«Природу следует затравить собаками, вздернуть на дыбу, изнасиловать, вырвав из нее все ее тайны»
Фрэнсис Бэкон
Пригородные поезда Сеула наполнены запахом еды, шорохом, редким плачем детей и негромкими разговорами. Поезда едут тихо, поэтому все пять органов чувств работают на своем максимуме. Так что и запах еды, и шорох, и редкий плач детей, и негромкие разговоры кажутся громче, ближе, осязаемее. В давние времена самые низшие касты людей от безысходности бунтовали на коленях. Когда и бунта как такового нет, но и покорности настоящей тоже. В мире не осталось крестьян и подданных. Они называют это миром свободных людей, демократией, когда у любого есть право слова, выбора и протеста. Вот только Юнги знает, что в цифровом демократическом мире, чтобы кого-то заткнуть, достаточно о нем ничего не рассказывать. Если нет ничего в Сети — нет ничего и в реальности. Мин понимал, что когда-нибудь принудительное бойкотирование случится и с ним. Когда власти поймут, что чем больше они про него говорят (вне зависимости от того, в каких красках подают информацию), тем популярнее он будет становиться. Теперь они не говорят о нем ничего, замалчивают его существование. Он был к этому готов. И у него достаточно фантазии, а главное, образования, чтобы обхитрить эту нелепую и предсказуемую тактику. В давние времена люди от безысходности бунтовали на коленях. Теперь они перешли к бунту на сиденьях в электричке. Еще никогда акция Юнги не была настолько спокойной, а вместе с тем будоражащей. Ничего не происходит, он просто сидит на своем месте. Напротив молодая девушка, наверняка студентка, ковыряется в телефоне, ни на кого не обращая внимания. Пару раз она кидала на Мина подозрительные взгляды, но как только сталкивалась с ним глазами, мгновенно прятала свои обратно в смартфоне. Ее заинтересовать не удалось. А вот парень, сидящий справа от Юнги, потенциально уже захвачен. Он так же, как и девушка, подозрителен и недоверчив. Однако боковым зрением Мин замечает, что с каждой минутой незнакомец все чаще косится на свежую татуировку у него на бицепсе. — Давай, — одними губами произносит акционист, смотря в чужие глаза. Для удобства он даже приподнимает руку, на которой набит qr-код, и добавляет. — Узнаешь много интересного. Парень поджимает губы, но все-таки наводит телефон и сканирует татуировку. Несколько секунд он с недоверием рассматривает длинную адресную строку, еще раз кидает взгляд на мужчину, но все-таки переходит по ссылке, а после целиком пропадает. Сначала рассматривает сайт, пролистывает все публикации, по итогу останавливается на одной, кликает и погружается в чтение. Юнги большего и не нужно, ему даже не интересно, какую именно статью начал читать парень. Обзор ситуации с одноглазыми любовниками в их стране? Подробный рассказ про трагедию Ирым и Марка, у которых черные продавцы выкрали сына, чтобы приобрести их глаза? Научные гипотезы о происхождении истинности? А, может, причины того, почему госпропаганда вакцины от маскуна смехотворна и жалка? Не имеет значения, что он выберет, потому что абсолютно каждый материал, опубликованный в новом оппозиционном журнале натурщиков «Слепая зона», неповторим и был написан с особой тщательностью и старанием. Поэтому Юнги поднимается, чтобы не отвлекать незнакомца от чтения, и неторопливо идет к выходу из вагона, параллельно разглядывая пассажиров. Внешне ничего не происходит. Это все еще типичный пригородный поезд: с запахом маринованных яиц из-под пакета, который пожилая женщина достала через 10 минут после отправки; с редким плачем ребенка, которого родители никак не могут успокоить; и негромкими разговорами, которых с каждой минутой становится все меньше. Потому что пока внешне ничего не происходит, внутри у каждого третьего пассажира все переворачивается. Короткостриженая девушка делает вид, что спит. Хорошая стратегия, потому что так компании друзей напротив не настолько неловко поддаться своему любопытству и все-таки отсканировать qr-код на ее футболке с подписью «то, что ты так давно хотел узнать». Некоторые участники акции изощряются чуть больше. Следуя примеру своего идеолога, рисуют, делают временные (а порой и не временные) татуировки с тем же самым qr-кодом на разных частях своего тела. Совсем юный парнишка с рисунком на щеке за сегодняшний день уже соблазнил несколько десятков человек, сейчас же он нацелился на жертву посолиднее. Офисный работник средних лет со стороны не поддается на очаровательную открытую улыбку и заманчивые предложения посмотреть, что же скрывается за ссылкой на его лице. Однако по глазам мужчины Юнги видит, что незнакомец поддастся. Любопытство порой сильнее инстинкта самосохранения. Выйдя из вагона на одной из станций, Мин проверяет телефон. Ким Сокджин: Уже 700 тысяч просмотров на сайте. А день даже не закончился Ким не верил в эту идею. Он не был консерватором в вопросах рекламы и промо, однако сомневался, что в многомиллионном Сеуле кучка из 300 натурщиков, без скандирования и яркого привлечения внимания, сможет чего-то добиться. Юнги знал, что смогут, потому что он занимается акционизмом уже больше 10 лет, и прекрасно выучил, какую реакцию ждать от публики на то или иное провокационное действие. Да, их всего 300 человек, но они сейчас везде. Ездят в метро и электричках, пьют кофе в кафе, ходят по улицам, ведут себя совершенно естественно и неприметно. Разве что оставляют после себя на своем месте листок бумаги с вездесущим qr-кодом, кидают ссылки по AirDrop, открывают части одежды и тела, где нарисована странная ссылка, приклеивают листовки с нестандартной рекламой на витрины и столбы. А люди все еще слишком любопытны, и они все еще слишком падки на кликбейт. «Геноцид или истинность: вот в чем вопрос» «Моего сына похитили, чтобы забрать у меня и моего мужа глаза» «Как и почему правительство продолжает игнорировать один из самых жестоких черных рынков Кореи» «Светофоры, цветные вывески и дорожные знаки: 10 ошибок в планировке Сеула, которые мешают жить» Люди уже заинтересовались и начинают репостить статьи в социальных сетях. Этого никто не может остановить. Те, кого насильно сделали слепой зоной всей страны, сейчас открывают глаза на правду каждому ее гражданину.***
Сенсорный экран дверного замка смотрит прямо в душу. Хосок стоит перед ним уже минут пять и все не решается ввести нужные цифры кода. За это время мимо него успели пройти два жильца из других квартир. Оба подозрительно косились, видимо, раздумывая, кто он: стеснительный грабитель или безумный бывший. Чон просто стеснительный и, может быть, совсем чуть-чуть безумный. Иначе не стал бы из-за своих опасений ехать ночью к сестре после тяжелейшего дня на элеваторе, чтобы после разговора сразу поехать обратно, потому что они на грани запуска нового сезона и у них на счету каждый час работы. Слева гудит запущенный лифт. Хосок прислушивается, надеясь, что человек выйдет не на этом этаже. Ему не везет, через минуту дверцы разъезжаются. Незнакомая женщина с ребенком проходит позади него, пока парень порывисто вводит нужный код. Еще одной пары подозрительных глаз он не выдержит. Открыв дверь и сделав шаг за порог, Хосок тут же натыкается на Хенми, привалившуюся к стене со сложенными на груди руками: — Я слышала твое шарканье, — поясняет она. — Все думала, когда же ты, наконец, зайдешь. — Извини. — Да ладно, — пожимает плечами, — зато чайник успел вскипеть. Девушка нежно улыбается и, подойдя, крепко обнимает: — Я так давно тебя не видела. — Прости, — шепчет Хосок, зарываясь носом в мягкие волосы сестры. — Сонсенним последние пару месяцев совсем бешеный из-за нового сезона. Хенми не скрывает смешок и, отстранившись, легко щелкает младшего по носу: — Не извиняйся зазря. Тем более за Чимина, который не дает тебе продыху. Он всегда был обсессивен по отношению к своим проектам и работе. В университете это проявлялось не так сильно, но это был лишь вопрос времени, когда его маниакальность разовьется до вселенских масштабов. Хотя меня ужасно раздражает, что эта маниакальность затрагивает и тебя. Хосок криво улыбается. Знала бы нуна, что обсессивность Пак Чимина касается не только его работы. — Тебе какао, как и всегда? — спрашивает девушка уже на кухне. — Ага. Чон Хенми делает лучший какао, который можно найти. На самом деле именно из-за нее Хосок стал зависимым от этого напитка и старается делать его себе каждый вечер перед сном. Пусть самостоятельно он выходит не таким же потрясающим, как из рук его сестры. — Даичи-щи спит, да? — присаживаясь на стул, полушепотом спрашивает парень. — Спит, — в полный голос отвечает Хенми, подогревая молоко. — Но он в берушах, к тому же сон у него ужасно крепкий, так что забей. Можешь хоть на кастрюлях что-нибудь сыграть — он не услышит. Мужа нуны Хосок любит чуть меньше, чем саму девушку. Несмотря на разность менталитетов (Даичи — японец), языкового барьера и 15-летней разницы в возрасте, их отношения очень нежные и близкие. Мужчина фактически воспринимает Хосока как своего младшего брата. Так что нарушить сон второго по значимости человека в своей жизни Чон хочет меньше всего. Стоя за плитой, Хенми с напускной веселостью расспрашивает парня про новый сезон в «Театре 4:33», про жизнь, отношения с другими новобранцами. В этом особо нет смысла, потому что большую часть она и так знает из регулярных телефонных разговоров. Однако Хосок все-таки чуть-чуть расслабляется. Но ровно до того момента, когда кружки с дымящимися какао оказываются на столе, а Хенми задает главный вопрос: — Так что случилось? Вместо ответа танцор молча достает из кармана телефон и показывает открытую статью «Слепой зоны» про гипотезу генетического происхождения истинности. Сегодняшний день на элеваторе был тяжелым не только из-за бешеной подготовки к новым представлениям, но и из-за паники, которую вызвала новая акция Ассоциации. Сначала все было достаточно мирно, почти никто из труппы не обращал внимания на странных посетителей с qr-кодами на теле и одежде. Но когда знак стал появляться на стенах зернохранилища, Чимин взорвался. Хосок стоял рядом, поэтому прекрасно видел, в каком бешенстве тот набрал Юнги и с ходу начал материть. Пассаж был длинный, громкий и хитросплетенный, но сводился к одной мысли: «если твои дружки нахуй не съебут с моей территории, я самолично вышвырну их с 14 этажа, дав напоследок посмотреть через окна хоть на какое-то подобие искусства, на которое вы претендуете». Потому что да, мотивы Пака были все те же — «политика портит искусство». — Видела, и? — отхлебывает из своего стакана Хенми, мимолетно глянув на экран. — Ты знала об этом? — хмурится Хосок. — Что они запускают оппозиционный журнал? Да. Юнги сказал мне, что они планируют что-то такое. Я рассказала ему свою гипотезу про истинность, честно говоря, не ожидала, что они будут ее обозревать, пока ничего не доказано. Но, видимо, они решили подготовить людей к тому моменту, когда исследования будут готовы. — И что еще ты ему рассказала? — все сильнее хмурится парень. Хенми так и не отпивает из кружки повторно. На секунду задерживает край у губ, а после медленно опускает стакан, лениво склоняя голову к плечу: — Ты намекаешь на родителей? Он не в курсе, но уверена, что в скором времени узнает. Я дала ему некоторые наводки. Танцор с раздражением отодвигает от себя свой стакан, так не сделав из него ни глотка. От любимого какао тошнит. От любимой сестры, честно говоря, немного тоже. Но гораздо больше ее слова вызывают непонимания и злости. — Чего ты добиваешься?! — уже не контролирует громкость голоса Хосок. — Ты же понимаешь, что мама с папой как ключевые фигуры в создании вакцины будут его главной целью. Хен начнет под них копать, чтобы дискредитировать их разработки, узнает, с чего они начинали, как проводили свои исследования. А потом, потом… Он не хочет продолжать. Хенми с удовольствием делает это за него: — …узнает про тебя, да. Этого я и хочу. Она снова берет кружку и с литым спокойствием на лице отпивает. Девушка источает уверенность и невозмутимость, но в глазах столько непробиваемого холода, что ясно — молить и уговаривать бесполезно. Тем не менее Хосок молит: — Они же твои родители. — А ты мой младший брат, — рычит Хенми. — Пусть неродной, но сейчас ты для меня — вся семья, которая есть. От родителей я давно отказалась, еще в университете, когда поняла, какую гигантскую ошибку они делают. Им было абсолютно плевать на все мои доводы, они будто застряли в XIX веке, когда все были уверены, что человек — это бог, и мы вольны плевать на все законы природы, потому что способны ее целиком подчинить. Они даже не хотели подумать, что если теория верна, то после повсеместного введения вакцины природа ударит по нам в ответ так сильно, что через 200-300 лет человечество превратится в кучку деградирующих имбецилов. Гораздо больше их волновали собственные амбиции, желание доказать свою ученую уникальность и способность победить всемировую болезнь. Настолько волновало, что они наплевали не только на законы природы, но и на законы собственной страны, ради которой так стараются. Мне мерзко называть таких людей своими родителями. И если у Юнги получится довести дело до конца, то я с удовольствием буду свидетельствовать против них в суде. У танцора мороз по коже от абсолютной ненависти в глазах сестры. Да, Хенми не общалась с родителями, те же всегда говорили Хосоку, что у них один ребенок, пусть он и приемный. Парню все казалось, что когда-нибудь эта размолвка закончится, и они станут полноценной семьей. Сейчас понимает — не станут. — Они не настолько плохие люди, Хен-и. — Да что ты? — скалится. — Они ставили опыты на людях. На тебе, блять, их ставили. Пора открыть глаза, Хосок. Я понимаю, что ты всегда мечтал иметь семью, но это не те люди, которые заслуживают называться твоими родителями. — Но они мои родители, — брови изламываются. Так же, как и голос. — И я люблю их и не хочу, чтобы с ними что-то случилось. Хенми устало откидывается на спинку стула. Они много раз обсуждали эту тему, и девушка давно поняла, что Хосок несгибаем в своей нездоровой привязанности к родителям. К фактически незнакомым людям, которые забрали из приюта и позволили одинокому несчастному подростку называть себя «мама» и «папа». — Если Юнги все-таки о чем-то догадается и придет к тебе, чтобы все узнать, ты будешь ему врать? Парень замирает под прямым взглядом. До настоящего времени он и сам не знал, как поступит. А когда вопрос произнесли вслух, еще больше теряется. — Я не знаю, — беспомощно бегая взглядом по кухне. — Я не хочу врать хену, просто не смогу лгать ему в лицо. Но я и не хочу вставать на чью-то сторону. Зачем, Хен-и, боже, зачем? — парень впивается пальцами в свои волосы. — Всем стало бы лучше, чтобы ту ситуацию больше не ворошили. Девушка с болью выдыхает и, протянув руки через стол, сжимает в своих ладонях тонкие юношеские пальцы: — Нет, Хосок-и, страшные ситуации должны вскрываться, чтобы они больше не повторились, а люди, которые их совершили, понесли наказание. Пусть ты любишь родителей, но ты должен осознавать, что то, что они сделали — абсолютно бесчеловечно. Если не ради себя, хотя бы ради меня, пообещай, что, если Юнги узнает, ты расскажешь ему все. Он сможет правильно воспользоваться этой информацией. — Обещаю, — через силу произносит Хосок. — Но я буду молиться всем богам, чтобы он не узнал. Хенми кивает и, отпустив руки брата, поднимается и берет чужую кружку с так и не тронутым какао. Она в полной тишине заново подогревает напиток, периодически косясь на младшего. Он очень расстроен. Хотя нет, скорее, запутан. Это не страшно. Даже хорошо, что Хосок узнал все сейчас: больше времени, чтобы в свое время решиться принять правильное решение. Вылив обратно в кружку подогретый какао, она уверенно ставит его перед братом с четким приказом: «Пей!» Хосок подчиняется, сразу за раз выпив половину. Садясь на стул, она неожиданно даже для самой себя прыскает. — Ты чего? — отлипая от стакана, хмурится Хосок. У него над губой появляются шоколадно-молочные усы. Хенми расплывается в нежной улыбке: она не понимает, как человек с таким травматичным прошлым смог остаться настолько невинным ребенком. — Да так, — все еще через смех. — Просто подумала, что теперь еще больше хочу, чтобы Юнги узнал о том, что случилось. Просто, знаешь, чтобы посмотреть на его лицо: когда он поймет, что та сенсация, которую он так ищет, находилась все это время у него под самым носом.***
Было что-то фантастическое в том, как она себя подавала. Несмотря на свой маленький рост, Аями умела затмевать собой всех в комнате: громким голосом и смехом, уверенной походкой, едкими, но меткими фразами. Она была не просто нетипичной японкой, она была нетипичным айдолом и человеком. Эта эксцентричность и вскружила в свое время Чонгуку голову. Сейчас, в его квартире, девушка двигается непривычно робко. Бегло осматривает стены, мебель, вещи, которые видела десятки раз, но на которые как будто уже не имеет права смотреть. Вероятно, такое отношение — последствие их резкого недобровольного разрыва. Они даже не успели решить, кем друг для друга останутся: незнакомцами-бывшими или неким подобием друзей. Они до сих пор на самом деле не знают, но Чонгук точно не хочет, чтобы Аями чувствовала себя непрошеным гостем в его доме. Он ведь сам ее пригласил. — У тебя… грязно, — сама удивляется своему замечанию девушка. — Сказал человек, у которого в завалах мусора в комнате я как-то нашел вырванную с корнем дверную ручку. При том, что в квартире все дверные ручки были на месте. — Хей, — Аями за два шага сокращает между ними расстояние и нацеливает указательный палец в грудь, — во-первых, это было в нашей старой общаге с мемберами. В той самой общаге, в которой тараканы и клопы жили дольше, чем все жители дома. В таких условиях, знаешь ли, не до уборки. А во-вторых, я специально забрала ту дверную ручку из дома на случай, если наши сломаются. Это называется пре-дус-мо-три-тель-ность, дорогой. — Это называется срач, дорогая, — с ухмылкой мурлычет Чон. — Посмотрим, как ты запоешь, когда у тебя сломается дверная ручка и ты не сможешь ее заменить, потому что они закончатся во всем городе. — Хотел бы я посмотреть на Апокалипсис, при котором во всем городе исчезнут все дверные ручки, — смеется парень. Она не отвечает. Хотя наверняка нашлась бы, чем возразить. Вместо слов она просто улыбается и смотрит ласково снизу вверх. Аями едва ли достает ему макушкой до подбородка. Их разница в росте тоже была в свое время его слабым местом. Это выглядело мило и сексуально одновременно. — И все-таки у тебя грязно, — серьезнее произносит девушка. — Ты ведь всегда следил за чистотой. Что-то случилось? Случился Ким Тэхен, после встречи с которым жизнь почти каждый день начала вытягивать из-за пазухи все более непредсказуемое дерьмо: начиная от ложной вакцинации, заканчивая фантомным сталкером. Фантомным, потому что Чонгук все еще не знает, существует ли он на самом деле или собственный мозг просто его выдумал. Парень вздыхает и садится за стол, приглашая жестом гостью сесть на соседний стул. — Думаю, ты и сама знаешь из новостей, насколько вокруг меня сейчас все… рыхло. Аями осторожно присаживается рядом и, поджав губы, кивает: — Мне все еще не верится, что ты решился на вакцинацию. — По-моему, именно от меня в первую очередь этого стоило ожидать. — М-м, не совсем, — качает головой. — Ты всегда был очень категоричен к истинности, как огня боялся встретить своего соулмейта. Я прекрасно помню твое выражение лица, когда мы решили проверить нашу связь и поняли, что ее нет. Ты, конечно, пытался скрыть свои эмоции, но ты буквально светился от облегчения и счастья, как будто тебе пришли абсолютно чистые результаты по ЗППП. Но при этом ты никогда не был настолько радикален, чтобы решиться на такой серьезный шаг. Ты ведь прекрасно понимал, что он повлияет не только на твое здоровье и будущее, но и на твою репутацию в данный момент. — И тем не менее, — поднимает голову Чонгук, чтобы соврать прямо в глаза, — я это сделал. — И ты доволен этим? — не отводя взгляд. Был бы он доволен, если бы на самом деле сделал себе операцию? Если бы это случилось до встречи с Тэхеном, то да, определенно. Жизнь была бы гораздо проще. — Скорее да, чем нет. Девушка совсем не весело усмехается и с большим напором продолжает: — Даже после статей «Слепой зоны»? — Боже, Аями, — морщится Чонгук. — Давай хоть сейчас не будем поднимать эту тему. Я последние два дня из каждого угла это слышу. — И правильно, что слышишь, — повышает голос девушка и на эмоциях вскакивает со стула, — потому что это напрямую тебя касается! Ты же фактически стал промо-лицом всей этой государственной кампании. И если вначале это выглядело слегка продажно и недальновидно, что вот мальчику просто захотелось сделать укольчик и стать свободным, то сейчас, когда Ассоциация выдвинула свою правду на маскун, все разделились на два лагеря. И ты, оппа, сам того не предусмотрев, занял очень важную позицию в одном из них. Начнется политическая грызня, где каждый будет доказывать свою позицию. И если именно Ассоциация окажется права, то ты останешься в проигравшей команде и вряд ли это пройдет бесследно для твоей репутации и карьеры. — Думаешь, я сам этого не понимаю?! — взрывается Чон. — Думаешь, меня не ебут каждый день в NSA в попытках решить, как, блять, не попасть под огонь?! Не думай, что открыла мне глаза на правду, я и сам прекрасно осознаю, в какое беспросветное дерьмо попал. — Я просто беспокоюсь о тебе, — почти беззвучно, но очень напугано произносит девушка. — Прости, прости, Аями, — нежно берет маленькие трясущиеся ладошки в свои руки Чон. — Мне не стоило на тебя кричать. Просто я на взводе последние сутки. — Все хорошо, — улыбается певица и, в ответ сжав чужую ладонь, садится обратно, — не надо было начинать этот разговор. Ты не для этого меня позвал. Чонгук кивает. Действительно не для этого, хотя только от упоминания всей ситуации со «Слепой зоной» снова погружается в свои мысли. Про новый оппозиционный журнал натурщиков он узнал не из социальных сетей, не от знакомых и даже не из гримерки, которая всегда полнится слухами. Он узнал от своей компании, которая к вечеру того же дня, когда проводилась qr-акции Ассоциации, пригласила его на ковер. Сначала Чонгуку показали статью, ту самую, самую сенсационную, а после письмо с электронки от адресата «Пресс-центр Голубого дома». Если убрать весь формально-уважительный тон и традиционное литье воды, в сухом остатке выходило следующее: «мы помогли вашему артисту незаконно вписать свое имя в лист первых подопытных, вы теперь помогаете нам». Предложение было закономерным, но от того не менее мерзким — стать главным рекламным лицом разработанной вакцины. Ебло-торговлей Чонгук занимался много, но настолько низко еще не опускался. Руководство NSA, уже тысячу раз пожалевшее, что решило поучаствовать в этой политической трагикомедии, его блевотные позывы разделило. В ответ написало длинное раскаланивающееся письмо, сводившееся к простому «мы подумаем». В обычной ситуации это бы означало отложенное «нет». Сейчас «мы подумаем» полностью соответствовало своему смыслу — мы подумаем, как же от вас отъебаться поуважительней, чтобы в знак несогласия и глубоко затронутого себялюбия вы на нас не пустили налоговую проверку или что-то посерьезнее. Чонгук почти стер себе зубы от злости. Поначалу на свою тупую компанию, потом на всю ситуацию в целом, а дальше — на Тэхена. Он знал, сколько хейта льется на Чона из-за мнимой вакцинации, они несколько раз это обсуждали, и фотограф всегда искренне его утешал и поддерживал. Почему Ким не предусмотрел, почему не попытался остановить Ассоциацию от публикации одной-единственной статьи, неужели даже не подумал, насколько пагубно это скажется на Чонгуке? Парень был в бешенстве, но устраивать скандал не собирался. Так что ночью, в их традиционный соревновательный час, отправил Киму первую попавшуюся фотографию. Тот кинул свою, как всегда, поразительно изящную и завораживающую. Тэхен попытался начать разговор, Чон сухо отписался «прости, очень устал, поболтаем в другой раз». На утро вскипевшая злость остыла. Просиживая очередное экстренное собрание в компании, попытался поставить себя на место фотографа и понял, что вообще-то тот занимает самое низшее звено во всей иерархической системе Ассоциации и вряд ли может на что-то повлиять. Что он и попал туда добровольно-принудительно и далеко не всегда в восторге от того, чем занимается. Чонгук осознал, что на самом деле они находятся в примерно одинаковом положении, вот только по разные стороны баррикад. Самое ироничное, что все эти отвратительные обстоятельства жизни, с которыми им обоим приходится мириться, являются следствием одной конкретной причины — их истинности. Чонгук вырывается из своих мыслей, только когда его зовут уже в третий или четвертый раз. — А? — Оппа, — хмурится Аями, — ты в порядке? — Да-да, — Чон зажмуривается и надавливает пальцами на глаза, — прости. Говорю же, слишком много всего происходит в последнее время. — Зачем ты меня пригласил? — спрашивает в лоб. Вопрос отличный. Вот только ответ вряд ли будет таким же. — Я хотел тебя еще раз увидеть. Просто чтобы, знаешь, нормально поговорить, а не так, как мы закончили наши отношения. — То есть ты, — девушка показательно вскидывает бровь, — пригласил меня ночью к себе в квартиру, чтобы просто… обсудить по-человечески отношения, которые закончились несколько месяцев назад? Гонора и недовольства в голосе много. Но вполне обоснованного. Со стороны его объяснения и правда звучат очень невразумительно. — Ты не веришь мне? — Это… — Аями на несколько секунд поджимает губы. — Ты же сам сказал, что сейчас у тебя очень много всего происходит. Наш не самый красивый разрыв на фоне всего этого выглядит мелочью. Мягко говоря. Чонгук не назвал бы это мелочью еще несколько месяцев назад. После навязанного разрыва он страдал по Аями сильно (даже плакал), пусть и всего несколько дней. Потому что потом он встретил Тэхена, началась вся эта ужасная канитель с мы-уничтожим-жизнь-твоего-истинного-и-твою-в-том-числе-если-ты-попытаешься-нам-помешать, и он уже не мог думать ни о чем другом. В следующий раз Чон вспомнил о своей бывшей возлюбленной только утром после вписки с 97-лайн. Встал тихо с кровати, оценил незнакомку, которая секунду назад грела бок, начал собираться, пытаясь никого не разбудить. Он уже почти вышел из квартиры, как натолкнулся на хмурый взгляд одного из собутыльников, который подпирал плечом дверной косяк. «Быстро же ты ее забыл» — пренебрежительное полушепотом. Это осуждение ударило сильно и больно. Ведь правда, Аями. Девушка, с которой он наполовину в шутку-наполовину всерьез обменивался вариантами стран, в которых они проведут медовый месяц. Девушка, с сообщений которых начинал свое утро. Та самая, на которой он действительно хотел в далеком будущем жениться. Этого желания больше не было. Но стыд от того, как погано он с ней поступил (пусть и не по своему желанию), начал проедать. Все чаще на грани сознания стала всплывать мысль, что хорошо бы закончить все нормально, по-человечески, как Аями того заслуживает. Да, в масштабе всех проблем Чонгука — это было мелочью. Но как учат психологи: если дел так много, что вы боитесь за них браться, начните с самого легкого. — Я очень тебя уважаю, Аями, — хрипло начинает Чонгук. — Мне очень стыдно, что все так закончилось, ты знаешь, что я не хотел этого. Все месяцы думал об этом, спрашивал себя, как она, как у нее дела. Мне показалось правильным, если мы еще раз встретимся и нормально поговорим. — У нас был камбек, скоро будет концерт, — безэмоционально чеканит девушка. — Это касательно того, как у меня дела. А если говорить о том, как я, то… хреново. Понимаю, что ты хотел бы услышать, что я забыла и живу счастливой жизнью, но я тоже уважаю себя и свои чувства. И я, — брови болезненно изламываются, — я все еще очень скучаю по тебе, Чонгук. Аями становится как будто еще меньше, зажавшаяся, очень уязвимая в своей непрошедшей любви. У Чонгука все сжимается от ее вида. — Я тоже очень скучал, таё. Знакомое ласковое прозвище («солнце» с японского) вырывается легко, так же как и само признание. Он сказал не очень точно, потому что скучал, к своему стыду, не по самой девушке, а, скорее, по их чувствам, по тому кружащему счастью и любви, в которых пребывал. Она смотрит на него все еще уязвимо, но с просыпающейся в глубине глаз надеждой и податливостью. На эту секунду ему удается вернуться в те времена, он будто снова влюблен, чувствует себя уютно и по-домашнему тепло. Она тоже это чувствует. В этом совместном ощущении они молчат, но поочередно обрывками начинают тянуться друг к другу, прекрасно понимая, что должно произойти. Ее губы знакомые, все такие же мягкие и маленькие. Поцелуй неглубокий, очень осторожный, чтобы дать время снова вспомнить и привыкнуть. Что-то становится не так, когда Аями, не отрываясь от губ, забирается к нему на колени. Поцелуй углубляется, очень быстро превращаясь в нечто вязкое и жадное. Это все так знакомо: ее бедра, ноги, спина, но что-то не так. Чонгук сам на себя злится, сжимает чужие ягодицы чуть грубее, чем нужно. Но девушку все устраивает, она горячо через еле слышный стон выдыхает ему в рот. Звук тоже очень знакомый, раньше от него он бы почувствовал еще большее возбуждение, сейчас он чувствует… предательство. Свое собственное предательство, граничащее с изменой. Абсолютно неправильное чувство, но не поддаться ему он не может. — Нет, Аями, нет, — насильно от себя отрывает, — это не то, что я хотел. — Неужели? — с нескрываемой иронией шепчет девушка и опускает голову, начиная целовать шею. Чонгук дает себе несколько секунд, чтобы глубоко вздохнуть и вдоволь прочувствовать реакцию собственного тела — отторжение, тотальный холод, неприязнь. Этого достаточно, чтобы решиться. Аккуратно, но настойчиво он спускает Аями с колен и насильно усаживает на соседний стул. — Это правда не то, ради чего я тебя позвал, — игнорируя чужой взволнованный взгляд. — Я хотел поговорить, решить, кто мы друг для друга: и либо остаться друзьями, если бы ты захотела, либо поставить точку. Видимо, придется остановиться на последнем. Она, растрепанная, тяжело дышащая, все еще не верит. — У тебя кто-то есть? — болезненное. — Нет. Нет. — Ты в кого-то влюблен? — Нет. Он был уверен, что нет. — Тогда… — Аями, хватит. Не надо искать причины. Мы просто ставим точку. Прости. Она закидывает голову, чтобы сморгнуть влагу, проступающую на глазах. На слезы женщины (особенно когда-то любимой) всегда больно смотреть. Чонгуку самому хочется разрыдаться. Не стоило приглашать Аями, сделал все только хуже. Не только ей, но и себе. Предательство. Он не должен его ощущать. Он был уверен, что не должен.