долго смотрит на него, и Дику опять кажется, что он слишком громко думает. Но взгляд Габриэля вновь затуманен. Он играет и поёт, прикрыв глаза. Печальная и неторопливая мелодия повествует о вселенской усталости и грусти заката жизни.

Вы знаете, мой друг,

Бывает, как сегодня:

До странности легко

Строка целует лист;

Трепещет в клетке рук,

Как птичка, вечер поздний –

И мысли далеко,

А разум — странно чист!

Я вам пишу письмо –

Зачем мне повод лишний?

Перо бежит само

Извивами строки…

А дома по весне

Цветет шальная вишня,

Роняя, будто слезы, лепестки.

      Вишня. Та самая, которую они с сестрой обчищали летом, пробираясь по стенам в сады в Дораке. Окделл представил себе Габри, вскрывающего замок кельи и торопливо крадущегося по коридорам. Словно вживую увидел, как он пробирается к сестре и тащит за собой, прячась от сторожей. Вот они лезут на дерево и прячутся в густой листве.

Цветущих вишен обманный рай — Воспоминаньям сказать прощай Я не сумел — скомкал слова Сердца усталый бег. Их возвращенья не запретить, Память, как пряха, ссучила нить: Лица, слова… Дрогнут едва Окна закрытых век.

      Кабинет исчез. Вместо него герцог Окделл видел тёмный сад, слышал стрёкот цикад и сверчков и ночные шорохи. Шелест ветра среди листвы. Детские руки, тонкие и проворные, ловко обрывают спелые налитые ягоды. Почему-то ему казалось, что Габри лез всегда на самую макушку, тогда как Барб робко дожидалась на нижних ветках, более надёжных. А неугомонный Зимородок стремится наверх, где среди опасно гнущихся ветвей растут самые сочные и крупные, напившиеся живительного солнечного нектара, ягоды. Риск щекочет нервы, азарт — непременно надо сорвать самые большие и гордо отдать сестре: мол, смотри — я ничего не боюсь.

Поймёте ли меня, Решите ль удивиться — Мне, право, всё равно: Я нынче — свой двойник… Но вы, тоску кляня, Способны хоть напиться, А я уже давно От этого отвык! Что холод, что жара — От вас вестей не слышно; Шпионы нагло врут, Не зная ничего, А в комнатах с утра До ночи пахнет вишней… Надолго ли? Спросить бы у кого…

      Картинка меняется. Он вдруг видит слабо освещённую келью и едва живого мальчика, лежащего на постели. Бледного, худого, отчего синие глаза кажутся огромными. Но в них нет жизни, они потухли, как свеча, когда только лёгкий серый дым струится уныло там, где ещё мгновение назад, извиваясь и дрожа, плясал огонь. Кардинал сидит рядом, что-то говорит, долго и мягко. Гладит безвольную руку.

Цветущих вишен густая тень — Неразличимы и ночь, и день; Я не сказал всё, что хотел — Кончен запас чернил; Следом за вами лететь вперёд — Время жестоко, но хоть не врёт: Короток век мелочных дел И человечьих сил.

      Море. Солнце радостно пляшет на волнах. А весёлый Альмейда скалит в улыбке белые зубы. На его фоне мальчишка выглядит совсем маленьким. Ему было тогда сколько? Одиннадцать, двенадцать? Корабль мерно качается на зеленовато-синей воде. А в синих глазах загорается надежда. Ричард моргает и вместо тщедушного болезненного призрака уже видит обмотанного тканевыми лентами, но вполне живого и здорового Габри, сидящего на палубе. Море лечит. И за это тоже надо сказать спасибо Дораку.

Вы знаете, мой друг, Я извожу чернила, Чтоб просто в цель попасть, Как свойственно друзьям: Похоже, всех вокруг Изрядно утомила Что ваша страсть, Что холодность моя. Огонь свечи дрожит И саламандрой пляшет, И помыслы мои Заключены в слова: Не дай вам Бог дожить, Когда победы ваши Усталостью на плечи лягут вам!

Цветущих вишен влекущий яд, Воспоминаний зовущий ряд — Я не сказал всё, что хотел — Краток подлунный срок! Сонная ночь залита вином — Всё, что не завтра — всегда потом… Всё, что сказать я не посмел — Увидите между строк.

— Дик! Эй. Ты уснул? Скучно? — только сейчас Ричард сообразил, что маркиз уже не поёт, и даже не сидит в кресле, а стоит рядом, с тревогой вглядываясь в лицо Окделла. — А. Нет. Я. Просто заслушался. Что ты. Это очень красиво, — он улыбнулся и посмотрел на Зимородка. Зря. Тот подошёл слишком близко. Чувства вновь напомнили о себе, укутали терпким пряным облаком, коконом заворачивая Дика вместе с предметом его страданий. Ричард испуганно сглотнул и отшатнулся. В глазах маркиза мелькнуло досадливое раздражение и обида. — Герцог Окделл, могу я узнать, чем же я вас оскорбил, что вы так шарахаетесь от меня? — голос звучал холодно и зло, как если бы он был оскорблён до глубины души. Самое время подтвердить это и оттолкнуть от себя, разом отрубив «хвост». Однако вместо этого Ричард мямлит непонятно что, вроде «нет, вам показалось». — Когда кажется — творят знамение Создателя, — фыркнул маркиз и придвинулся ближе. О нет! Ещё немного — и Ричард вспыхнет, как сухое полено в камине. — Маркиз… Отойдите… Пожалуйста. — выдавил Дик, ощущая, как предательски краснеет лицо. Он выставил руки вперёд и упёрся в острые плечи, ощущая под тонкой тканью полосы повязки. Ладони мгновенно вспотели. — Я вам так противен? — с болью спросил Габри, отстраняясь. — Нет! — нервно и резко выкрикнул Ричард, непроизвольно удерживая его, — нет. Наоборот. Создатель! — Наоборот? — нараспев протянул собеседник, с интересом впиваясь взглядом в окончательно запутавшегося в тисках паники Ричарда. — Я не то… Я хотел сказать. Твари закатные. Прости меня, — бедного Ричарда трясло. Страх, отчаяние и непреодолимое желание наконец открыться, перестать жить с тяжестью лжи боролись в нем, переворачивая и встряхивая его хрупкий мир. — Габри, пожалуйста. Не мучай. Не заставляй, — прохрипел Дик, с ужасом понимая, что выдаёт себя с головой, но разум окончательно покинул его, вернее, оказался смыт девятым валом чувств. — Я? Мучаю? Чем, интересно, — он буравил несчастного Ричарда пронзительным взглядом, словно хотел продырявить насквозь. Сил не осталось. Дик зажмурился и опустившись на колени, схватил тонкие кисти и прижал к лицу — Прости за то, что я скажу сейчас. Это разрушит нашу дружбу. Но я не могу больше. Я люблю тебя. Не так, как любят брата или друга, — он говорил торопливо, жадно, боясь что вновь не сможет признаться. — Я люблю тебя. Так как должно любить девушку. Ты можешь ненавидеть меня. Но я не могу так больше. Прости.       Ричард прижался губами к прохладным пальцам и замер, ожидая приговора. Время не то застыло, не то тянулось ужасно медленно. Спина и колени затекли, но он не смел поднять глаза на Габриэля. Тот стоял, не отнимая рук, не пытаясь уйти. Молчал, наверное осмысливая услышанное. Ричард ожидал приговора. Что он сделает? Ударит? Это было бы логично. Просто уйдет? Расскажет монсеньору? Ну же, ответь хоть что-нибудь!       Макушку согревает тёплое лёгкое дыхание, а кожей лба у самых волос Дик ощущает почти невесомое касание мягких губ, нежное и целомудренное. Одна рука маркиза выскальзывает и опускается на его голову, ласково поглаживая спутавшиеся русые волосы, зарываясь в непослушные пряди. — Mi querido y estupido Rikardo, — слова касаются бережно, осторожно, как охлаждающая влажная повязка на обожжённую кожу, бережно и деликатно. — Дикон. Ты так извёл себя потому, что я — из рода Алва? — Нет, — глухо отвечает Ричард, не меняя позы, — я не имею права. Я не должен оскорблять тебя этими… Этим. — Молчи, — шёпот звучит приказом, — не смей. Никогда не говори так. Любовью оскорбить нельзя. — Но. Ты. Я. — Тебя смущает пол? Лишь это? — Разве этого мало? — Ты прав. Это стало бы непреодолимой преградой, — немного ехидно произнёс Габри. — Ричард, взгляни на меня. Голос звучит мягко и тепло. И Дик решается. Поднимает влажные от слёз, серые надорские глаза и встречается с мягким светом, полным доброты и приятия. — Ричард. Если бы маркиз Алвасете оказался маркизой? Ты перестал бы изводить нас обоих? — Что? — Повторяю. Если бы на месте Габриэля оказалась Габриэлла, ты бы прекратил издеваться над всеми и собой в первую очередь? — Но как? Я не понимаю. — Дик. Посмотри на меня. Прошу. Внимательно. Неужели ты до сих пор не понял? Ричард разглядывает тонкое лицо, слишком изящное, даже для наследника Алвы, нежные щёки и пухлые губы, шею… Шея! Ровная, без намёка на выпирающий кадык! Как же он раньше не видел? Он вскочил на ноги и обалдело уставился на… На дочь герцога Алвы? Окделлу казалось, что с глаз сорвали полупрозрачную ткань, и он впервые увидел… Напротив него стояла красивая девушка, наряженная в мужской костюм. Дочь его эра, герцога Алвы, маркиза Габриэлла Алвасете и отныне — госпожа его сердца и жизни. «Простите, монсеньор, но, боюсь, я нарушил данную вам клятву», пронеслось в голове Ричарда.