Призрак коммунизма

      — Да, — Мирон снял ноут с коленей и подвинулся. — Садись.       Он весь день чувствовал себя на лёгком взводе. Славу стало слышно совсем внезапно, но пришлось прикусить язык, потому что звучал он совсем не так, как Мирону представлялось. Славе же было совсем не до того, чтобы разделять любопытство и живой энтузиазм от нового витка их взаимодействия, поэтому Мирон просто сам в себе тихо охуевал, но старался не подавать вида, как будто это само собой разумеющееся.       А Слава не знал, что он вообще собирался сказать. Оставаться одному было слишком неуютно, от вороха этих мыслей ничего не могло его толком отвлечь. Он долго крутил в руках яблоко, закатившееся куда-то в угол, тряс его, пытаясь ещё что-то магическое из него достать, ну вдруг? Но никакого волшебства из яблока больше не вышло.       Настроение и правда было такое — бросить всё к хуям, сесть и ждать. И пусть уже всё шло бы как попало, умер и умер, что теперь? Опять напрягаться? Расслабиться и получать удовольствие у него получалось только в тот период, когда он воевал с Мироном, это было очень увлекательно, но от этой злости больше ничего не осталось. Наоборот, возникло что-то другое, чувство, балансирующее между благодарностью и нежеланием вешать на кого-то свои проблемы. Как будто обычного «спасибо» тут совсем недостаточно.       Мирон сидел в этом молчании, наблюдая за яблоком в невидимых руках. Хорошо, что Слава его взял — хотя бы не было ощущения, что он смотрел куда-то не в ту сторону, а то это выглядело по-идиотски наверняка. Мирону не страшно было показаться глупым, но очень не хватало, конечно, зрительного контакта. Он привык разговаривать на одном уровне глаз, а тут так не получалось.       — Слав? Я тебя не слышу, — он негромко позвал Славу, который молчал уже несколько минут. Мирон вдруг решил, что, может, опять возник какой-то барьер.       — А? Да. Нет, я ничего не говорил. Сейчас... Ты просто послушай, ладно?       — Ладно.       — Ты знаешь, я за последний месяц успел забыть вообще всё человеческое. Ты не подумай, я тебе всё бросить не из отчаяния предлагаю, просто... это уже невыносимо. И бесполезно. Мне, правда, уже всё равно, что будет дальше. Каждый день тянется как вечность, и, мне кажется, что я заперт тут много лет, хотя вот буквально недавно... Мне повезло, конечно, ты тот ещё терпила, и я даже не хочу вдаваться в подробности причин. Допустим, ты ебанутый. Опусти свои брови, ты обещал слушать, вот слушай. Ну реально, я ни одного человека не знаю, кто бы так стремился поговорить с тем, что пыталось его убить.       — Ты пытался меня убить?!       — Не перебивай!       — Нет, одну минуточку...       — Я сейчас опять умолкну.       — Не ври, ты не мог говорить не по собственному желанию.       — Может быть, я тебе врал?       — Вряд ли.       — Допустим. Но замолчать я могу по собственному.       — Ты сказал, что пытался меня убить!       — Ну, разве не логично так подумать? Я бы так и решил.       — Я решил, что ты хотел меня выжить. Нет, сначала подумал, что просто доебался.       — Ну, значит, ты молодец. Да. Ладно, я не хотел тебя убивать. Иначе не открыл бы дверь с балкона.       — Ну вот не бросайся словами тогда... Ты приукрашиваешь всё до катастрофы и потом маринуешься в этом. Чуть что не так — фатальный пиздец, да?       — Пизда.       — Я ожидал другого от тебя сейчас.       — Иди на хуй.       — Вот. В моей голове это как-то так и звучало. Окей, извини.       Слава, несмотря на весь свой драматичный спич, рассмеялся. Он от Мирона такого тоже не ожидал. Тот создавал несколько иное впечатление. Нет, и оно было правдивым: душнота и занудство, упрямство, выебоны дешёвые, театральные, невнимательность к деталям, в которых не уверен. Игнорирование непосредственных угроз — это как можно было назвать? Отбитость, наверное. Всё это было и вполне успешно соседствовало с идейным энтузиазмом, запойной увлечённостью и изобретательностью, оптимизмом каким-то дурным совершенно. Ну, не дурным, ладно, смешным. А ещё был элемент непредсказуемости, который выбивал Славу из колеи то и дело.       — Вот и помолчи. Я тебе тут пытаюсь это... Ну короче, это всё правда очень увлекательно. Я понимаю, что тебе любопытно, как у меня тут жизнь после смерти устроена, и ты можешь спрашивать дальше, расскажу, что смогу понять сам. А с этими делами незавершёнными надо завязывать к хуям, меня всего разворотило, и легче не становится. Я перебрал вообще всё, что мог, за последние несколько дней, уже обо всём тысячу раз пожалел и поправил всё, что ты меня заставил поправить. Ладно, не заставил, предложил. Не от чистого сердца, между прочим, а так, наверное, не считается. Это... этот видос, там есть одна незначительная, наверное, деталь, но она грубо меняет всё дело. Подохнуть от передоза на тусовке в двадцать семь лет в городе поэтов — это, знаешь, рок-н-ролл, в каком-то смысле. Откинуться от неудачного пранка, обосравшись, это просто лютейший зашквар. И не комментируй это, пожалуйста, мне и так... Короче. Как видишь, такая себе вышла жизнь. Всё, что можно было проебать, — проёбано. И это уже никак не поправить, всё, остаётся смириться и посмотреть правде в глаза.       — Слав, слушай, я не... — Мирон сжал пальцами переносицу и прикрыл глаза. Казалось важным подобрать правильные слова. К нему иногда подходили его ученики, одолеваемые сомнениями разного рода, и у него почти всегда получалось их выровнять, самую малость подтолкнуть, разубедить в силе обстоятельств. Но своих учеников он знал, а тут... — Я понятия не имею, что ты считаешь за ту самую правду, о которой говоришь, но это звучит, знаешь, как? «Окей, обстоятельства придавили меня могильной плитой, и я, пожалуй, полежу здесь». Ну ты понял. Как дурное какое-то смирение, понимаешь? То есть со своей смертью смириться — это одно, это непросто, это... Да кто вообще мог предположить, что будет такая возможность? Смириться с жизнью — совсем другое. Ты говоришь о том, что понял вдруг, как надо было жить. И принимаешь в качестве наказания сиюминутную ситуацию. Но по факту ты делаешь то же самое. Ты такой: окей, я понял, наступать на грабли плохо. Накажусь и наступлю ещё раз. Вот. Приблизительно так. А можно же по-другому.       — Как по-другому? Что тут уже можно сделать по-другому?       — Ну, ты что-то теряешь от этих поисков? Ты эти сорок дней свои живёшь как? Как раньше?       — Нет.       — В чём отличие?       — В... Ну-у-у... Бля. Я не особо живу.       — Технически. А в остальном?       Слава промолчал, пытаясь хоть какой-то ответ найти.       — Ну вот, видишь? Я про то и говорю. Может, мы вообще копаем не в ту сторону. Может, все эти ошибки, которые мы перебираем, — совсем не то, что нужно. Может, нужно другое. Что-то альтернативное.       — Нет, я живу по-другому. Я столько говна из себя не доставал за раз никогда.       — Прекрасно. Тебе становится легче?       — Честно говоря, нет. Я уже сказал, что нет.       — Было бы легче, если бы ты сейчас перебирал тёплые воспоминания, успехи свои, победы, радости всякие? Планы нереализованные?       — Вопрос с подвохом.       — Я знаю.       — Ты закладываешь туда очевидный ответ.       — Угу.       — Ну что ты хочешь, чтобы я сказал это вслух?       — Да.       — Умирать неприятно с любым бэкграундом.       — А с хорошим...       — ...может быть ещё неприятнее.       — Именно. Но ты же что делаешь? Чуть что не так — сразу надо всё разъебать. Фотографии, телефон. Такое.       — Мирон, я не пойму, ты блаженный или дурной? Или упал в котёл с оптимизмом в детстве?       — Услышал бы тебя кто угодно из моих близких, они бы не поняли, что ты говоришь обо мне.       — Но приблизительно так ты говорил о своей работе. В первый день, как заехал.       — Да. О работе — может быть.       — Любишь свою профессию?       — Да, но дело не в этом. Я не хочу тебя уговаривать, знаешь. Ну, там, нагружать оптимистичными ожиданиями и всей хуйнёй, но не будем забывать, что я преподаватель. Мало того, в каком-то смысле я специализируюсь на той сфере, в которой ты находишься...       — Ага, оно и видно. Слава, как ты ходишь сквозь стены? Как ты не проваливаешься в пол? Спроси ещё, как я дрочу.       — О...       — Заткнись! Мирон, ну честное слово!       — Ладно-ладно. Но, кстати, справедливости ради, то, что ты ходишь через стены, и то, что ты не проваливаешься сквозь пол, позволяет нам предположить, что квартира для тебя является своего рода клеткой Фарадея и...       — Очень интересно.       — Ладно, слышу, что не очень. Так вот, на правах преподавателя я могу тебе сказать, что ты не прав технически, пытаясь линейно связать качество своей жизни с тем, насколько в принципе имеет смысл спасать твою, прости, Господи, душу.       — «Прости, Господи» ты сказал?       — Тебя конфессия задевает?       — Оскорбление чувств умерших. Никакого Господа я не видел, а если бы видел...       — Ну ты подожди. Может, ещё увидишь.       — Я думаю, всё устроено немного не так.       — Вот и мне так кажется. Я к этому и веду. Хорошо, что ты сам это понял. Садись, пять.       — Спасибо. На дополнительные не оставите?       — По физике если только.       — Короче. Закончи свою мысль, размазался тут, резонёрствует сидит, мне что с твоих шуточек?       — Ну, кажется, тебе смешно с моих шуточек.       — Мирон!       — Да. Ладно, извини. Это сложно. Хочется говорить об этом попроще. Я привык, что ты на приколе постоянно, вот и...       — Вот и решил спиздить мою фишечку, я понял.       — Жалко тебе, что ли?       — Оставлю тебе в наследство. Завещание в одну строчку будет.       — Спасибо, я это ценю. Моя идея состоит в том, что ты делаешь простой линейный вывод. Жил хуёво — и умирать надо так же. Типа, воняет приторной честностью. И ты не видишь других опций. Как минимум двух. Одна: жизнью своей ты недоволен, и ты уже понёс за это наказание, раз тебе так хочется вообще про наказание говорить. Достаточно. Дальше самоистязанием заниматься незачем. И вторая: раз всё вообще не так, как думалось, то, может, и линейная логика не работает? Всё работает иначе. И поиск этих незаконченных дел. Думаешь, где-то там есть одно-единственное, зафиксированное, правильно? Наверняка же нет. Дела зачем заканчивать? Чтобы успокоиться. Чтобы не тянуло обратно. Что тебя держит здесь?       — Я не знаю.       — Подумай?       — Тебе кажется, это так просто?       — Мне кажется, это бесплатно.       — Мне кажется, или ты назвал меня тупым?       — Я назвал тебя линейным.       — На твоём языке это звучит как оскорбление.       — Оскорбись на всякий случай.       — Мне страшно. Я не хочу... Ты говоришь, что меня держит здесь что-то, а я не могу понять. Мне не хочется дальше. Я не знаю, что дальше, вдруг там потом моё сознание просто растворится, и всё? Где все остальные умершие в этой квартире?       — А кто тут умер ещё?       — Ну... А что, никто тут не умирал?       — Насколько мне известно, нет.       — Тебе и про меня было неизвестно.       — Справедливо. Но ты подожди, ты вообще меня не услышал, по-моему. Я же тебе говорю про нелинейность. Ты уже в совершенно новом состоянии, а мыслишь, решаешь, рассуждаешь, как совершенно обычный человек. Окей, не обычный, с таким-то вкусом... Ну ты понял, что я имею в виду. Как живой.       — А надо рассуждать как? Как мёртвый?       — Как познавший новые грани бытия.       — Нихуя себе ты завернул. Ебал я эти грани.       — Вот именно, Слава. Вот именно. Протест — наше всё, и, может, именно он тебя тут и держит. Перестань сопротивляться, и тебя отпустит.       — Перестать сопротивляться смерти? Ты в себе вообще? А ну, перестань сопротивляться смерти. Ты дышишь, значит, сопротивляешься.       — Ну Слава, блин, что ты передёргиваешь...       ***       Слава не сразу уложил в голове эти слова Мирона, которые ему отдавали противоречиями сплошными. Мирон говорил, что Славе надо принять своё новое состояние, а Слава искренне думал, что с этим и пришёл. Потом оказалось, что «принять» и «смириться» — не одно и то же. Позже добавилась немаловажная деталь вишенкой на всём этом торте: принятие и бездействие необязательно последовательно сочетаются друг с другом. От такой философии Славу начало подташнивать, точнее, он начал натурально троить.       — У тебя конкретные идеи есть? — без особого энтузиазма, но с зачатками вялого любопытства поинтересовался он у зевающего Мирона.       — Есть. Пока одна. Я бы на твоём месте подумал о том, как бы ты хотел жить.       — Долго и счастливо.       — И умереть в один день, ага. Нет, конкретней. Жизнь мечты, — Мирон вздохнул тяжело, заранее предполагая надвигающийся новый раунд, где Слава рассказывал про яхты и золотые цепи, а Мирон объяснял, что он не то имел в виду. Но Славик его удивил, как-то сразу ухватив эту мысль.       — Я бы хотел быть музыкантом. Ну как, нет. Не совсем так. Я бы хотел делать то, что я хочу. Не задумываясь вообще. Вот ты видел «Комнату» же, отвратительно, правда? Но оно поэтому и культовое. Это совершенно дебильно, так, что иногда хочется отвернуться, это просто эссенция неловкости, вот... Это — искусство, я считаю. Ты бы не был в числе моих фанатов, совершенно точно.       — Если бы я жил свою жизнь так, как мне бы хотелось, именно в сфере искусства, с высочайшей долей вероятности, ты был бы моим идейным врагом, потому что я за эстетику. За красоту.       — Прекрасно, а я — за уродство. Вот и поделились. И без искусства всё так и есть.       — О, а ты прав.       — М-м-м, надо же.       — Ставлю тебе ещё одно «отлично».       — Выёбываешься?       — Компенсирую.       — Ну вот, я бы забил вообще на бабки, просто делал бы, что хотел. Музло, текстики всякие всратые. Писал бы про что попало, знаешь, и с претензией на интеллект ещё. И прятал бы туда какие-то реальные идеи по крупицам, через отсылки, а в хороших текстах наоборот, смысла не было бы вообще. Только текст. Может, что-то ещё бы делал. Снял бы свой сериал, ситком, с максимально неловкими ситуациями, которые в геометрической прогрессии росли бы каждые пять минут эфирного времени в области кринжового ужаса.       — Ну тот же протест, просто другой.       — Да, Мирон. Тот же, только другой. Ну ты блин...       — Хорошо, есть разница. Вообще звучит довольно здорово.       — Звучит как проёб века.       — Если тебе станет от этого легче, то это проёб для всего мира искусства куда больший. Человечество потеряло гения.       — Стебёшься?       — Нет, совсем нет. Правда. Но ты не поверишь, потому что ты — воплощение протеста.       — Ты загоняешь меня в угол.       — Ладно, а ещё? Что ещё?       — Ещё?.. Ну, я бы точно больше времени проводил с родными и друзьями. Больше бы соглашался на всякие авантюры, потому что сейчас я помню почему-то только то, что вышло из всяких дебильных ситуаций. Знаешь, такое, что сначала кажется тебе полным идиотизмом или очень тягостными обстоятельствами, а потом выходит, что это были приключения, и ты такой: «А-а-а-а, вот оно что». Творил бы всякую дичь. Воздержись сейчас от комментариев, я вижу, что тебе надо прям сказать, но подержи в себе. Ещё... Читал бы больше. Думал бы больше, и не о всякой хуйне... Больше бы смотрел в это сраное окно. Я всё никак не мог понять, что всем там так нравится, а вот за тобой наблюдал и понял, кажется.       — Окно — охуенное.       — Да-да.       ***       Они закончили говорить только к рассвету, зимнему и позднему. Мирон сначала напрягался как не в себя, а после, поняв, что Слава за этой серьёзностью своего звучания вовсе не растерял именно того своего содержания, которое из него вырывалось во время всего их общения, периодически старался разрядить обстановку.       Разговор был тяжёлый, и, кажется, шуточки, которые звучали через слово, ни разу не делали его легче ни для одного из них. Слава начал понимать, что имеет в виду Мирон только тогда, когда убедился, что никакого корыстного умысла у него нет, и он правда так считал, как говорил. И Мирон стал делиться своими идеями только тогда, когда Слава начал хотя бы немного его понимать.       — Ложись спать. Ты уже путаешься в своих очень сложных словах, у тебя только они и остались.       — Да всё нормально. Мы же не закончили и...       — Не грузи меня. Ты много уже рассказал всего интересного. Давай, биполярная звезда, спи, а то ты уснёшь тут, на диване, прям как на вписке посреди разговора. А я найду маркер, разрисую тебе лицо... Кому оно нужно, правда? Потом договорим. Время ещё есть.       — Это зачем ты разрисуешь мне лицо?       — Потому что кое-кто мне тут рассказал, что если ты что-то можешь сделать, то надо сделать. Это я могу.       — Я не это имел в виду.       — А я понял это. Всё, спокойного дня.       И Слава замолчал, оставив Мирона одного. Ему не хотелось уходить. Он бы ещё бесконечно мог разговаривать, и он действительно не помнил уже, как это — вырубаться от усталости, но отличить по внешним признакам мог. К тому же ему надо было подумать. Возможно, Мирон прав, совершенно завуалированно, но абсолютно точно подметив его странное поведение: Слава как будто пытался указывать мирозданию, мол, или по моим правилам, или я так не играю, хотя никто с ним даже близко не пытался играть.       Хотелось немного про это подумать. Страх до конца не отпускал, стоило к мысли о конечности своего существования приблизиться. Но Мирон был прав: это — человеческая категория. Можно было напарываться на такой страх при жизни, но после смерти-то что уже?       ***       — Почему ты не разбудил?       — Будешь пить кофе вечером?       — У меня утро.       — Интересный ты человек.       Ночная беседа осела мутным осадком у Мирона, и он, подорвавшись к самому вечеру, чуть ли не бегом бросился проверять, не наговорил ли чего лишнего. Ночные разговоры — они такие, там чего только не скажешь, а потом может оказаться, что зря. Но Слава сразу откликнулся на зов своим обычным тоном (Мирон мог поклясться, что слышал его, даже когда они общались через доску).       Оба успешно делали вид, что того разговора не было. Славе самую малость неловко за излишний драматизм. Казалось, что уже надо было заходить с реплик типа: «Бросьте меня, оставьте, добейте», чтобы наверняка, но он старался прикрыть это чем-то условно-достойным. Наверное, чтобы перекрыть собственное впечатление. Раз умер бездарно, так надо хоть потом вести себя прилично. Достойно. Красиво даже. А это парадоксально не соотносилось с тем, как ему хотелось бы жить.       ***       — Всё, мы дочитали Стругацких. Что дальше?       — «Золотой храм». Или нет, давай лучше «Землю». Нет, её не успеем. Или...       — Давай я тебе почитаю «Тибетскую книгу»?       — Ты хочешь совместить приятное с полезным? Ну давай. Я не читал.       — И я не читал.       — Точно хочешь книжки читать?       — Я много что хочу, но нет такой возможности.