мы были слишком красивые для них пока им не выдали автоматы и защитную форму скрывающую лицо и тело теперь они могут остричь нам волосы плюнуть в лицо помочиться в рот не обсуждая эти желания с психоаналитиком К. Шавловский «Гале Рымбу, которая попросила рассказать о себе»
В детдоме Хосока всегда было солнечно. Это была единственная положительная черта данного учреждения. Чон знал, что в некоторых детдомах не было и этого, поэтому он говорил себе, что ему еще повезло. Утешающая мысль далеко не всегда утешала. Светлые коридоры, комнаты и классы не утоляли голод, когда в обед старшие в шутку сбрасывали на пол его еду; не лечили синяки после очередной драки; не помогали справиться с сонливостью на уроках, когда ночью снова лопалась пружина в матрасе. Однако весна его 14 лет была солнечной и счастливой каждую секунду, потому что ему впервые признались в любви. У него впервые появилась девушка. Самая лучшая, веселая и прекрасная — 15-летняя Чхве Рюджин. В их интернате было свое понимание отношений. Для тех, кто помладше, это означало встречать утром на пороге комнаты, есть вместе за одним столом в столовой, рисовать тайком цветы на окнах, показывать случайно забежавших на территорию собак и кошек. Для тех, кто постарше, это означало «совать в нее свой член». Слова «секс» почему-то никто не говорил, но Хосоку было все равно, как это называется. Его более чем устраивала первая версия их отношений с Рюджин. Поэтому он встречал ее у комнаты и провожал до порога каждый день, он воровал сушки и подкладывал их в ее карман, он рисовал ей целые пейзажи на окнах, которые светились в солнечных лучах, но которые потом приходилось отмывать. Рюджин тоже показывала ему свою любовь: дарила смешные фенечки, вплетала самые красивые бусинки в его волосы, всегда откладывала всю свою порцию консервированного тунца, потому что знала, что он его очень любит. А еще она рассказывала и показывала вещи, которые он никогда не знал. Например, водила за руку к курительному дереву на заднем дворе. Хосок, конечно, про него знал, но никогда к нему не ходил. Он не курил, более того, не переносил запаха сигарет на других, поэтому смысла приходить к священному дымному растению не было. Однако оказалось, что место было священным не только из-за дозволения там курить, а также из-за задней стены дома напротив дерева. Впервые оказавшись около этого бетонного полотна, Хосок не мог отойти от него час. Рассматривал рисунки, читал надписи, изучал переписки. Это вызывало контрастные чувства: рядом с признанием «люблю светленьких» было приписано чужой рукой «хуй», под трогательным «когда я отсюда выйду, я заведу кота и назову его Ириска» значилось ответное «и ты его съешь?». Однако во всем этом настенном искусстве было два анонимных послания, которые сразу же запали ему в душу. Первое — мастерски нарисованный бульбазавр. Он был настолько красивый, что поверх него даже ничего не писали. А второе — всего лишь игра слов под старой отпечатанной на стене надписью-предупреждением, на которое все плевали, потому что она все еще была напротив курительного дерева. Курить строго запрещено, читает Хосок на стене Зернохранилища. Уже ночь, так что надпись несложно разглядеть под светом из великанских окон. Так же, как услышать через них громкий смех и разговоры труппы элеватора. Они празднуют очередное закрытие сезона в «Театре 4:33», Хосок продолжает разглядывать старое никому не нужное предупреждение один на улице. Эта надпись вызывает слишком яркие воспоминания, те самые, которые по-настоящему хочется вспоминать. Танцор недолго топчется у стены и все-таки заходит обратно на элеватор, чтобы подняться в информотдел. Он достаточно пьян, чтобы решиться осуществить свой план. А еще вокруг достаточно темно, чтобы его за это не наказали. Спустя несколько минут Чон, запыхавшись, спускается обратно и красным баллончиком пишет то, что уже когда-то видел:КУРИТЬ СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО, — горланит стена. Курите нежно, — игриво соглашаются ниже.
— И что это значит? Хосок резко разворачивается на низкий голос и отчего-то прячет баллончик краски за спиной. — Именно то, что там написано, — не может скрыть улыбки танцор. Свет из окон не доходит до силуэта впереди, но Хосок и без этого прекрасно понимает, кто перед ним стоит. — Я курю с 15 лет, но нежно не умею, — неторопливо приближается Юнги. — Надо просто себя так чувствовать. Мин хмыкает и на ходу достает из кармана пачку сигарет. Когда между ними остается незначительный метр, он уже прикуривает от зажигалки. Хосок безгранично счастлив, что после заката не успел надеть свои биоптрии. В его вижене остаются только самые красивые и важные детали: традиционно черно-белый акционист и золотисто-красный кончик сигареты, который докрашивает бледное лицо. — Ты все-таки пришел, хен. — У меня не было выбора, — выдыхает дым Юнги. — Вообще-то был. Я не шантажировал тебя. Всего лишь напомнил об обещании и тихо попросил. Старший позвонил спустя несколько часов после «урока» с сонсеннимом. К этому времени Хосок успел добраться до дома, выпить две чашки какао и сгрызть себе все ногти. Он ожидал чего угодно, но не внезапное и простое «дай номер своей сестры». — Я бы хотел, чтобы ты все-таки пришел на выставку, — бездумно ответил тогда Чон после минуты тишины. — Ставишь условия? — не поверил Юнги. — Нет. Я прямо сейчас отправлю тебе номер нуны. Просто сказал, что буду рад, если ты все-таки посмотришь на проект под моим кураторством. Если не хочешь, можешь не приходить, хен, я не обижусь. Он действительно не обижался, но очень сильно нервничал. На тот момент до окончания сезона, а соответственно и выставки «IchNaYa» оставалось три дня. Все эти дни Хосок бродил по коридорам, выискивал среди посетителей знакомое лицо и ночевал на элеваторе. А сегодня на афтепати выпил гораздо больше обычного, потому что был уверен, что акционист все-таки проигнорировал его желание. Как приятно иногда ошибаться. — Как тебе выставка? — вертя баллончик краски в руке, все-таки решается спросить Чон. — Твоя или в целом? — затягивается Юнги. — Моя. — Похоже на тесты в интернете на тип личности, — кривит лицом мужчина. — Ненавижу эту хрень. Я и сам прекрасно могу в себе разобраться. — Так тебе не понравилось? — склоняет голову к плечу Хосок. — Я говорил, что меня сложно впечатлить, — пожимает плечами. — Вот как, — снова опускает голову танцор. — Но твой акт вандализма меня впечатлил, — кивает на стену. — Потому что его сделал ты, не ожидал. Хосок пораженно вглядывается в чужое лицо, совсем не обращая внимания на долетающий до него дым. Это был порывистый поступок, он не стремился им что-то сказать, но даже так парень горд, что хоть какое-то его представление старший оценил. — Так зачем ты все-таки пришел, хен? — А ты так просто не сдаешься, да? — хмыкает Юнги. Затянувшись в последний раз, он тушит о подошву сигарету и прячет окурок в общей пачке: — Я пришел, потому что для тебя это было важно. Это во-первых. А во-вторых, я пришел попрощаться. Хосок кивает. Этого стоило ожидать. — Больше не придешь? — В этом нет смысла. Снова кивает. Кажется, во всем их знакомстве не было смысла. Случайная встреча, которая привела к случайной влюбленности, но только с одной стороны. Слегка покачнувшись, то ли от опьянения, то ли от разочарования, Хосок разворачивается и, подойдя к стене, опирается на нее, тут же скатываясь на корточки. — Я слышал, что на прощание люди целуются. И все же опьянения в нем больше. Иначе с чего бы из губ посыпались настолько смелые слова. Юнги хмурится, долго молчит, бегает взглядом по расслабленному лицу и все же болезненно выдает: — Не нужно, Хосок-а. — Чего? — Не нужно ко мне привязываться. — Я уже, — бессильно смеется Чон. — Уже и даже больше. Мин не выдерживает и резко подходит к нему. Так же садится перед младшим на корточки, и поджав губы, повторяет: — Не нужно. — Почему? — бесстрашно приближает свое лицо к чужому Хосок. — Меня в любой момент могут посадить. — Тогда тебе определенно нужен тот, кто будет вносить за тебя залог и искать лучших адвокатов. — Я старше тебя на 10 лет. — Бывает разница и больше. — Ты не видишь меня. Ты не видишь, какой я есть на самом деле, Хосок-а. — Мне хватает того, что я вижу, — в 10 сантиметрах от губ парирует танцор. — Ты выбираешь не те аргументы, чтобы отказать мне, хен. — А как же твоя мечта встретить истинного? — Мне все равно. Возможно, я никогда его не встречу, — пять сантиметров. — Ты все еще выбираешь не те аргументы, чтобы отказать мне. — Что же это за аргументы? — Что я не нравлюсь тебе, — поднимает глаза, пока между губ уже три сантиметра. — Скажи мне, и я отступлю. Юнги не отстраняется и не отводит глаз. Хосок уже чувствует сигаретную отдушину в чужом дыхании. Он уже успевает прикрыть глаза, когда до губ остаются незначительные миллиметры. Когда Мин накрывает его шею ладонью — и останавливает: — Ты не нравишься мне. Юнги отодвигает красную челку и мягко целует потерянного парня в лоб. Прижимается губами чуть дольше, чем нужно. А после он встает и уходит, оставляя парнишку сидеть на корточках около великанской бетонной стены. Снова достает из кармана сигареты. Прикуривает. Нежно не получается, выходит только болезненно и лживо.***
В университетские годы Мин Юнги называли безрассудным и чокнутым, Чон Хенми называли просто странной. С первым Мин всегда был несогласен — рассудка и здравого смысла в нем было больше, чем в ком-либо в этой стране, именно поэтому он начал протестовать против того, что в ней происходило. Во втором же было гораздо больше правды. Хотя Хенми была его близкой соратницей и даже другом, ее необычность сложно было отрицать. Это не были странности по типу вечно грязных засаленных волос, фраз невпопад, пугающего смеха и других стереотипов, связанных со словом «чудачка». Нет, просто Чон Хенми преклонялась перед естественными науками, всеми: от генетики до бриологии. Она знала удивительное количество фактов, была умнее не то, что большинства своих однокурсников, но и некоторых преподавателей, она выглядела и говорила как человек, который через 10 лет вполне может получить Нобелевку. Однако был у Чон один научный интерес, который и стал основой ее странности для всех вокруг — генетические опыты над людьми, оккупация Японией Кореи и «отряд 731». Эти темы она изучала с особенной маниакальностью и непроходящим интересом. Юнги помнит, как на втором курсе Хенми писала курсовую работу о японской Лаборатории смерти. Вернее, она только успела предложить тему своему научному руководителю, потому что дальше последовали вызов к ректору и угроза отчисления. Чон послушно извинилась, выбрала другую тему, но параллельно продолжила писать про «отряд 731». Уже после защиты девушка пыталась опубликовать свою работу, но ее, естественно, нигде не принимали. Это все еще была Лаборатория смерти, в которой были жестоко убиты порядка 10 000 человек, и они все еще жили в Корее, которая входила в число пострадавших стран от опытов японцев. Так что единственным читателем исследования Хенми стал Юнги. Его шок после прочтения очень быстро перетек в злость и жгучее чувство несправедливости. Ему хотелось орать на каждом углу о том, что он узнал, и разбить лицо любому, кто посмеет сказать слово против. Чон запретила, сказала, что пока рано. И вот Юнги здесь, у дверей ее квартиры. Прошло семь лет с того судьбоносного разговора. «Рано» уже давно прошло. Если не начать действовать сейчас, то они окажутся в смертоносном «поздно». Мин знал, что Хенми из тех людей, которые с возрастом не меняются. Та же стрижка-каре, та же челка, очки, которые не биоптрии, а просто для улучшения зрения. Уже в 20 лет она была полностью осознанным сформировавшимся человеком, который поставил себе жизненные цели и непробиваемо шел к ним. К 30 в Чон разве что прибавилось жизненного опыта и, может быть, парочка мимических морщин. — В твоем доме все еще не подают ничего, кроме чая и молока? — уже сидя на кухне, спрашивает Юнги, следя за тем, как девушка ставит чайник. — Ничего, кроме чая с молоком, если быть точным, — развернувшись, улыбается Хенми. — Но могу предложить что-то из этого отдельно. — Воды хоть нальешь? — подпирает рукой голову Мин. Девушка молча набирает стакан воды и ставит его перед гостем. Она садится напротив Юнги, закидывает ногу на ногу и в лоб спрашивает: — Сразу к делу или начнем со светских разговоров? — А у нас когда-то были светские разговоры? — вскидывает бровь мужчина. — Хотя на самом деле есть одна мысль, которая никак не связана с причиной моего прихода, — поймав вопросительный взгляд, он поясняет, — не ожидал, что ты выйдешь замуж. — Я тоже, — коротко смеется Хенми, — Но это не худшая неожиданность, которая могла со мной произойти. Я бы даже сказала, одна из лучших. — Одна из лучших неожиданностей, которую ты попросила уйти из дома, пока будешь разговаривать со мной, — ухмыляется акционист. Чон фыркает и поднимается со стула. Подхватив вскипевший чайник, она делает чай, доливает молока и, взяв кружку, возвращается на место: — Не льсти себе, Юнги-я, — отхлебнув, — у него просто ночная смена. И, предвещая твой будущий вопрос, он тоже генетик. Мы вместе работаем в одной частной лаборатории. Мин кивает и задумчиво отпивает из стакана. Конечно, он не думал, что Хенми действительно будет опасаться, что ее муж приревнует ее или начнет высказывать о связях с неоднозначной политической фигурой. Прошлая Хенми, которую он помнит, всегда бы наплевала на чужую точку зрения, даже если она принадлежит ее мужу. Другое дело — Хенми новая, которую он не видел семь лет. Пока две эти персоны полностью друг с другом совпадают. — Раз мы начали с личных тем, — приподнимает уголки губ Чон, — то я тоже не ожидала, что ты подружишься с Хосоком. Она не скрывает своего любопытства. Юнги еле удается скрыть свою досаду. Уж со старшей сестрой Хосока он точно не хотел обсуждать свои отношения с танцором. — Мы не дружим, — бесцветно поясняет Мин. — Просто общались, пока я отрабатывал административку на элеваторе. Большую роль сыграло то, что вы родственники. Без этого я бы никогда его так близко к себе не подпустил. — И ты больше не планируешь с ним общаться? — Нет. — Жаль, — поджимает губы Хенми и снова отпивает чай. — Жаль? — Да, — поднимает глаза на акциониста девушка. — Хосок может казаться очень застенчивым и наивным. Во многом так и есть, но на самом деле в нем много внутренней силы. Я всегда надеялась, что он встретит человека, который помог бы ему эту силу проявить. — Я не тот человек, — уверенно качает головой акционист. — Этого никто не знает, — пристально вглядываясь в чужое лицо. — Иногда нас делают сильными совершенно неожиданные люди. — То есть ты хочешь ему такую же жизнь, как у меня? — раздражается Мин. — Постоянные протесты, полицейские участки, наказания и избиения? — Я желаю ему счастья и свободы. Все люди достигают этого по-разному. Ты за счет протестов, полицейских участков, наказаний и избиений. Ему же нужен просто человек. — Почему ты не можешь стать этим человеком? Хенми несколько секунд молчит и отворачивается: — Я пытаюсь. Но я уже один раз его подвела, очень сильно. И, не знаю, наверное, во мне слишком много вины, чтобы позволить себе претендовать на такую значимую роль в его жизни. Забавно. Так много времени прошло, а они с Хенми все еще до странного похожи: даже в том, что подвели одного и того же человека и теперь нескончаемо винят себя за это. Конечно, нет вины Юнги в том, что он родился таким, какой есть — не способным дать своему истинному избавление от единственной проблемы, из-за которой истинность вообще существует. Однако есть досада и, может быть, сочувствие. Хосок ведь правда не заслуживает такой участи. — Все, достаточно светских разговоров, — девушка с шумом ставит пустую кружку на стол. — Говори, зачем пришел. — Продолжить ту тему, которую ты запретила мне поднимать семь лет назад. Хенми еле заметно хмурится и слегка откидывает голову, как будто заново оценивая человека перед собой: — Так ты все еще помнишь? — Конечно, я помню, — приподнимает бровь с восклицательным знаком Юнги. — Это, возможно, самый большой пиздец, который случался в XXI веке. — Всего лишь геноцид собственного населения, Юнги-я. Какая мелочь, — истерично смеется Чон. — Для тебя, видимо, и правда мелочь, раз ты, зная такую информацию, делаешь абсолютное нихуя, — рычит Мин. На последнем слове женский смех резко обрывается: — О, — сощурив глаза, — я-то как раз делаю, милый. Все эти семь лет делаю. А вот как ты будешь пользоваться этой информацией, мне не совсем ясно. — Как? — хмыкает Юнги. — С каких пор ты начала сомневаться в моих методах? Но в чем-то ты права, я действительно в этот раз буду действовать несколько по-другому. Мы обсудим с тобой этот план, но только после того, как ты все расскажешь. Секунд 30 Хенми ничего не говорит. Пристально вглядывается в акциониста, гадая, какое решение ей стоит принять. Она сейчас на том самом перепутье, когда любое действие приведет к абсолютно разному развитию событий. — Хенми, — уже мягче проговаривает Юнги и чуть наклоняется, чтобы лучше видеть чужое лицо. — Семь лет ты пробивалась до правды самостоятельно. Теперь у тебя есть я, и ты знаешь, что я могу помочь. Просто расскажи мне все, что ты знаешь. На этот раз Чон думает недолго и, зажмурившись, кивает.***
— Cut! — кричит режиссер. Чонгук в тысячный раз за этот вечер тяжело вздыхает и опускает голову, чтобы скрыть лицо за отросшей челкой. Это уже 12 дубль, всего лишь на вторую сцену. Всего лишь на проходку к новой модели Hyundai, которую он должен разрекламировать своим богатым неприступным видом. С «богатством» помогли стилисты, с неприступностью возникли большие проблемы. До этого момента Чонгук никогда не испытывал сложностей с тем, чтобы изобразить bitch face, это 30% его изначального образа. Но сегодня сучья натура никак не желает просыпаться, все место занял растерянный и напуганный мальчик, которому не удается скрыть свое состояние. — Чонгук, это, блять, машина, а не гроб, — шипит на ухо Сохо, который после 12 дубля не выдержал и решил разобраться со своим айдолом самостоятельно. — В чем проблема просто дойти до этой чертовой машины без выражения лица, как будто ты обосрался на месте?! Чонгук сжимает в карманах брюк кулаки, сдерживая себя от того, чтобы впечатать голову Квана в дверь новенького автомобиля. Возможно, это даже бы спасло их неудачную съемку: капли крови разнообразят кадр, и уже никто не обратит внимания на пресное лицо артиста. Вот только у самого Чонгука нет сил не то, что на драку, но даже на словесную разборку с менеджером, поэтому он только устало кланяется: — Простите, Сохо-щи. Мне снова нехорошо. — Почему ты не сказал раньше? — раздражения в голосе все еще больше, чем заботы. — Это началось буквально сегодня утром. Скорее, продолжилось. Все эти полторы недели после встречи с Сарой Чонгук чувствовал себя вполне сносно. Больше никаких подозрительных инцидентов, а вместе с ними — параноидальных мыслей. Он действительно поверил, что просто накрутил себя, перенервничал, но вот сегодня ему проводят небольшую экскурсию в лесу перед съемкой — и его опять накрывает. Да так сильно, что даже спустя два часа съемочного процесса он все еще не может взять себя в руки. — Тебя тошнит, что-то болит, где-то режет? — давит Сохо. — Я не знаю… да, наверное, тошнит, — Чонгук отворачивается от стилистки, которая уже занесла кисточку над лицом, и делает шаг в сторону уборной. — Я отойду в туалет. Извинитесь за меня перед заказчиком, я постараюсь выйти как можно скорее. У Чонгука может быть неоднозначная репутация как личности, но как артиста, профессионала, безупречная, он никогда не давал в себе усомниться. Сейчас все рушится. Съемочная группа кидает на него недовольные взгляды, Сохо плюется ядом. Парень тоже не хочет, чтобы все было так. Он строил свою карьеру так долго, и он не может позволить тревожности из-за абсолютно тупого обстоятельства все перечеркнуть. Поэтому Чонгук идет в общий туалет, меняет табличку на двери с open на спасительное closed, запирается в одной из кабинок и берет телефон. Еще минуту он не решается позвонить. Ему все еще стыдно использовать Тэхена для таких целей, но он все еще слишком сильно беспокоится о своей профессиональной репутации, и он все еще слишком сильно уверен, что фотограф действительно может помочь. На пятый гудок зубы почти до крови прокусывают нижнюю губу. — Ну же, давай, — шепчет парень. Может ли быть, что Тэхен решил больше никогда не идти с ним на контакт? Если так, то Чонгук его не осуждает — достаточно для Кима стресса и сорванных жизненных планов из-за одной случайной встречи. Однако в груди все равно неприятно ноет: старший же говорил, что Чон всегда может ему позвонить. Так почему в самый нужный момент он отказывается от своих слов? Шестой гудок. Седьмой. От бессилия в уголках глаз собираются слезы. Парень решает, что сбросит на десятый. Восемь. Девять. — Да? Чонгук, который уже занес палец над кнопкой сброса, от радости почти роняет телефон. — Тэхен. — Да. Привет, Чонгук-а, — слегка растерянное, но с улыбкой в голосе. Всего от четырех слов Чону уже стало чуточку легче. Хотя это почти ничто по сравнению с объемом тревожности и беспокойства, которое в нем скопилось. От усталости ноги не держат, так что певец садится на крышку унитаза и удобнее перехватывает телефон: — Я не мешаю? — Мешаешь, но очень удачно. Даже не представляешь, насколько вовремя ты позвонил. — Оу, — теперь улыбка проходится и по губам Чонгука. Еле заметная, но все-таки улыбка. — Не за что. Ким на это низко смеется: — Так почему ты позвонил? — Поговори со мной.