So, whatever you do do not sell your you
Tom Waits — The Black Rider
В первый день Бог создал небо, землю и свет и отделил свет от тьмы. Хосок в первый день недели в Театре «4:33» создает новые причины для селфхейта и аргументы о бесцельности своего существования. Потому что по понедельникам у его группы уроки по актерству и пережить эту 4-часовую пытку с каждым разом становится все труднее. Потому что еще парочка недель, и преподаватель вполне может переименовывать курс актерского мастерства в курс унижения Чон Хосока. Потому что у него не получается, ему стыдно, неловко и нервозно. Он знает, что занятия должны научить не столько способности отыгрывать роли, сколько умению перевоплощаться, чувствовать других и избавляться от самого себя на время игры. Проблема Хосока в том, что он на 90% состоит из стеснения и неловкости. Как, пусть даже на время, выдрать из себя такой кусок своего дурацкого характера, он не представляет. Сказывается и то, что за прошедшие 10 дней он так ни с кем и не подружился. Рыжеволосый пытается быть дружелюбным и располагающим, но когда дело доходит до разговора более глубокого, чем «а когда начнется занятие» или «ну, как вам новый препод», запал сразу куда-то пропадает. Хосок давно признал, что он может быть не самым интересным собеседником, но еще никогда на фоне других он не чувствовал себя настолько посредственным. Чон до сих пор не может понять, за что о нем так печется сонсенним и почему так сильно интересуется. Уровень его недоумения достиг потолка, когда парень увидел лучшего друга режиссера. Хосок был уверен, что никто никогда не сможет впечатлить его больше Пак Чимина. Но Ким Тэхен со своим идеальным во всех отношениях лицом, изящным вкусом, талантом и профессионализмом произвел неизгладимое впечатление. Вдвоем от этой парочки разило такой мощной эстетикой, что хотелось плакать. Слава богу, сам Тэхен ни с кем, кроме Пака, не общался, даже несмотря на явные попытки со стороны некоторых новичков познакомиться. Значит, в данном случае проблема была явно не в самом Хосоке, а в каких-то внутренних принципах нелюдимого фотографа. 22:30. На электричку он уже не успевает. На самом деле Чон специально не смотрел на время во время последней репетиции, надеясь, что получится «случайно» пропустить последний поезд. Так внутреннее желание в очередной раз переночевать на элеваторе выглядело не настолько нагло. Хотя и не сказать, что он кого-то стеснял. К ночи в «Театре 4:33» практически никого не оставалось, только стафф и десяток таких же неугомонных артистов и практикантов. Число абсолютно мизерное, учитывая размеры зернохранилища. Он направляется в комнату отдыха, рассчитывая выпить чай и набраться сил перед ночной тренировкой. Завтра у парня выходной, и утром ему нужно будет уехать, так что лучше заранее компенсировать целый суточный пропуск репетиций. К удивлению Хосока, в лаунж-зоне включен свет — за все время он еще ни разу не пересекался с кем-то здесь в такое время. Однако полуночник оказывается всего лишь уборщиком, неторопливо собирающим мусор. Чон здоровается и слегка кланяется, но тот даже не обращает на него внимания. И так не лучшее настроение мгновенно падает до минуса — еще игнора ему за сегодня не прилетало. Выместить злость удается на несчастном чайнике, которому рыжий в какой-то момент чуть ли не отрывает крышку. Предмет вообще не выражает каких-либо претензий, так что становится чуточку легче. Смотря на подсвеченную воду, Хосок думает, что, возможно, ему стоит сделать кофе. Уехать придется с первым поездом, а отрепетировать нужно еще много. Чувствуется, завтра ему будет очень и очень плохо. Размышления обрывает поток мата с другого конца комнаты. Уборщик стоит около стола, держа в руках гигантский черный пакет, забитый под завязку. На столе лежит пустой контейнер из-под еды, который только и ждет того, чтобы его убрали, но каждый раз, когда уборщик отпускает один из краев мешка, чтобы взять мусор, пакет начинает тут же крениться в сторону. Если бы в Хосоке было чуточку больше злобы, он бы с удовольствием и дальше наблюдал за этой трагикомедией одного актера. Но, к сожалению для парня, совесть и доброта всегда в нем пересиливали. Чон быстро преодолевает комнату и одним движением складывает контейнер в мешок. Поразительно, но даже после этого реакции не следует, уборщик спокойно начинает завязывать пакет, как будто не он пару секунд назад позорно проигрывал жалкому контейнеру из-под еды. На Хосока даже глаз не поднимают, и это настолько выводит его из себя, что у него аж дыхание перехватывает. Видит Бог, Хосок был хорошим мальчиком и всегда давал миру больше, чем он получал от него. С ним солидарна даже совесть, которая красноречиво молчит, когда красноволосый вновь засовывает руку в пакет, достает несчастный контейнер и ставит его на середину стола, еще дальше, чем стоял ранее. — Какого черта? — наконец поднимает голову уборщик. Губа разбита, над бровью явно не свежая гематома. Но даже не это цепляет в чужом лице — оно кажется смутно знакомым. Однако Чон быстро забывает про эту мысль, тут сейчас происходят дела поважнее: — Вы могли сказать хотя бы спасибо. А перед этим поздороваться. Хосок очень надеялся, что голос будет твердым и строгим, но вместо этого он звучит обиженным. — Спасибо. Привет. Теперь ты удостоишься положить ту херню в пакет? Уборщик за словом в карман не лезет, а вот у Чона с этим явные проблемы. Злость от такой агрессии куда-то мигом исчезает, оставляя голову абсолютно пустой. Еще и его лицо. Хосок уверен, что уже где-то видел этого парня, и, возможно, не один раз. — Что? Не достаточно искренне? — продолжает раздражаться собеседник. — Вообще-то, да, — слегка расстроено говорит танцор, тем не менее, берет контейнер и складывает его в пакет. — Но сойдемся и на этом. Уборщик моргает и пару секунд смотрит в мешок. После чего он слегка встряхивает его, завязывает и поднимает. Вернее, не поднимает. Пакет на пару сантиметров приподнимается, а после с грохотом обрушивается всей своей мусорной массой. Определенно не стоило пихать все в один мешок. Кто бы знал, что уборка требует стольких логистических рассуждений. Брюнет оглядывается, просчитывая свои варианты. Он мог бы просто протащить пакет по полу, однако до мусоробака пара лестничных пролетов и порожков, так что без потерь в виде мусора, порванного пакета и его надорванной спины не обойтись. Остается один вариант. «Один вариант» с широкой улыбкой наблюдает и молчит. Блядство. — Помоги. Пожалуйста, — слышится шипение. — Хорошо, — радостно кивают в ответ и тут же берут за края целлофана, помогая поднять. Даже вдвоем они справляются с трудом. Пакет перестает быть неподъемным, но нести его ужасно неудобно. Последний раз Юнги так потел, когда убегал от ментов на несогласованном митинге. Но то хотя бы было весело. Уже в комнате отдыха, снимая повязку и перчатки, брюнет ловит себя на мысли, что с легкостью бы променял это наказание на десяток погонь от полицейских. Даже с избиением, к этому он по крайней мере привык. — Вы первый день работаете? — а еще во время погони нет скучающих людей, которые пристают к тебе просто потому, что не могут придумать себе занятие. — Если ты намекаешь на мою некомпетентность как клининг-мастера, то… — Нет, я про другое, — перебивает парень, — в смысле вы выглядите слишком… старо-молодо для этой работы. Акционист хмурится и слегка наклоняет голову в бок. — Старо-молодо? — Ну, — подходит ближе Хосок, наконец, установив контакт с незнакомцем, — вы слишком взрослый для студента, который берется за любую подработку, и слишком молодой для пенсионера, которые обычно работают уборщиками. — То есть я выгляжу настолько плохо, что мой возраст неопределим и варьируется от умирающего студента до почти сдохшего пенсионера? — Я… Нет! Я не это имел в виду. — Да забей, — Юнги поправляет волосы и садится в кресло около стола, запрокидывая голову. — Да, первый день. — А почему устроились? — делает еще пару шагов навстречу Хосок. — А тебе не поебать? — бубнит брюнет и замолкает. Со стороны кажется, что он заснул, но через минуту тот неожиданно оживает и выдает: — Скажу за сижку. — Я не курю, — звучит совсем близко. — Что ж, сделка не удалась, — отрезают в ответ. — Кстати, какого черты ты так близко стоишь? Юнги приоткрывает один глаз, недовольно глядя на склонившегося над ним мальчишку. Тот тут же отшатывается и наверняка краснеет, если бы Мин мог видеть такие слабые оттенки на черноватом лице. — Мне кажется, что я вас знаю. Пытался разглядеть лицо, чтобы узнать. — И как успехи? — ухмыляются в ответ, открывая уже второй глаз. Паршиво. Хосок испытывает то самое мерзкое чувство, когда в голове от попытки вспомнить мысль или слово начинает щекотать. Обычно эти мысли так себя и не показывают, оставляя лишь чувство неудовлетворения. Но после того, как уборщик снял повязку и расслабленно сел в кресло, Чон окончательно убедился, что знает его. Он смотрит в черные насмешливые глаза, мысленно перебирая всех знакомых. Он уже готов сдаться, но кидает взгляд на пунктуационные знаки на лице, которые до этого были закрыты повязкой. Тут его осеняет: — Вы Мин Юнги. Акционист удивляется: — О, действительно знаешь. Любишь политику или просто в новостях видел? — Не совсем, — прокашливается красноволосый. Он чувствует себя неловко, стоя над другим парнем, как какая-то прислуга, которой не позволено садится. — Как-то пришлось. Бровь с вопросительным знаком выразительно приподнимается. — Моя сестра вас очень уважает и следит за вашей деятельностью, — Хосок замечает в углу стул, пододвигает его и садится чуть поодаль стола. — Она говорила, что даже когда-то работала с вами. — Как ее зовут? — заинтересованно спрашивает Юнги. — Чон Хенми. Мин удивляется и снова запрокидывает голову, повторяя губами имя. Он с такой внимательностью всматривается в потолок, как будто на нем нарисовано лицо девушки. — Чон Хенми, — уже вслух говорит Юнги, — мы с ней сотрудничали в университетские годы. Она, кажется, училась на генетика, да? Из нее был отличный соратник, один из лучших даже. Хенми всегда очень нестандартно применяла свои знания. Жаль, что от всего этого отошла. Что сейчас с ней? Юнги прямо смотрит на Хосока, и последний буквально застывает на пару секунд, не в силах пошевелить языком. Чон не понимает, почему акционист так странно влияет на него. Он часто теряется перед незнакомцами или людьми, которыми восхищается. Но Мин Юнги ни к первой, ни ко второй категории не относится. Рыжеволосый не понаслышке знает, какими вещами занимается акционист. Знает и то, что в университетские годы его акции были совсем безумными и ни в какое сравнение не шли с его почти интеллигентным поведением сейчас. От всей этой информации Хосок откровенно не в восторге, и он точно не восхищается его фигурой. Тогда почему сейчас в нем проснулось столько любопытства, а чужой взгляд даже через очки до костей пронизывает? — Она работает. Недавно вышла замуж. — Очень жаль, — хмыкает Юнги и вновь заваливается на спинку стула, прикрывая глаза. — Это почему? — искренне обижается за сестру Хосок. — Раньше она мечтала изменить мир и перестроить человеческое отношение к натурщикам, чтобы начать новую эпоху. Жаль, что быт проглотил эти желания. — Она счастлива в браке. И вполне может изменить мир из своей лаборатории, — продолжает защищать девушку рыжий. — Знаешь, в чем проблема многих ученых? — лениво говорит Мин, покачиваясь на стуле. — Они делают удивительные открытия, докапываются до глубинных вещей мироустройства, но настолько увлекаются ими, что оставляют все эти знания в своей лаборатории и делятся только с узким кругом научного сообщества. Они меняют мир, но только в своей голове, — тычет пальцем в висок брюнет. — А потом по истечении многих лет они выходят к обычным людям, произносят пару фраз и становятся изгоями или сумасшедшими, потому что между ними и обществом образовалась слишком большая пропасть. Ученые обижаются, закрываются ото всех, полностью погружаются в свой мир и по-настоящему сходят с ума. — Нуна не такая, — тихо произносит Хосок. — Вы ведь сами знаете, что она никогда не будет скрывать свои открытия от большой аудитории. — Посмотрим, — еще раз хмыкает акционист. В его интонации столько сарказма, что становится ясно — он не верит. Хосок разочарованно встает со стула и направляется к кухонной стойке. Он был прав: Мин Юнги не тот человек, которым стоит восхищаться, точно не как личностью. Поразительно, что Хенми, самый добрый и любвеобильный человек, за все эти годы так и не смогла этого понять. Чайник уже успел остыть. Чон заново ставит его разогреваться, в это время насыпая в кружку кофе, сахар и сухое молоко. Разговор с акционистом выжал из него все соки, тренироваться в таком состоянии не то, что не хочется, это физически невозможно. Теоретически он может просто посмотреть фильм, чтобы слегка подзарядиться и отвлечься. Чайник характерно щелкает. Чон наливает кипяток, задумчиво размешивая ингредиенты в стакане. Комната заполняется горьковато-сладким запахом, привлекая внимание лежащего в кресле тела, которое не подавало признаки жизни последние 10 минут. — Ты делаешь кофе? — с интересом приподнимается Юнги. — Сделай мне. Хосок отхлебывает из кружки, с сомнением смотря на брюнета. Как у того все просто. — Пожалуйста, — кривит лицо Мин. — Сделаю за ответ. — Какой ответ? — не понимает Юнги. — Ответ на вопрос, почему вы все-таки здесь оказались. Брюнет недовольно морщится, но желание выпить кофе в нем пересиливает: — Окей, я отвечу. Но пока ты делаешь мне кофе, можешь поотгадывать. Мне интересны твои предположения. Хосока не очень устраивает такой вариант, но он по крайней мере не самый худший. Акционист вообще мог его послать и из принципа сделать все сам. — У меня была только одна мысль, — открывает банку с кофе Чон. — Что на самом деле вы бедствуете, но из-за того, что все время уделяете своей деятельности, перебиваетесь такой работой. Либо вас просто никуда больше не берут. После последней фразы следует такой неожиданный взрыв смеха, что Хосок выпускает из рук ложку. Юнги смеется все то время, пока Чон доделывает кофе, и успокаивается, только когда кружка оказывается уже на столе. Но даже когда тот берет ее в руки, из него все равно вырывается непроизвольное хихиканье. — Тебе надо было идти в журналисты, — наконец, после первого глотка говорит Юнги, — твои расследования бы точно пользовались популярностью. — Знаете, можете уже не отвечать. Меня вполне устраивает мой вариант. Очень вам подходит. Мин снова смеется, к счастью, на этот раз довольно коротко. — Или ты бы хотел, чтобы подходил, — хитро смотрит из-под стакана акционист, делая новый глоток. — Ты ведь многое обо мне знаешь от сестры. Подумай, почему я мог оказаться тут. Такой недовольный и объективно неприспособленный к уборке. Хосок тяжело вздыхает, удобнее усаживаясь в кресле. Он прокручивает в голове все, что рассказывала ему когда-то Хенми. Акции, митинги, споры, полицейские участки, споры, споры, пикеты, акции, полицейские участки. Сюжет во всех историях был примерно одинаковым, разве что события слегка менялись. И где тут умещается «Театр 4:33» и работа уборщиком? Как быстро понял Хосок, Мин Юнги живет по одному циклически повторяющемуся сценарию и вряд ли бы стал к 30 годам что-то кардинально менять, если только… — Это наказание? — поднимает голову парень. — Общественные работы. — Умница, — ухмыляется Юнги, последним глотком опустошая кружку. — Моя версия все-таки была интереснее. — Это почему? — недовольно спрашивает Мин. — Не так предсказуемо. — Ты слишком много обо мне знаешь, парень, — цокает акционист. — И почему ты вообще все еще здесь? Твои занятия наверняка закончились. — Так же, как и ваш рабочий день, — тут же находится Хосок. Внутри себя он поражается своей прямоте. Даже с сестрой он так не храбрится. — Я сотрудник стаффа и получил личное разрешение Чимина тут спать. — А я сотрудник труппы и тоже получил личное разрешение Чимина тут спать, — спор дается так легко, что Хосок даже не замечает, как вместо привычного «сонсенним» назвал имя режиссера. — Окей, ты победил, — поднимает ладони кверху брюнет, — капитуляция, белый флаг, контрибуции до конца жизни. Несмотря на свое ворчание Юнги не выглядит злым — напротив, довольно спокойным и определенно более веселым, чем в первые минуты их знакомства. — Может, посмотрим фильм? — внезапно даже для самого себя спрашивает Хосок. — Как мирное соглашение. Чон начинает кусать губы, когда не слышит ответа от другого парня. Юнги задумчиво смотрит на смущенного паренька и выдает: — Ты же не спланировал это все специально, чтобы сблизиться со мной? Видимо, акционист гораздо более осторожный и опасливый человек, чем может показаться. С другой стороны, если бы он не был подозрительным к людям, то вряд ли бы дожил до своих лет. — Нет, конечно, — почти вскрикивает рыжеволосый. — Я же не вы. Юнги усмехается, но заметно расслабляется. — Окей, — кивает он, — только в качестве мирного соглашения.***
— Вы правда никогда не смотрели Гарри Поттера?! Уровень шока Хосока сравним с тем, как если бы акционист сказал ему, что он практикующий сатанист и каждый день завтракает мертвыми котятами. И даже в таком случае информация не была бы настолько ошеломляющей. — Ну, я читал, — в традициях студента-троечника отвечает Мин. Чон облегченно выдыхает. Все не так плохо. — Но только Юдковского, — добавляет брюнет, окончательно парализуя младшего. В его мире не существует людей, которые не интересуются Гарри Поттером. Он вообще не представляет, как можно прожить почти 30 лет и остаться абсолютным невежей в такой значимой вещи, как романы Дж. К. Роулинг. — Я не понимаю. — Забей, — устраивается удобнее в своем кресле-груше Юнги. — Если ты и дальше продолжишь трындеть, то у меня так и не появится возможности восполнить этот пробел. Пак Чимин — не только гениальный человек, но еще и невероятно щедрый. Кто бы еще из руководителей театра стал оснащать комнату отдыха гигантским телевизором и десятком мягких кресел-мешков, в которых чувствуешь себя так уютно и тепло, как будто вернулся в утробу матери? Хотя каналов оказывается не так много, и выбор фильмов предстал крайне невеликим: старые дорамы, какие-то околоэротические фильмы да Гарри Поттер, и тот не с самого начала. Юнги было плевать, что смотреть, а Хосок так любит историю про мальчика-сироту, что стал почти по-щенячьи смотреть на акциониста. Тот лишь махнул рукой, потому что ему и правда плевать. Они сели на мягкие «груши», взяли по чаю и кофе, в тепле и полной тишине погрузились в фильм. Хосок не мог себе представить вечер идеальнее. Он постепенно погружается в сюжет и вообще забывает о сидящем рядом зрителе, который со стороны в какой-то момент просто заснул. ...сила, одновременно более чудесная и более ужасная, чем смерть, чем человеческий разум, чем силы природы... имя этой спасительной силы — любовь. Хосок знает все фильмы почти наизусть, поэтому по привычке повторяет за героем вслух одну из самых любимых цитат серии. Блаженное состояние настоящего фаната прерывает чужой смешок. Дьявол никогда не спит, он бдит, чтобы испортить всем настроение. — Что? — коршуном смотрит Хосок на развалившегося акциониста. — Да ничего, — снова усмехается Юнги, не открывая глаз. — Нет, объясните. Почему вы смеетесь? — он не собирается так просто позволять марать честь одного из лучших фильмов человечества. — Слушай, я бы мог начать говорить про силу притяжения и все такое, — Мин приоткрывает один глаз и насмешливо смотрит на соседа, — но, боюсь, ты меня убьешь. — Я не собираюсь вас убивать, — вразрез шутящему аукционисту серьезно произносит Хосок. — Просто пытаюсь понять, почему вы не можете допустить, что для кого-то магия и чувства действительно имеют огромное значение. Даже если вы в это не верите и сами по себе рациональный циник. Фильм, конечно, летит к черту, и уже никто не обращает на него внимание. И нет, Хосоку не стыдно за свои слова. — Потому что я сам по себе рациональный циник. Видимо, поэтому, — безэмоционально отвечает Юнги. — Это не отменяет того, что вы слишком предвзяты к тому, что не одобряете. — Все предвзяты, парень. И ты тоже. — Я как раз объективен. — Объективен? — приподнимается Мин. Что ж, теперь он начал воспринимать спор всерьез. — Хорошо. Кто твой любимый персонаж? — Гарри, — неуверенно отвечает Чон. Он не совсем понимает, к чему был задан этот вопрос. — Даже не сомневался, — фыркает брюнет. — Но тем не менее, смотри, как интересно получается. Мой тоже. Хосок зависает на пару секунд, пытаясь угадать, шутят ли над ним снова или говорят правду. — Вы снова про своего Юрковского? — Юдковского. Но да, я снова про него. Почитай. И сравни. Когда ты проанализируешь хотя бы два этих образа, возможно, сможешь понять меня и называть себя объективным. — Сомневаюсь, что мне понравится, — морщится Хосок. — Если один научно-популярный фанфик оскорбит твои чувства верующего, то это только подтвердит твою субъективность, — крушит последним аргументом Мин. Хосок совсем по-детски дуется и складывает руки на груди. Он не собирается читать какие-то странные фанфики, чтобы что-то кому-то доказать. Это абсурдно. Если они спорят про Гарри Поттера, то и ссылаться нужно на оригинал. Разве это не очевидно? — Дело ведь не в Гарри. Вы не над ним посмеялись. Вы посмеялись над безобидной и красивой фразой про любовь, — пытается подойти с другого бока рыжеволосый. — Догадайся почему. — Потому что вы, естественно, не верите в любовь, — закатывает глаза танцор. — Я верю в любовь, — твердо произносит Юнги, смотря мальчишке перед собой в глаза. — Но смотрю на нее немного по-другому. А ты не признаешь, что можно ее воспринимать иначе, чем смотришь на нее ты. И кто из нас тут не объективен? Хосок хмурится, не ожидая такого ответа. Он несколько минут молчит, сжимая губы, но все-таки решается: — Хорошо. Тогда скажите мне прочитать то, где я бы смог посмотреть на любовь вашими глазами. Юнги смеется и качает головой. Он снова расслабляется и удобнее усаживается в кресле. — Нет, я не твой учитель. Читай, что тебе хочется. — Почему? — негодующе вскрикивает Чон. К чему вообще был этот спор, если они не пришли ни к каким выводам и даже на предложение оценить чужую позицию, ему отказывают? — Ладно, — вздыхает акционист, — если тебе так неймется, почитай «Декамерон». Знаешь, очень похоже на Гарри Поттер. Там тоже про всепобеждающую силу любви в обстановке окружающего хаоса. Чон кивает и до конца вечера прокручивает в своей голове незнакомое название, чтобы не забыть. Больше они не произносят ни слова. Фильм уже не поглощает, идет цветной звучащей картинкой на экране, забытой обоими зрителями. Хосок не помнит, на каком моменте отключился. Зато хорошо помнит, насколько запутанными были его мысли и чувства, перед тем как окончательно провалиться в сон.***
В его жизни есть только два типа утренних подъемов: по будильнику и по озлобленному крику вперемешку с матом. К счастью, последнего уже давно не было, но старые привычки ни киркой, ни медитацией не искоренить. Так что нежный голос, зовущий его по имени, и осторожные поглаживания по руке делают сон только крепче и приятнее. Темные тревожные картинки переходят во что-то светлое и до боли уютное. Напоминают о том, чего у него никогда не было, но что он всегда хотел пережить. — Хосок! — громко зовет уже не самый нежный голос, и вот это уже что-то знакомое. Парень подрывается быстрее, чем кадеты в армии, и в прострации смотрит на сидящую на корточках перед ним девушку. — Ну, наконец-то, — вздыхает Тана, — я уж думала ты что-то употреблял, раз так долго не просыпался. Красноволосый хмурится: употреблял ли он вчера? Воспоминания мгновенно бьют в затылок. Нет, он тренировался, потом встретил Мин Юнги, с которым весь вечер о чем-то спорил и смотрел фильм. Хосок резко поворачивает голову и видит пустую «грушу». Конечно же, его нет, весь образ акциониста и бесконечные разговоры начинают походить на больную фантазию. Но мешок сильно помят и характерно сплющен посередине — значит, вчерашний вечер Чону все-таки не приснился. Трудно сказать, рад он этому факту или нет. — Все нормально? — с беспокойством спрашивает девушка, наблюдая за странным поведением новобранца. — Да, все хорошо, — поднимает в успокаивающем жесте ладони Хосок, — еще не до конца проснулся. — Окей, — принимает ответ финка. — Кстати, сегодня разве не твой выходной? Вторник свят. Вторник — это маленький праздник, который он одинаково проводит уже на протяжении двух лет. Вторник — то, про что он никогда не забывает. Не забывал до сегодняшнего дня, потому что последние 12 часов все его мысли забиты лишь одним человеком. — Который час? — испуганно спрашивает Хосок, проигнорировав вопрос девушки. — Где-то половина 10. — Черт, нет! Чон вскакивает и начинает глазами искать телефон. Он еще никогда не опаздывал в приют. Его, конечно, не отругают и даже ничего не скажут, потому что все это добровольно, но Хосоку стыдно, что он даже не предупредил тетушку. Тана с легкой улыбкой наблюдает за мельтешениями паренька, который пытается одновременно собрать рюкзак, написать что-то в телефоне и пригладить волосы. Она переводит взгляд за второй кресло-мешок. Чон не выглядит сейчас расположенным к разговору, но девушке слишком любопытно, чтобы не спросить: — А с кем ты вчера был? На самом деле Тана искренне беспокоилась за Хосока, так как в отличие от других новобранцев, тот так и не нашел себе компанию. Но, возможно, ее переживания были ложным. — Я… — замирает посреди комнаты рыжий: волосы все еще в полном беспорядке, глаза бешеные, дыхание неровное. — С уборщиком. Брови девушки взлетают вверх. Не ей судить о том, с кем кому общаться, но это явно не тот ответ, который она ожидала услышать. — Кто именно? — уточняет блондинка, но видит лишь убегающую спину. Девушка поднимается и пару секунд смотрит на открытую дверь. Apple-watch мигает, уведомляя о новом сообщении. Рабочий чат горит — половину из всех проблем придется как всегда решать ей. Что ж, у нее просто нет времени, чтобы судить о том, с кем кому общаться. Уже в электричке Хосок скачивает «Декамерон». У него есть только сутки, чтобы хотя бы приблизительно ознакомиться с содержанием. Чон очень рассчитывает, что ему удастся в ближайшие дни пересечься с акционистом и снова обсудить больную тему. Только в этот раз он должен быть достаточно подготовлен. Он слегка удивляется, когда узнает, что книга была написана в 14 веке итальянским писателем Джованни Боккаччо. Мин Юнги — крайне образованный человек, даже по его акциям это видно, но Хосок был уверен, что ему посоветуют какой-то современный провокационный фолиант, но уж точно не средневековый роман. Хотя спустя десяток страниц парень понимает, что в одном с книжными предпочтениями Юнги он все-таки угадал — в провокационности с «Декамероном» сложно посоревноваться, особенно учитывая время, когда тот был написан. Честно говоря, Хосок не очень наслаждается. Поначалу он еще читает с некоторым любопытством, хоть и не без труда, но как только доходит до третьей, а после и четвертой новеллы первого дня, морщится и закрывает книгу. Некий монах регулярно развлекается с одной девушкой. Про их отношения узнает аббат и хочет развратника раскрыть, но после не выдерживает и сам спит с чужой любовницей. Монах обличает в этом аббата и избегает наказания. Потрясающе. Истории любви сильнее не придумать. Возможно, Хосоку бы стоило дать Джованни Боккаччо второй шанс, но он изначально открывал роман не как знаковое произведение мировой литературы, а как пособие по пониманию слов чертового Мин Юнги. Это не сработало. Хосок не только ни на сантиметр не приблизился к пониманию, но еще больше разозлился. Что тот ему хочет сказать? Что любовь — это интрижка, от которой не могут отказаться даже служители церкви? Мысли не отпускают рыжего, даже когда тот приходит в приют. Счастливые собаки и ласковые до чужих прикосновений кошки не вызывают практически никаких эмоций. Парень на автомате убирает клетки, выгуливает псов, кормит животных, разговаривает с хозяйкой. При этом в своей голове он погружен в горячие дебаты с циничным акционистом, в которых он, Хосок, конечно, раз за разом одерживает победу и заставляет оппонента признать свою правоту: что в мире, помимо грязных интриг и одноразового секса, существуют чистые глубокие чувства. В своих мысленных спорах он разбивает Юнги столько раз, что уже вечером дома решает смилостивиться над брюнетом и дочитать глупый роман. Дело идет довольно бодро, пока в книге не наступает третий день, заставляющий от стыда и возмущений густо краснеть. Секс, разврат, измены, соблазнения и снова секс. Вкладка мгновенно закрывается, а скаченная книга безжалостно удаляется. Аргументов, чтобы разбить Мин Юнги, хватит с головой. Хосок снова слегка зол, но еще больше взбудоражен. И до глубокой ночи он не может заставить себя заснуть, предвкушая следующую встречу с акционистом.***
Тэхен в раздражении смотрит на двух сидящих перед ним мужчин. Те мягко улыбаются и неторопливо попивают кофе. Профессионально делают вид, как будто нет злой пары глаз и вообще за столом царит почти семейная любящая атмосфера. Но если они и отыгрывают семью, то только ту, в которой два родителя-токсика заставляют ребенка действовать по своей указке и тяжело вздыхают, когда чадо в очередной раз встает в позу и устраивает истерику. Тэхен бы и рад устроить истерику, потому что, по-честному, его еще никогда так нагло не наебывали. Но он напоминает себе, что он взрослый серьезный человек, так что только сурово выдает: — Я отказываюсь. Мужчина слева очень артистично расстраивается. Идеальные брови приподнимаются, пухлые губы приоткрываются, пропуская грустный вздох, на красивом лице отпечатывается почти арлекиновая грусть. — Мы не просим тебя вступать в Ассоциацию прямо сейчас, — успокаивающе говорит он, — просто попробуем поработать вместе. Мы поможем тебе найти свой стиль, новых знакомых, начать снова заниматься творчеством. У нас есть художники, которые так же, как и ты, потеряли альфа-вижен, но работа в команде дала им возможность разобраться в себе. — Джин-хен прав, Тэхен-а, — продолжает Намджун, — многие художники прошли через то же, что и ты. Ты сможешь у них многому научиться. К тому же поддержка и защита Ассоциации тебе сейчас как никогда нужна. — Тебя вообще не спрашивали, хен, — грубо бросает Тэхен. Во всей этой ситуации больше всего его бесит именно Намджун. «Да, я просто хочу помочь. Мы поставим этих ублюдков на место. Да, все абсолютно из альтруистических побуждений, ни воны с тебя не возьму». Ага, конечно, только сыр в мышеловке и бесплатен. — Я понимаю, что ты не ожидал всего этого. Но если бы Чимин не пошел к Джин-хену, меня бы вообще здесь не было. А ты бы так и сидел в их кунсткамере и тоскливо поглядывал на Чонгука. А вот это уже удар ниже пояса. Фотограф был уверен, что его мимолетные взгляды никто не заметил. Да и он не смотрел на него постоянно! Просто парочку раз проверял, что тот вообще дышит и NSA не посадили вместо своего артиста очень правдоподобную восковую куклу. Разницы бы никто не заметил, по крайней мере слов она бы сказала примерно столько же, сколько и Чон, — то есть ни одного. — Никто тебя не заставляет, Тэхен-щи, — продолжает Ким Сокджин. — Это только предложение, но, замечу, настоятельное и для тебя лично очень выгодное. Что ты один сейчас сможешь сделать? Опять. За него все снова решают другие. Ким чувствует себя слепым уличным котенком, которого все норовят подобрать и отнести в лучшее место. Но кто сказал, что у новых хозяев ему будет лучше и его не начнут там бить тапками и вырывать когти? Порой слепому котенку хорошо и на улице: там он хотя бы сам решает, порыться в поисках еды на мусорке или броситься под машину. — Вы такие же, как и они, хен, — говорит Тэхен, разочарованно смотря на Намджуна. — Тэ… — сочувственно вздыхает мужчина, — ты тоже меня пойми. Я работаю на Сокджин-хена. Это была его идея помочь тебе, чтобы потом попробовать привлечь в Ассоциацию. Если ты откажешься, я все равно останусь твоим юристом, я не собираюсь бросать тебя. Но, — Намджун отводит взгляд, подбирая слова, — неужели ты думаешь, что после подписания договора все закончится? Да, у нас получилось отбиться, но они уже у тебя все отобрали. И отберут больше, если им снова что-то не понравится. Тебе же будет проще, если за твоей спиной будет стоять профессиональное сообщество, которое борется с таким дерьмом каждый день. Проблема в том, что Ассоциация — не просто профессиональное сообщество, но и крайне неоднозначное, к тому же с кровавым прошлым. Изначально это было просто движение за права натурщиков, которое поднялось в последние годы правления Пак Чонхи. Социальные и экономические реформы диктатора были головокружительными — не зря их результат называют Корейским экономическим чудом. Однако сопровождались все прогрессивные изменения жесткими политическими репрессиями, в том числе и к людям, которые не желали носить биоптрии, потому что все еще хотели вести привычный образ жизни, нести бремя маскуна, чтобы в какой-то момент встретить истинного и обрести гамма-вижен (хотя после японской оккупации и войны шанс найти соулмейта уже был невелик). Аппарат президента быстро провозгласил всех противников биоптрий врагами государства и дал звучное название, от которого так и не получилось избавиться. Движение постепенно превратилось в полноценно действующую организацию — «Общество защиты прав натурщиков». Их крови в те годы пролилось немало: кого-то посадили, кого-то расстреляли, местонахождение некоторых и вовсе осталось неизвестным. Облик страны, а особенно Сеула, вопреки их протестам все равно изменялся, население наконец-то начинало нормально жить, все больше семей могли себе позволить на столе что-то дороже риса. Так что реформы Пака Чонхи до сих пор воспринимаются как благодать и реальное чудо, вытащившее страну из грязи и нищеты, а натурщики — как безумцы, которые по неизвестным причинам продолжают держаться за устои прошлого. Общественный образ натурщиков как безнадежных смертников удалось изменить только в последние годы, и это целиком заслуга Ким Сокджина, который около 10 лет назад встал во главу Общества, сменил название на «Ассоциацию натуралистов и свободных художников» и перевел ракурс с политики в сторону искусства, социальных проблем и благотворительных движений. Это помогло, но не намного. Некоторые из бывшего Общества ушли, не поддержав преобразований, стали, подобно Мин Юнги, натурщиками-одиночками, продолжая сотрясать улицы своими громкими политическими заявлениями и акциями. — Я не натурщик, — использует свой последний аргумент фотограф. — К сожалению, все именно так тебя и видят, Тэхен-щи, — безжалостно заявляет Сокджин. — Поверь, гораздо проще принять это и получить весомую поддержку со стороны настоящих натурщиков, чем до конца жизни отбиваться от слухов и потратить на это все свои силы. К тому же, если придумать хорошую историю, у тебя будет отличный дебют в новом амплуа. Черный город даже днем мрачен и серьезен. Контуры зданий, как и всегда, горят разноцветными неолайнами, окрашивая пыль и туман улиц неестественным светом. Тэхен к ним даже уже привык — неолайны до сих пор режут глаза, но как-то по-мазохистски приятно. Ким и правда за эти несколько недель стал тем еще мазохистом, иначе почему он сейчас сдается и покорно кивает. — Хорошо. Но вы дадите мне уйти, если мне все-таки не понравится. — Да, конечно, — радостно заверяет Сокджин и аж смеется от удовольствия. — Никаких принуждений. Тэхен фыркает и поворачивает голову обратно к окну. — Кстати, об истории, — совсем не обращает внимания на чужое упадническое настроение глава Ассоциации, — я бы очень хотел принять участие в ее разработке. — А что разрабатывать, — безэмоционально отвечает Тэхен. — История уже есть. Не услышав никакой реакции, брюнет неохотно переводит взгляд на озадаченные лица. — Он умер, — просто объясняет он. — В смысле? — перебарывая шок, хрипит Намджун. — Во всех смыслах, хен. Чон Чонгук для меня умер. Конец первой части