Любовь в эпоху перемен

Олегу не впервой получать пулю во время операции, поэтому частично отвлекаться от боли он умеет в принципе. Сейчас же, на заднем сидении «авенсиса», когда в шею тяжело дышит горячий, словно печка, Серый, для этого даже не приходится прилагать усилий. Чувство вины грызёт Олега, как дворняга — мозговую кость, и наступает момент, когда душевная боль полностью перекрывает физическую. Тогда он огромным усилием воли всё-таки переключает заевшую пластинку мыслей на другую, относительно нейтральную тему: человека за рулём. Олег не понимает Грома. Как при его несомненном профессионализме можно иметь настолько наивные жизненные принципы? Ведь на ментовской работе розовые очки бьются в первую очередь, и обычно — стёклами внутрь. «Или оба, или никто», «Я не убиваю людей» — почему он до сих пор не в инвалидном кресле или на кладбище? Тут Гром чересчур резко дёргает машину в бок, объезжая какого-то тихохода, и вместе с коротким взглядом в водительское зеркало отрывисто бросает: — Извини, постараюсь аккуратнее. — Извиняю, — ворчит Олег, чудом не впечатавшийся раненым плечом в дверь. А про себя отмечает, что лично он извиняться бы не стал. Особенно за неслучившееся. Тем временем Гром продолжает диалог: — Как Серёга? — Без изменений, — что, пожалуй, хороший признак. — Долго ещё ехать? — Не очень. Светофор впереди начинает предупреждающе мигать. Гром жмёт на газ, и они проскакивают перекрёсток что называется «на розовый». Олегу хочется вернуть ядовитую реплику про «Need for speed», но он сдерживается. Как ни крути, а Гром явно старается совместить несовместимое: ехать быстро и при этом плавно вести машину, чтобы лишний раз не тревожить своих пассажиров. За окном мелькают круглые фонари на гранитных обелисках Обуховского моста, давая ответ на так и незаданный вопрос о пункте назначения. Гром, что, в общем-то, логично, везёт их к себе. И хотя Олег предпочёл бы вернуться на Рубинштейна, начинающаяся лихорадка и слабость от кровопотери надёжно купируют желание тратить остатки энергии на споры о непринципиальных вещах. Мудрость этого решения он ясно понимает, когда, выбираясь на улицу возле громовского дома, чуть не падает из-за сильного головокружения. И, само собой, заметивший это Гром не может просто промолчать. — Жди здесь, — распоряжается он, не столько помогая полуобморочному Серому, сколько доставая его из салона. — Отведу Серёгу и вернусь за тобой. — Сам дойду, — огрызается Олег. — Сам ты на лестнице шею сломаешь, а двоих за один раз я не подниму. Искушение упереться рогом велико, тем не менее Олег с ним справляется и молча садится обратно. Гром же, ни словом, ни взглядом не выказав удовлетворения от победы, подхватывает Серого на руки и, как невесту, несёт его к парадной. Олег провожает их глазами и думает, что надо бы разозлиться, но, к сожалению, сил для этого совершенно не осталось. Грома нет больше десяти минут, и всё это время Олег терпеливо ждёт, даже не пытаясь проявлять самостоятельность. Однако когда на крыльце возникает знакомая фигура, он независимо выходит из машины. Хлопнув дверцей, делает несколько шагов навстречу, и тут на него накатывает новый приступ слабости. Встреча с асфальтом кажется неминуемой, но подоспевший Гром успевает подхватить Олега под локоть. — Спасибо, — вынужденная благодарность звучит кислее, чем кулёк неспелых лимонов. — Обращайся. До парадной они ковыляют вдвоём, однако дальше Олег, почувствовав себя увереннее, решает идти сам. О чём немедленно сообщает Грому, и тот без возражений убирает ладонь. Правда, при этом не забывает сухо предупредить: — Мансарда, — в ответ на что получает судорожное дёрганье подбородком, которое лишь с большой натяжкой можно счесть кивком. По лестнице Олег поднимается, держась за стену и отдыхая на каждой площадке. Гром в процесс не вмешивается, только на последнем пролёте, когда у упрямца снова темнеет в глазах, поддерживает под руку, помогая переждать дурноту. А затем отпускает, и Олег против воли чувствует благодарность за такую необидную подмогу. Беспокойства о собственных проблемах ему хватает ровно до громовской квартиры, где от вида полулежащего на диване Серого боль и слабость мгновенно отступают на сто двадцатый план. — Как он? — Температура тридцать девять и восемь, — хмуро отзывается Гром, ненавязчиво помогая Олегу освободиться от куртки. — Лёжа начинает задыхаться, поэтому пришлось подушки подкладывать. Я ему «Терафлю» выпоил, но что-то мне кажется, толку от этого будет ноль целых хрен десятых. Так что сейчас сделаем тебе перевязку, и я пойду в аптеку. — Зачем? — морщась от боли, Олег неуклюже опускается в кресло. — За антибиотиками для тебя и чем-то более действенным для него, — Гром задумчиво осматривает Олегово плечо. — Водолазку резать придётся. — Ну, так режь. Получается грубо, только Грому, похоже, плевать на грубости. Спокойно разложив на стоящей возле кресла тумбочке всё необходимое для перевязки, он берёт ножницы принимается осторожно срезать одежду. Щедро отмачивает перекисью присохшую к коже ткань и вообще старается причинять как можно меньше боли. Что дико раздражает, поскольку Олег бы так не церемонился — ни с ним, ни с собой. И когда Гром начинает обрабатывать оказавшуюся сквозной рану, это раздражение прорывается в ядовитом вопросе: — Ты, случаем, в «травме» на полставки не подрабатываешь? — Нет, просто волонтёрю иногда, — Гром ловко убирает пинцетом нитку от одежды, попавшую во входное отверстие пули. — Не бесись, скоро закончу. Конечно, Олег тут же принимает глубоко равнодушный вид и до самого конца перевязки не пророняет ни звука. Гром тоже молчит, погрузившись в свои мысли — заметно не весёлые. Он то и дело посматривает на диван, и с каждым разом тени на его лице становятся глубже. Наконец, повязка закреплена, и Гром без комментариев вручает пациенту градусник. Пока измождённо откинувшийся на спинку кресла Олег меряет температуру, на тумбочке вместо окровавленных тряпок и аптечки появляется большая кружка с водой, а на Сером — второе одеяло. — Сколько? Успевший позабыть о градуснике Олег неловко лезет за ним под мышку. — Тридцать восемь и шесть. — Лазарет, — буркает Гром и, окинув больных тяжёлым взглядом, сообщает: — Ладно, я за «колёсами». Постараюсь быстро управиться. — Ага, — Олег устало прикрывает глаза. Ему совсем не хочется знать, подойдёт ли Гром на прощание к Серому. Сам Олег непременно подошёл бы: поправить одеяла и подушки, заботливо тронуть горячий лоб, погладить по спутанным волосам. Проклятое «бы»! — Эй, — Олега легонько встряхивают за здоровое плечо. — Ты только постарайся не отъезжать, хорошо? — Хорошо, — он заставляет себя разлепить веки и снизу вверх смотрит на уже одетого Грома. Надо же, реально волнуется. — С нами всё будет нормально, иди давай. Во взгляде Грома — зримое сомнение, но не уйти он не может. Негромко щёлкает замок, и Олег с Серым остаются вдвоём. На всякий случай Олег выжидает ещё несколько минут, а затем внятно произносит: — Серый, прости меня, пожалуйста. С дивана раздаётся шумный вздох. Конечно, вряд ли его можно рассматривать, как ответ (вряд ли Олега вообще услышали), тем не менее груз вины всё-таки становится чуточку легче. И сразу же просыпается жажда — естественное следствие кровопотери. Олег тянется за предусмотрительно принесённой Громом кружкой и, не завершив движения, соображает, что прежде нужно уточнить один момент. — Серый, воду будешь? Ещё один вздох. Поразмыслив, Олег решает интерпретировать его как «да» и выгребает себя из кресла. Расстояние до дивана — меньше шага, так что у него получается донести питьё, практически не расплескав. Кое-как Олег приподнимает Серого и, прислонив спиной к груди, подносит кружку к его губам. Мелко постукивая зубами о керамику, Серый делает буквально глоток и отворачивает голову. «Тёплого надо», — огорчённо понимает Олег. Только где ж его взять, тёплого? До кухни он сейчас если и доползёт, то назад — стопроцентно не вернётся. — Потерпи ещё чуть-чуть, — просит Олег и как может бережно перекладывает Серого на подушки. Допивает воду и переползает обратно в кресло. Рана болит нещадно — такое ощущение, будто Олегово плечо медленно пилят тупой пилой. Поэтому он вновь пытается отвлечься, для чего повнимательнее присматривается к жилищу Грома. Увиденная изнутри, а не через окно, квартира производит двоякое впечатление. С одной стороны, при виде царящей разрухи хочется немедленно взять инструменты и запрячь хозяина делать капитальный ремонт. С другой, в ней есть обаяние старого жилья и странный уют. И во всех вещах чувствуется Гром, который тоже одновременно раздражает и интересует Олега. Нет, определённо, между ними есть некоторое сходство, и встреться они при других обстоятельствах, пожалуй, могли бы приятельствовать. Только Олег и тогда ни за что не стал бы знакомить его с Серым: мало ли... Бредовые размышления прерывает звук открываемой двери. — Без происшествий? — с порога спрашивает Гром. — Без. — Ну хоть что-то. Гром входит в комнату и вытряхивает на тумбочку содержимое принесённого пакета с чашей Гигеи. Потом ладонью проверяет лоб Серого и остро смотрит на Олега: — В себя не приходил? — Нет, — отвечает тот и, подумав, добавляет: — Я ему воды давал. — Ясно. Как сам? — В одной поре. Гром ещё раз сканирует его фирменным ментовским взглядом, а затем подхватывает кружку и уходит на кухню. От звука льющейся воды приглушённая было жажда разыгрывается с новой силой, но прежде чем она пересиливает гордость, кружку возвращают обратно — полной. В качестве дополнения к ней Гром вытряхивает на ладонь пять таблеток из одной баночки, прибавляет к ним две штуки из блистера и протягивает горсть Олегу. — Антибиотик и обезболивающее. — Добрый доктор, — Олег сам не понимает, отчего язвит там, где стоило бы благодарить. — Будешь остроумничать — слабительного добавлю, — предупреждает Гром. Ставит Серому градусник и, не поворачиваясь к Олегу, говорит: — Я жаропонижающее купил, только фармацевт сказала, что у Серёги, возможно, воспаление лёгких. А с этим надо в больницу, и чем быстрее, тем лучше. Вот я и думаю: может, «скоряк» вызвать? Последняя таблетка едва не встаёт у Олега поперёк горла. Кое-как протолкнув её остатками воды, он резко интересуется: — Ты у меня разрешения спрашиваешь? — Советуюсь, — самообладанию Грома можно лишь позавидовать, причём чернейшей завистью. — Я ведь даже простудой в последний раз болел хрен знает сколько лет назад. А тут воспаление... Олег опускает глаза на пустую кружку в руке и сознаётся: — Да я, в общем-то, тоже редко болею. — Понятно, — Гром забирает градусник, бросает взгляд на шкалу и зримо темнеет. — Сорок и два. Вызываю. И пока он, стоя у окна, звонит, рассказывает ситуацию оператору и называет адрес, Олег неотрывно смотрит на Серого. Воспаление лёгких. Сорок и два. А для него поднять задницу с дивана — уже подвиг. — Скоро приедут. На колени к Олегу падает рубашка в тёмно-синюю клетку. — Накинь, нечего повязкой светить. Не споря и не комментируя чужую предусмотрительность, Олег начинает медленно одеваться, а Гром между тем продолжает: — Пересидишь медиков на кухне — тише воды, ниже травы. Неудачное движение оборачивается приступом боли в простреленной руке, который выплёскивается язвительным: — А почему не в сортире? — Если тебе так больше нравится, можешь и там, — разрешает Гром. И, посерьёзнев, продолжает: — А теперь без ёрничания, Волков. Я поеду в больничку с Серёгой, следовательно, тебе придётся неизвестно сколько побыть самому. Справишься? Трудно сказать, в чём тут дело — просьбе «без ёрничания» или заботе о том, о ком, в общем-то, странно заботиться, — только Олег и впрямь отвечает серьёзно: — Справлюсь. Таблетки скоро начнут действовать, так что я банально завалюсь спать. — Хорошо. Но в случае чего, — Гром показывает на блистер с обезболивающим, — можешь выпить ещё одну. Больше не стоит — побочку схлопочешь. — Понял, — наклоняет голову Олег, и на какую-то секунду между ними возникает взаимопонимание — хрупкое, как первый осенний ледок. А потом Гром отворачивается и подходит к Серому. Осторожно присаживается на край дивана, мягко зовёт: — Серёжа, — и Олегу страстно хочется заткнуть уши. А Гром говорит дальше: — Я «неотложку» вызвал, вот-вот приедет. Тебе нужно в больницу, но ты не волнуйся. Я поеду с тобой и прослежу, чтобы всё было как надо. По лицу Серого проходит судорога — неужели услышал? Олег с замиранием сердца смотрит, как вздрагивают тёмные полуокружья ресниц, открывая болезненный блеск глаз. Серый фокусирует взгляд на Громе, разлепляет обмётанные лихорадкой губы — слово, выдох? — Олег? Здесь он, всё нормально, — Гром оборачивается к креслу. — Сможешь подойти? Более идиотский вопрос сложно придумать даже ему. Олег встаёт, будто и нет никакой раны, делает шаг, и вдруг у него совершенно некстати темнеет в глазах. Чтобы не упасть, приходится ухватиться за плечо Грома, но несмотря ни на что голос Олега звучит с естественной бодростью. — Всё хорошо, Серый. Ты, главное, выздоравливай, а с остальным мы разберёмся. В ответ на бледном, заострившемся лице Серого появляется тёплая улыбка, и с легчайшим из вздохов он довольно смыкает веки. Некоторое время Олег и Гром молча смотрят на него, а затем последний тихо говорит: — Идём на кухню. Олег послушно убирает ладонь с громовского плеча. Покачиваясь, проходит около четверти пути и теряет равновесие. — Тихо, тихо, — умение оказываться в нужном месте в нужный момент отточено у Грома до совершенства. — Не суетись. На пояс уверенно ложится чужая рука, только отторжения или возмущения по этому поводу нет как нет. «Плохо дело», — грустно усмехается Олег и безропотно позволяет довести себя до мягкого стула в закутке кухни между шкафами и холодильником. — В обморок не грохнешься? — Гром изучающе смотрит на него сверху вниз. — Не дождёшься. Олегу хочется, чтобы это звучало высокомерно, в крайнем случае — агрессивно, только получается наоборот: откровенно жалко. К счастью, именно в этот момент раздаётся настойчивый звонок в дверь, вынуждая Грома идти открывать. А на Олега вдруг наваливается совершенно неподъёмная усталость. Голоса и шум из комнаты, боль в плече, ломота от усиливающейся лихорадки, выматывающая душу тревога — всё теряет важность, отступает, подёргивается патиной. «Как бы мне и впрямь со стула не сверзиться», — равнодушно думает Олег, ни на миллиметр не меняя позы. Закрывает глаза и, похоже, куда-то проваливается, потому что когда вновь начинает осознавать реальность вокруг, в квартире уже никого нет. Тогда Олег по стеночке выбирается из кухни и сначала заглядывает за отгораживающую сортир занавеску — всё-таки у Грома оригинальное представление о межкомнатных дверях, — а затем, как обещал, укладывается на диван. Подушки и одеяла ещё хранят тепло Серого, оно обволакивает, убаюкивает, и у Олега больше нет причин сопротивляться обещанию пусть недолгого, но покоя. Он засыпает.

***

Сложно сказать, что его будит: боль в случайно потревоженном плече, пересохшее горло или ощущение незнакомого места. Глаза быстро привыкают к полумраку комнаты — свет ночного города беспрепятственно проходит через лишённое гардин окно. Олег ворочается на диване, ища удобное положение, и на шум из кресла хрипло откликается чёрная тень. — Ты чего? Болит? Воды принести? Или в сортир? — Воды, — в темноте легче признавать свою слабость. — Сейчас. Скрип кресла, шорох шагов, звяканье керамики, плеск. — Держи. Олег пьёт с такой жадностью, что стоящий рядом Гром спрашивает: — Ещё? — Нет. Спасибо, — и благодарить в темноте тоже легче. — Обезболивающее нужно? — Обойдусь, — Олег сползает на подушку. — Что с Серым? — Положили в Боткина на Миргородской, — Гром ставит кружку на тумбочку и возвращается в кресло. — Отдельная палата, лечащий врач — завотделением. Он как раз дежурил сегодня. Это, конечно, успокаивает, только... — Диагноз сказали? — Двустороннее воспаление лёгких. Хорошо, что затянули. — Хорошо, — механически повторяет Олег. От собственной беспомощности ему хочется выть под стать тотемному зверю. — Ну чего ты? — непонятно как считывает перемену в его настроении Гром. — Я к ним после обхода смотаюсь, узнаю новости. Если дашь номер мобилы, то сразу и тебе расскажу. Раздражение вспыхивает в Олеге, как спичка. Кто вообще давал Грому право относиться к нему так... по-доброму? — Знаешь, что меня удивляет? — вроде бы невпопад начинает он. — Почему у тебя над головой до сих пор нимб не засветился. Ответное хмыканье Грома звучит чересчур понимающе. — Волков, я насчёт слабительного предупреждал? — риторически интересуется он. — Так вот, поздравляю: ты его всё-таки получишь. А теперь спи, будь любезен. В отличие от некоторых, мне завтра на работу. Олег не снисходит до ответа, и в комнату возвращается тишина. А вместе с ней, вскорости, и сон — до самого утра. — Волков, эй, Волков! Проснись на минутку! Олег нехотя продирает глаза — так и есть, Гром. Причём уже одетый для выхода на улицу. — Ага, отлично, — Гром отступает в сторону, и в поле зрения Олега оказывается уставленная посудой тумбочка. — Смотри сюда: бутеры, чай, сахар, вода, «колёса», мой номер телефона, твоя мобила. Повязку поменяем в обед — я с работы заскочу. Заодно расскажу, что да как у Серёги. Будут проблемы — не строй из себя героя, сразу звони. А теперь всё, мне пора. Обалдевший от выплеснутого на него ушата информации Олег подаёт голос, только когда Гром уже практически стоит в дверях. — Игорь! — Ах ты ж, и как у него вырвалось?! Спросонья, не иначе. — Что? — Гром тут же возникает на пороге, и Олег выворачивает голову, чтобы встретиться с ним взглядом. Взмахивает здоровой рукой, указывая на тумбочку: — Какая из них — слабительное? На лице Грома появляется хитрая усмешка. — Догадайся. Он исчезает в прихожей, и лишь с щелчком замка Олег понимает, что, пусть криво, но тоже усмехается в ответ.