«А знаете, в чем проблема? В том, что человек больше боится, чем надеется»
Октав Паранго, главный герой романа «99 франков», высказал однажды одну циничную мысль: «Человек — такой же товар, как и все остальное, и у каждого из нас свой срок годности». Эта фраза, так же, как и весь роман, была навеяна новой философией XIX-XX века об отчуждении личности. О придаточности человека всему происходящему, когда ты становишься живым трупом, объектом манипуляции рекламы, медиа и собственного труда. О том, что «конкретная жизнь каждого человека деградировала, превратившись в спекулятивную вселенную». Вселенную, в которой цитата на цитату, копия на копию, виртуальное на реальное, а ты в ней — объект без права выбора, потому что за тебя решают, что потреблять и как воспринимать. Юнги никогда не был пессимистом (насколько бы ни казался таковым со стороны). Еще в университете он очень осторожно подходил ко всем философским трактатам, идеям и романам, которыми его так настырно пичкали на философском. В своем познании он явно уступал великим умам человечества, но одну вещь знал наверняка: чужие мысли не должны делать тебя их энтузиастом и ярым приспешником, они лишь способ выработать собственную стратегию жизни. Однако фраза Октава Паранго стала исключением из правил, ей он полностью доверился и подчинился с совершенно неприсущим себе юношеским максимализмом. Собственную товарность Юнги признал давно. Он публичная личность, оппозиционная фигура, один из самых радикальных акционистов Кореи — вот его портрет. Мин торгует своими идеями, упаковывая их в провокационную обертку, чтобы побольше клюнуло. И как бы он ни ценил своих сторонников и публику, все они объекты его манипуляции. Искренней, осмысленной, жертвенной, но манипуляции. И да, следуя второй части цитаты всей жизни, Юнги быстро уяснил, что, как и у всех вокруг, у него есть срок годности. Не как живого существа, нет — как товара. На человеческий гарантийный срок влияют многие вещи: производство (семья и стартовый капитал), условия хранения (качество жизни и верное развитие своих навыков), потребление (удачное воплощение своих идей). Но в гораздо большей степени на потребительские свойства человека влияют другие люди и то, что они приносят в его жизнь вместе с собой — предательство, разочарование, обиды, месть, собственные манипуляции. Мин Юнги у себя один. Тотально один, от слова единица, без возможности добавочных математических знаков «+» и тем более «–». Именно поэтому еще в 19 лет он твердо укоренился в конкретной мысли: если общество отчуждает его, он будет отчуждать людей в ответ. Распределять их по категориям, чтобы заранее знать, что и от кого ожидать. Потребовалось всего три группы: Те, против кого он борется. Они принесли войну, цель жизни и бесконечный поток живой агрессии, которая идеально воплощается в политическом арт-движении. Те, кого он пускает в свою постель. С ними пришли азарт, влечение и свобода. Те, с кем он сотрудничает. Благодаря им он открыл для себя товарищество, общность и новые способы воплощения своих идей. Его все устраивало, он был доволен — все люди, приходившие в его жизни, вписывались в его модель так же свободно и точно, как легковой автомобиль в границы парковочного места. Даже Пак Чимин, который в свое время упрямо старался выбиться из навязанных рамок, оставался просто отличным соратником и еще более запоминающимся любовником. Все было нерушимо и безупречно. До появления Чон Хосока. После изучения документов с компьютера Со Минсу на двое суток Юнги растерял весь человеческий облик. За это время он скурил три пачки сигарет, не сказал ни одного слова (сколько бы Джин ни пытался вывести его на разговор), мужчина не мылся, не чистил зубы и практически ничего не ел. Мысли в голове крошились, Юнги старательно собирал их во что-то единое, но каждый раз отвергал, разбирал и пытался собрать что-то новое — ему не нравились выводы, к которым он приходил. Он практически не думал о Хенми. Мин очень быстро понял мотивы ее молчания. Более того, на ее месте он бы поступил, скорее всего, точно так же. Будь его родители замешаны в подобном бесчеловечном дерьме, он бы тоже их отверг, скрыл этот факт жизни от всех людей и попытался в одиночку искать методы борьбы с родственниками. Наверняка все эти годы Хенми тщательно разрабатывала план действий, а сейчас просто дожидается нужного момента, чтобы ударить. Но Чон Хосок. Мальчишка, которого с самого начала не получалось распределить ни в одну категорию. Мин был уверен, что и не нужно: слишком неопытен и далек от политической повестки, чтобы с ним сотрудничать; слишком мал и невинен для секса без обязательств. Факт истинности ничего не изменил. Хосок оставался в глазах Юнги ребенком, которого тронешь — и на глазах сломается. Кто бы мог подумать, что у этого ребенка скелетов в шкафу больше, чем у акциониста сломанных костей. Все эти два дня Мин топился в гневе и непонимании: как мог не заметить, как мог оказаться настолько легко обманутым. Юнги вспоминал все разговоры на элеваторе, когда делился с танцором своими идеями и мыслями, объяснял, почему уже 10 лет борется против правительственной антимаскунной идеологии. А Хосок смотрел своими невинными оленьими глазами и делал вид, что ничего не знает, а главное, не понимает, что мужчина перед ним борется не только против правительства, но и против его собственных родителей. С особой ненавистью Юнги вспоминал момент, когда одним вечером Хосоку позвонила его мать. Он мило с ней ворковал, смущенно отказывался от денег, которые уже перевели ему на карту. Мин тогда подумал, какой же парень перед ним все-таки невинный и беспомощный. Ребенок, ей-богу. Сейчас Юнги думает, какой же он сам все-таки доверчивый долбоеб. И ведь совсем уже не ребенок. 30 лет прожил, а купился на смущенную улыбку и простодушный вид. Чон Хосок был на грани того, чтобы по гроб жизни оказаться забетонированным в третьей категории миновой жизни — те, против кого он борется. Но каждый раз что-то не давало. Возраст — 15 лет. Состояние — неудовлетворительное. Почему Кинсу и Хеджин решились испытать вакцину на собственном сыне? Были так уверены в хорошем исходе? Положительного результата они так и не получили. В таком случае как Хосок, пережив все последствия «неудовлетворительного» статуса (а Юнги видел всё богатство побочек), может так спокойно миловать со своей матерью и продолжать молчать? Он точно не запуган и точно не является жертвой шантажа (слишком много любви было в его голосе, когда он разговаривал с Хеджин по телефону). Тогда что остается? Мальчик банально туп и недальновиден или просто эгоистичен и готов принять все аферы своих родителей, лишь бы дорого жить и ни в чем себе не отказывать? Юнги не понимает. У него бесконечный список вопросов к этому человеку. И он их обязательно задаст. Пока же Мин мучится другой нерешенной проблемой — он все еще не знает, к какой категории отнести танцора. В голове неприятно щекочет от этой неопределенности и неспособности принять решение прямо сейчас. Тот, против кого он борется Тот, кого он готов пустить в свою постель Тот, с кем он решится сотрудничать Кто же ты, Чон Хосок? А в голове щекочет не только от неопределенности, но и от досадной мысли, что, кажется, Чон Хосок вне установленных жизненных рамок. Чон Хосока не получается отчуждать.***
На третий день Юнги решает позвонить Хенми. Вместо приветствия он задает всего один вопрос: «Это правда?». Если бы девушка попыталась уточнить, что именно, он бы не смог ответить быстро. Потому что вопрос включал… всё. Это правда, кто ваши родители? Правда ли, что Хосок был одним из первых испытуемых? Верно ли он понял, что Чону абсолютно плевать на то, чем занимается его семья и что собственным участием он приблизил вакцину к массовому выпуску? — Да, — без всяких уточнений сухо произносит Хенми. Они давно научились отлично понимать друг друга. Ему не нужно переспрашивать «что да?». Потому что ее «да» тоже включало ответ на всё. — Я приеду, и ты мне все расскажешь, — ставит перед фактом Юнги и встает с кровати, чтобы начать собираться. — Нет, — отрезает. — Тебе расскажет Хосок, поезжай к нему, желательно прямо сейчас. Не знаю, насколько долго продержится его обещание все тебе рассказать. Юнги недобро хмыкает. Так значит, они были готовы к тому, что он узнает, и даже выработали определенный план действий. Только план неверный: Мин не зря собирался в первую очередь поехать к Хенми — слишком боялся, что не сможет удержать себя в руках при взгляде на танцора. Но, видимо, бывшая соратница не против, чтобы ее братику разбили сегодня лицо. — И Юнги-я, готовься к тому, что некоторую информацию тебе придется вытаскивать из него клещами. Да, она совсем не против.***
Все идет не по плану, когда он приходит на элеватор и уже через 20 минут оказывается не перед лицом Чон Хосока, а в кабинете Пак Чимина. — Какого хуя ты творишь, идиот?! — орет режиссер, бешено мечась по комнате. — Я просто хотел поговорить с Хосоком и спросил в информотделе, где я могу его найти, — пожимает плечами Мин, удобно расположившись на мягком кожаном диване. — А я хочу спокойствия, тишины и отсутствия ебанатов, которые дерутся с моей охраной! Но ничего из этого я не могу найти из-за тебя. — Не моя вина, что твой стафф плохо работает. Действительно. Если бы девушка за стойкой послушно провела его к танцору, ничего бы не произошло. Но она решила позадавать вопросы: «Простите, а вы ему кто?» — Его смерть, — кинул первое, что пришло в голову. Ответ был тупой полушуткой и жестокой полуправдой. Мин правда очень злится на Чона за его молчание и лживую невинность. Но он не собирается его убивать, даже ударить его, скорее всего, не сможет, хоть мысленно и собирался. Потому что все еще есть эта полуправда, в которой он до сих пор не может определиться, как ему относиться к мальчишке. Конечно, он помнит про истинность, но Юнги не будет делать на нее скидку. Истинные — такие же люди, как и все другие, которые могут врать, предавать и разочаровывать. Чон Хосок прямое тому доказательство. Администратор юмора не поняла и позвала охрану. Результат: разбитые костяшки и орущий Пак Чимин. Тем не менее своего акционист все-таки почти добился. — Ты в курсе, что мне придется выплатить охраннику премию за разбитое лицо? — Какая неженка, — тихо смеется Мин. Чимин как-то резко сдувается и, выдохнув, устало заваливается в кресло. Он понял, что старший сегодня не в том настроении, чтобы молча выслушать жалобы и признать свою вину. Хотя когда он вообще был в таком настроении? — Чего ты хочешь? — обреченно спрашивает Пак. — Ты знаешь, — спокойно смотрит на режиссера мужчина. — Мне нужно поговорить с Хосоком. Чимин оскаливается и, коротко хохотнув, бросает: — Ты как бешеный пес набросился на охранника, когда он преградил тебе дорогу. Даже сейчас у тебя потряхивают руки и расширены зрачки. Без понятия, что у тебя за разговор с Хосоком, но явно ты ему не предложение руки и сердца собираешься делать. Мне хватило на сегодня разбитых лиц моих сотрудников. Так что для начала разберись со своим внутренним гневом, хен. Проколи внутривенно настойку валерьяны, пройди курс иглоукалывания, продрочись, мне плевать, как ты это сделаешь. Но только успокоившись, ты можешь попытаться связаться с моим мальчиком. Если я, конечно, разрешу. — С каких пор он стал твоим мальчиком? — С каких пор, тебя волнует, как я его называю? — вскидывает бровь театрал. «Играй, да не заигрывайся, Пак Чимин». Именно этому учил Юнги совсем юного и взбалмошного от неудовлетворенных желаний паренька, которого приручил в университете. Чимин продолжал заигрываться, но делал это так умело, что никто не замечал. Кроме Юнги, который и сейчас видит парня перед собой насквозь. Ревнует. Пытается вызвать ревность в ответ, чтобы прощупать почву и убедиться в своих подозрениях. Мин бы и рад дать позволить кому-то «прощупать» себя, чтобы понять, что же в конце концов внутри него происходит. Но этого не сможет сделать Чимин — сможет только тот, кого нет сейчас в этой комнате. — Приведи его, Чимин-а, — убеждающе шепчет Юнги, смотря в золотые глаза. — Приведи и ты узнаешь истинное обличье нашего мальчика.***
Хосок сидит как на электрическом стуле. Спинка прижата к дубовому столу позади, корпус повернут к центру комнаты, руки безвольно лежат на подлокотниках. Голова опущена, парень не смотрит на двух палачей, сидящих напротив на кожаном диване. У Хосока растрепанные после тренировки красные волосы, растянутые спортивные штаны и большая белая футболка, открывающая острые ключицы и тонкие предплечья. Юнги до этого никогда не замечал, насколько Чон худой и хрупкий. А еще он никогда не видел танцора настолько безжизненным. В их последнюю встречу Хосок был привычно игривым и трогательным, при этом непривычно решительным и безрассудным, начиная от его вандализма на стенах элеватора и заканчивая… признанием в чувствах. Хосок хотел его поцеловать, он хотел предложить Мину отношения, даже не подозревая, что в силу истинности имеет полное право этого желать. Юнги почти поддался. Он не был влюблен, но был очарован, зацеплен этой детской непосредственностью, чистотой и искренностью. Он почти ненавидел себя за то, как обошелся с Чоном. От того ярость его накрыла в тройном объеме, когда на протяжении последних двух дней думал, что, возможно, и это была игра. Пацан понял, какие проблемы акционист может сулить ему и его родителям, если про все узнает, и поэтому решил подстраховаться: привязать к себе, чтобы исподтишка следить, а при хорошем раскладе заставить отречься от своих целей и принципов. «Играй, да не заигрывайся», твердил Юнги молодому Чимину, и он мог бы посоветовать то же самое танцору. Но Хосок не выглядит заигравшимся. Он выглядит как человек, который вообще не планировал и не хотел играть. — Ты же поним… — холодно начинает Мин. — Понимаю, — перебивает Хосок и, наконец, поднимает голову. — Я все расскажу. У Юнги бегут мурашки от чонова взгляда. Пустого и вселенски уставшего. Он узнает этот взгляд, в свои 18-19 лет у него был такой же в отражении зеркала. Хосок рассказывает коротко и сухо: жил в детдоме, в 15 лет усыновили, через полгода, за месяц до дня рождения, приемные родители в качестве «подарка» решили вколоть ему инъекцию против маскуна. Эксперимент провалился. Мигрени, чувствительность к свету и расфокусированный взгляд полностью ушли примерно через год. Плохое зрение и сниженная восприимчивость к зеленому спектру остались на всю жизнь. Так он и замолкает. Удивительно, но Юнги с Чимином ужасает даже не сама история, а то, как ее преподнес Хосок. Это как вместо просмотра ужастика прочитать его краткое содержание. Видишь, где нужно бояться, но реального страха не чувствуешь. Вот только именно Хосок был тем, кто жил в фильме ужасов, и именно он пытается сейчас сделать вид, что «все в порядке, не обращайте внимания». Именно здесь двух других мужчин в комнате берет холодный липкий ужас и некое отвержение. Потому что непонятно. Ни черта не понятно. Первым оживает Чимин. Он делает глубокий вдох, медленно подходит к танцору и, подхватив рядом стоящий стул, ставит его около парня и садится. — Ты еще кому-нибудь рассказывал эту историю? — заваливается на спинку стула. Он выглядит очень сдержанным, не показывает свой шок. Но только от того, что не может объяснить себе поведение Хосока. Когда человек плачет от горя — ты его жалеешь. Когда человека зажали жизненные обстоятельства и он беспомощен — ты его поддерживаешь. Когда же человек равнодушно рассказывает, как в 15 лет его взяли из детдома, чтобы ставить опыты — ты не знаешь, что делать, и уж тем более, как реагировать. — Не рассказывал, — настороженно отвечает Чон. — Почему? — в стену задает свой следующий вопрос Чимин. — Они попросили. Им так будет лучше. Режиссер шумно через нос втягивает воздух в попытках успокоиться и не взорваться. Несколько секунд он молчит. Нервно протарабанив пальцами по колену, Пак, все еще не глядя на ученика, выдает вслух свои подозрения: — Они шантажируют тебя? — Нет, — совершенно спокойное. Не врет. — То есть, — все-таки не сдержавшись, повышает голос Чимин, — они усыновили тебя, чтобы испытать на тебе какой-то вид тайно синтезированной хуйни. Внимательно следили за твоими побочками. Ты ослеп на неделю, год страдал от мигреней. До сих пор мучишься от мутированного вижена и упавшего зрения. При этом они просят тебя обо всем молчать и никому не рассказывать, и ты преспокойно соглашаешься? — Да. Пак резко поворачивает голову и врезается бешеным взглядом в чужие безразличные глаза. Его тело снова немеет. Если бы Хосоку действительно было плевать, он бы не смотрел настолько пусто. Он бы не отвечал так односложно. Чон бы просто объяснил свою позицию или просто ушел, разозлившись на «допрос». Но он продолжает терпеть неприятные вопросы, чтобы… Что? Доказать, что все в порядке? Нет, убедить, что все в порядке. И что-то Чимину подсказывает, что не только их с Юнги, но и самого себя. — Ты добровольно согласился молчать? — пытается подойти с другой стороны театрал. — Да. Что ж, очевидно, он выбрал не ту стратегию, чтобы пробиться через чужую оборону. — Хорошо, — Чимин кладет ногу на ногу и, не разрывая взгляд, жестко спрашивает: — Тогда какого черта ты рассказал нам с хеном? Раз ты добровольно согласился молчать и искренне желаешь своим холеным предкам всего лучшего. — Меня попросила Хенми, моя сестра, — терпеливо, но так же безразлично разъясняет Чон. Чимин от неожиданности прыскает и даже оглядывается на акциониста, чтобы разделить с ним эту незабываемую секунду абсурда. Но Юнги все еще молчит и не выражает желания принять участия в разговоре. Пока просто наблюдает и изучает ситуацию (Хосока), чтобы как истинный трикстер в нужный момент с ноги ворваться в игру и перевернуть ее. Увидев, что никакой поддержки от старшего ждать не стоит, Чимин снова разворачивается к Чону и саркастично кривит губы: — Ты осознаешь, что в твоих действиях есть небольшое противореч… Комнату разрезает классический айфоновский рингтон, обрывая фразу на середине. Не спуская глаз с танцора, Пак лезет в карман и не глядя принимает звонок. — Да? — нехотя отвечает режиссер. На другом конце что-то долго и запальчиво говорят, от чего режиссер зажмуривается и прижимает два пальца к переносице: — Я не могу пока подойти. Передайте информацию Тане, она на некоторое время меня заменит. Как только я освобожусь… — Иди, Чимин-а, — впервые за последние 20 минут подает голос Юнги. Поймав настороженный взгляд Пака, сразу заверяет: — Ты можешь мне довериться. Я просто поговорю с Хосоком и отпущу его. У меня такие же планы на этот разговор, как и у тебя. Парень размышляет несколько секунд, недоверчиво разглядывая акциониста, и все-таки кивает. — Скоро буду, — бросает Чимин собеседнику и поднимается. Уже у двери он оборачивается на Хосока и мягко напоминает: — В 8 прогонка. Если будешь чувствовать, что не в состоянии, можешь пропустить, — и напоследок смотрит на Юнги. — Расскажи мне потом все, хен.***
Дверь захлопнулась минуту назад, но никто так не произнес и слова. Хосок рассматривает свои колени, интерьер, вид за окном, все подряд, лишь бы не смотреть на акциониста. А Юнги рассматривает Хосока. Он, конечно, не психолог, но достаточно пожил и пережил, чтобы за полчаса хоть что-то разгадать в человеке и составить примерный план действий в общении с ним. План непростой, с большим количество веток развития сюжета и обширным простором для экспромта. Потому что у поломанного человека в голове будет такая же поломанная логика. Выправить ее сложно: даже не из-за того, насколько она искажена, а от того, как сильно верит в нее человек. Но Юнги слишком заинтересован в том, чтобы вывернуть чужое сознание в обратную сторону. — Почему сонсенним был здесь? — смотря на дверь, еле заметно хмурит брови Хосок. — Потому что он опасался, что я могу тебе что-то сделать, — вопреки своим словам миролюбиво отвечает Мин. — Мне стоит бояться? — хмыкает парень, косясь на акциониста. Юнги тихо смеется, качая головой, и поднимается с дивана. Чон тонкой недвижимой фигурой следит за мужчиной все время, пока тот проходит комнату, останавливается около него и невозмутимо садится на стул, который недавно занимал Чимин. — Стоит. Но ты все равно не станешь, учитывая твое атрофированное чувство самосохранения. Легкая ухмылка на губах танцора мгновенно спадает — на лице остается только враждебная настороженность и показательный холод. Юнги даже не мог предположить, что такие эмоции способны показываться на лице Хосока. Но он уже давно уяснил, что парень перед ним далек от того образа, который трудолюбиво выстраивал. — Ты ведь понимаешь, почему Хенми хотела, чтобы ты мне все рассказал. — Да, — пожимает плечами Чон. — Ты делаешь все возможное, чтобы дискредитировать вакцину и остановить ее массовый выпуск. Нуна тоже в этом заинтересована, поэтому она хотела, чтобы ты узнал мою историю и использовал ее против ученых, которые ее разработали, в том числе против наших родителей. — Умница, — растягивает гласные Юнги. — Рад, что ты все понимаешь. — Ты не сделаешь этого. Игры в безразличие давались Хосоку гораздо лучше. Потому что в попытках казаться строгим и жестким он лишь больше демонстрирует свой страх и уязвимость, которые и до этого можно было разглядеть сквозь старательно запрятанные швы. Однако Юнги все еще не знает причину чужого страха и уязвимости. Что не дает ему признать правду? — Что? — бровь с вопросительным знаком красноречиво приподнимается. — Ты не будешь использовать эту историю в своих целях, хен. Юнги всегда смеялся в моменты, когда ему приказывали. После смерти матери не осталось людей, которым он был бы готов подчиняться. Но вот Чон Хосок, поломанный запутавшийся в себе мальчик, который старается диктовать свои условия, но на деле просит. И скорее всего, даже не догадывается, насколько нуждающимся выглядит. У акциониста что-то в груди сжимается от этой нелепой отчаянной игры. Тем более, что Хосок и правда не хочет играть. Вынужден. А Юнги просто хочет помочь. Потому что не может не. — Одна вещь, которую ты давно должен был обо мне запомнить, Хосок-а, — опирается локтями на колени Мин, — я всегда делаю то, что считаю нужным. Это первое. А второе — продолжу фразу Чимина, которую он не успел закончить: в твоих словах и действиях есть крупное противоречие. Если ты понимал мои дальнейшие действия, зачем согласился рассказать о том, что произошло? Юнги обрывает Чона коротким жестом руки еще до того, как из приоткрытого рта вылетают первые слова. — Ты ведь понимал не только мои дальнейшие действия, но и то, что я не откажусь от своих планов. Ты мог бы сдержать обещание родителям, которое держал последние четыре года, и отказаться хоть как-то комментировать произошедшее. Я бы пошел к Хенми, услышал все от нее, попытался бы рассказать эту историю общественности. И даже тут ты мог бы все отрицать и выставить меня лжецом. Но ты сам мне все рассказал. Для чего? Не потому ли, что в глубине себя хочешь, чтобы тебя пожалели? Сказали вслух, что ты жертва и молили за тебя отомстить? Это игра на доверие, где каждое слово может стать последним и после которого не получится сохраниться и вернуться назад. Юнги гадает, сколько же у него свободных жизней. Потому что по глазам напротив видит, что сейчас оступился. –1 жизнь. — А все просто, хен, — разочарованно произносит Хосок. — Верно, ты бы все равно все узнал. Если бы я отказался рассказывать, ты бы пошел к сестре и выслушал ее версию произошедшего. Она бы преподнесла историю в таких красках, что ты сразу бы понесся на улицы с транспарантом, а ваши корреспонденты из Blind zone за ночь бы настрочили десяток разоблачающих статей. Но мне это не нужно. Я хотел, чтобы ты увидел ситуацию с моей стороны, удостоверился, что я не жертва и не считаю себя таковой, меня полностью все устраивает. Меня любят. Обо мне заботятся. Я больше не хочу поднимать свое прошлое. А Юнги продолжает балансировать на хлипких дрожащих камнях в попытках узнать, куда ступить, чтобы не провалиться; пытается разгадать ребус из чужих слов, чтобы понять эту безумную мотивацию молчать и терпеть. Он ведь все равно сделает по-своему, не позволит оставить в тени опыты на людях (боже, блять, на детях, учитывая, что Хосоку было 15). И не только потому, что это его единственная зацепка, чтобы предъявить хоть что-то серьезное против вакцины, но и из-за банальной человеческой справедливости. Преступник должен быть наказан — очень простая истина, с которой согласятся все существующие государства с мало-мальски работающим законодательством. Почему этой истины не понимает Чон? Даже если он правда хочет оставить ту ситуацию в прошлом, он не может не осознавать, что произошедшее — нарушение всех прав и свобод человека. Это бесчеловечный поступок. Невозможно принимать заботу и любовь от тех, кто обманул тебя, вытер ноги, использовал как лабораторную крысу, навредил здоровью и привел к недельной слепоте. Невозможно после этого говорить «меня все устраивает». Если только… — За что ты себя наказываешь? Сознание светлеет от собственной догадки. А Хосок бледнеет, перестает дышать на десяток секунд; как старую хордовую кожу, сбрасывает искусственно натянутые равнодушие и спокойствие. Вот оно. +1 жизнь — Тебя все устраивает, потому что ты считаешь, что заслужил это, да? Веришь, что жизнь просто отыгралась на тебе за какой-то плохой поступок, — продолжает давить Мин. Хосок не выдерживает: — Я ухожу. Пальцы молниеносно впиваются в ноги чуть выше колена и давят, не позволяя подняться. Танцор порывисто хватается за мужские кисти в попытках отцепить от себя руки и начинает сопротивляться еще сильнее, слыша непреклонное: — Нет, не уходишь. — Отпусти! — злится Чон. — Не отпущу, пока мы не разберемся. Хосок еще пару раз дергается, неосознанно царапая чужие запястья ногтями, чтобы сдернуть руки со своих бедер, но его только сильнее вжимают в сиденье. Он сдается, из горла лезет нервный булькающий смех: — Разобраться? — даже не стараясь подавить свою истерику. — Или внушить мне свою позицию, заставить признать в себе жертву и беспрекословно последовать за тобой, хен? — Юнги хмурится, встречаясь с болезненным разочарованным взглядом. — Я не тупой, прекрасно понимаю, что они сделали. Но чем ты лучше них? Ты точно так же хочешь мной воспользоваться в своих целях. Просишь меня предать свою семью, подставить их, лишиться всего, что у меня есть, и ради чего? Почему я должен сделать это ради тебя? Потому что ты мой истинный, так и просится из губ. Этот аргумент бы сработал. Хосок больше всего на свете мечтает встретить своего соулмейта. Юнги теперь понимает почему: человек, который большую часть жизни провел в одиночестве, лишенный близких и любимых, видит в истинности последнюю надежду обрести семью. Один единственный человек, который только твой. С самого начала и навсегда. Он держится за своих родителей, за их «любовь» и «заботу», потому что уверен, что, если от них отречется, потеряет все и снова останется один. Юнги мог бы их заменить. Мог бы стать самым родным человеком для Хосока. Но способен ли он? Это ведь такая большая ответственность — целый человек в твоих руках, который просит любить себя и оберегать. Юнги очень боится не справиться. — Не для меня, Хосок-а, — убеждающе тихо произносит Мин. — Для себя. Это будет правильно и справедливо по отношению к самому себе. — Но не по отношению к ним, хен, — качает головой танцор. — Я не хочу предавать их любовь и доверие. Юнги задумчиво опускает взгляд на худые бедра, которые продолжает держать. Хосок уже не вырывается, но только пока. Впереди слишком много болезненных точек, которые он обязательно затронет. — Можно ли назвать любовью то, когда всего одно слово против, шаг в сторону приведет к тому, что про тебя забудут? — Чон мгновенно хмурится и напрягается. Юнги сильнее сжимает ладони, сковывая движения. — А они забудут, Хосок-а, будут пытаться уничтожить тебя, начнут шантажировать, предъявлять ответные претензии, а, возможно, попытаются доказать твою невменяемость. Не будет больше слов любви и поддержки. Знаешь, почему я знаю это? Потому что я был с Хенми в тот момент, когда ваши родители отказались от нее. Когда пытались заткнуть, рассылали по всем научным центрам плохую характеристику на нее, чтобы ее не приняли на работу. Они запретили ей появляться в родном доме, сказав, что примут ее обратно только после того, как она отречется от своих идей. То же самое будет с тобой, Хосок. Если не хуже. — И после этого ты все еще заставляешь меня пойти на это? — судорожно выкрикивает Хосок, снова пытаясь вырваться. В нем рождается новый виток истерики. — Именно, — стискивает зубы Юнги, напрягая все мышцы, чтобы удержать барахтающегося парня. Одна из царапин на запястье начинает кровоточить, но акционист не обращает на боль внимания. Понимает, что Хосоку сейчас больнее. — Потому что гораздо лучше бороться за свою свободу, правду и искреннее отношение к себе, чем всю жизнь глотать лживую любовь и обещания, оставаясь аморфным бесправным слабаком, живущим в золотой клетке. Хосок снова замирает, горло неприятно сжимается в попытках не дать вырваться слезам. Вот, значит, как видит его Юнги. Аморфным бесправным слабаком, живущим в золотой клетке и питающимся чужими лживыми чувствами. Пусть продолжает так считать. Чон не обязан его переубеждать, вообще никого не обязан. Ему достаточно того, что он видел, как сожалели родители после неудавшегося эксперимента. Он помнит, как они заботились о нем, как сделали самым счастливым ребенком, исполнили все маленькие и большие мечты. Он бы не попал на элеватор, если бы они не отправили его в свое время в танцевальную школу, у него бы не было своего дома, хорошей еды на столе, возможностей на хорошее будущее. Пусть они не просто так усыновили его, но они все равно его полюбили. Хосок бы почувствовал, если бы все это и правда было игрой. — Ты ничего о них не знаешь, — озлобленно шипит, опустив голову. Жалость — плохое чувство. Хосок очень боялся столкнуться с ним после своего признания. Но с болью рассматривая красную макушку, сжатые плечи, трясущиеся руки, Юнги не чувствует жалости. Наверное, это то, что люди называют состраданием. Когда ты полностью готов разделить чужую муку на двоих. — Не знаю. Но многие их поступки понимаю и хочу, чтобы ты тоже начал понимать, — Мин чуть ослабляет захват и мягче продолжает: — Сыграем с тобой в небольшую игру, Хосок-а. От тебя только требуется честно отвечать на мои вопросы. Танцор саркастично хмыкает, ясно выражая свое сомнение к этой затее. Но выбора у него все равно особо нет. Он мог бы перевести свои сопротивления в откровенную драку, но, во-первых, акционист явно сильнее него, а во-вторых, насилие Чон всегда презирал и опуститься до него только в самых крайних случаях. — Каково тебе было в детском доме? — начинает Юнги. — Смеешься? — Тебе было плохо, не так ли? — Какую еще очевидную вещь ты хочешь от меня услышать? — натурально закипает Хосок. Мин пропускает шпильку мимо ушей: — Просто скажи, тебе было там плохо? — Да. — У тебя был хоть один близкий человек там? Хосок сглатывает и, спрятав глаза за челкой, коротко кивает. — Что стало с этим человеком? Парень молчит. Явно ничего хорошего, легко догадывается акционист. Возможно, поссорились, что-то не поделили, кто-то кого-то предал. Но это только лучше раскрывает для Юнги личность танцора. — Значит, к моменту, когда тебя усыновили, ты был абсолютно одинок. Брошенный несчастный мальчик, живущий среди сотни таких же брошенных несчастных озлобленных детей. Ты часто дрался? — тонкие пальцы на запястьях показательно дергаются. — А как часто ты выходил из драк победителем? — собственные кисти начинают гореть от того, как сильно их сжимают. Вот и еще один ответ. — Ты знал, что через несколько лет тебя выпустят. Ты выйдешь в большой мир, совершенно не понимая, как он работает: как готовить, где купить продукты подешевле, как зарабатывать, как правильно распоряжаться своими финансами, что делать в случае несчастного случая, какие районы стоит обходить, где молодежь развлекается по выходным, как не натолкнуться на мошенников, где можно найти друзей. Ты понимал, что тебя сожрут в этом мире и при этом не будет ни одного человека, у которого ты мог бы попросить помощи. Станешь не просто одиноким и несчастным, но и абсолютно немощным, маргиналом, который оказался на самой низшей социальной ступени без шанса подняться. — Хватит! — раздается скулеж. Кисти уже не сжимают, за них просто держатся, чтобы окончательно не утонуть и не задохнуться от нахлынувших воспоминаний. — Что ты почувствовал, когда за тобой пришли приемные родители? — резко переводит тему Юнги. — Подозрение, — глухо отвечает Чон. — Почему? — Потому что никто в здравом уме не станет усыновлять первого попавшегося подростка. Мин удовлетворенно кивает. Он осторожно поднимает левую руку с чонова бедра и сжимает чужую холодную ладонь. Та откликается не сразу, только через десяток секунд неловко сжимает в ответ. — И как скоро ты перестал их в чем-то подозревать? Хосок несколько секунд молчит, не желая выглядеть настолько глупым и доверчивым. — Скоро, — тихое, — через пару месяцев. После того, как прошел все обследования по здоровью. — Ты же понимаешь, что они водили тебя к своим знакомым врачам для того, чтобы тебя нигде лишний раз не видели и не знали о твоем существовании? Кивок. — А знаешь, почему они вкололи тебе непроверенную инъекцию до твоего дня рождения? Потому что с 16 лет появляется больше юридических прав, и по законам им бы пришлось просить у тебя подпись на разрешение проведения медицинских услуг, а также твое подтверждение того, что ты осознаешь возможные последствия медицинского вмешательства. Хосок в неверии поднимает на мужчину свои блестящие глаза, ставшие неправдоподобно большими от шока. Он не знал, даже предположить не мог. — Но они сделали свой «подарок» раньше, — громче, чем нужно, продолжает Мин. Он старается сдерживать злость, эти слова нужны Хосоку, а не ему, сам он уже давно все осознал. Но правда, сказанная вслух, ужасает больше, чем когда она немо сидит в голове. — Как опекуны они сами подписали все формальные бумажки. И наверняка вакцинация на документах представлена как безобидная операция на глаза, которая просто пошла не по плану. Неважно, как много они тебе помогали, Хосок, и сколько раз говорили, что любят. Они просчитали все варианты, даже тот, в котором ты решишься обо всем рассказать, и провели все так, чтобы не было никаких доказательств их действий, кроме твоих слов. — Нет, — голова машет так быстро, что красные пряди маленькими потухшими огоньками разлетаются в воздухе. — Это не… — А еще ты наверняка знаешь, что ты не первый, на ком проверяли промежуточный вариант вакцины. Для тех людей последствия были гораздо хуже, чем для тебя, но они хотя бы примерно понимали, на что идут, и получали за это деньги. Знаешь, почему в тот раз они выбрали именно тебя, мальчика из приюта? Потому что ты молодой, и они рассчитывали, что так эксперимент будет более чистым. А что еще важнее, за тобой никого нет, никто бы за тебя не заступился, и они прекрасно осознавали, что после неудачной вакцинации между справедливостью и правдой и кровом, семьей и открывшимися возможностями ты выберешь второе. Это так? И снова кивок. Юнги больно продолжать, Хосок буквально на грани срыва. Но если остановиться сейчас, Чон больше никогда не решится пройти через этот разговор повторно. — Они плохо поступили, Хосок-а? — ладонь крепче стискивает совсем не потеплевшие за это время дрожащие пальцы. — Хосок? — Да, — еле слышно. — Скажи это сам. Чон судорожно вбирает кислород. На сцепленные руки падает первая слеза. — Они поступили плохо. — Они воспользовались тобой? — Да. — Повтори. — Они воспользовались мной. — И они заботились о тебе, потому что правда полюбили, или чтобы привязать к себе как уличного щенка? Приласкали того, о ком никогда не заботились, чтобы сделать верным, преданным и заставить молчать. Ответом служит громкий звонкий всхлип, плечи надрывно трясутся. Руки уже мокрые от количества пролитой соленой влаги. — Так что, Хосок-а? — Второе, — запинаясь от рыданий, выдыхает парень. — Повторишь? Танцор из всех сил машет головой — не сможет. Точно не сейчас. В этот раз Юнги не требует за ним повторить, ему достаточно того, что Хосок хотя бы мысленно все признал. Мину не стыдно за то, до какого состояния он довел младшего. Именно этого он добивался: катарсиса, кристально чистого осознания ужаса, в котором живет, чтобы начать за себя бороться. Он понимал, что будет больно, но не ожидал, что больно будет ему самому. На эту долгую секунду даже собственные цели сместились, великодушно освободив первое место для ненависти и мести за разбитого и стертого в труху мальчика. Его мальчика, пусть тот об этом даже не знает. Юнги отпускает чужую ногу и сжимает вторую тонкую ладонь, сцепляя их вместе в одном нежном поддерживающем жесте. Хосок все еще растрясается в задушенном плаче, но тепло чувствует. Это успокаивает, потому без задней мысли Чон наклоняется вперед, чтобы прижаться лбом к чужому плечу и почувствовать больше. В волосы вплетаются чужие пальцы. Красные пряди будут запутаны еще сильнее, но это неважно. Главное — стало теплее.***
Хосок успокаивается минут через десять. Акционист находит где-то в ящиках Чимина пачку салфеток, поэтому об истерике младшего теперь напоминают только покрасневшие опухшие глаза. Мин мог бы воспользоваться разбитым и уставшим состоянием танцора и заговорить о том, ради чего в принципе вся эта жесткая психологическая сессия намечалась. Но Хосок точно сейчас не готов, ему нужно время, чтобы еще раз обо всем размыслить. — Я вспомнил сказку, которая мне сильно напоминает тебя. Чон боком лежит на диване, согнув колени, чтобы Юнги, сидящему рядом, хватило места. Оба пустующим взглядом смотрят на два стула, повернутых друг к другу. Это пыточные стулья, потому что, сидя на них, страдали оба. Сейчас они пустуют, но самим своим фактом, своим положением напоминают о том, что случилось. — Подозреваю, что она мне не понравится, — глухо отзывается Хосок. — Может быть, — поворачивает голову к младшему Юнги. — Но я все равно хочу ее рассказать. Чон скомкано пожимает плечами. Все равно ведь Мин сделает по-своему. А хуже уже вряд ли будет. — Жил-был путешественник, — проходится по всей комнате низкий голос. — Он был очень искренним и добрым, всегда был готов выслушать и прийти на помощь. Он очень любил людей, даже путешествовать начал только для того, чтобы завести как можно больше друзей по всему миру и как можно большему числу из них помочь. Однажды путешественник заглянул в одну деревню, которую встретил по пути. У ворот его встретила женщина, грязная, худая, вся в лохмотьях. Старое коричневое платье топорщилось на месте беременного живота. Она подошла к путнику и попросила помочь всем, чем он сможет. Хлебом, червонцем, ненужной одеждой — ей бы хватило даже такой мелочи. Тогда путешественник отдал ей все деньги, оставив себе только несколько грошей, чтобы хватило на обед. Женщина в землю кланялась ему, благодарила, клялась, что до самой смерти не забудет такой доброты. Путешественник был счастлив, он нисколько не жалел об отданных деньгах, потому что понимал, что они оказались у той, которой они нужны гораздо больше, чем ему. Он гулял по городу, совершенно не слыша шепотки за своей спиной: ведь шарлатанка, которая прикинулась нищей беременной женщиной, рассказала всей округи о том, что по их улицам бродит дурак, которого можно легко развести. Путешественник уходил из города абсолютно голым, без единого гроша и даже сумки-узелка со своими походными вещами. Тем не менее он был доволен и рад. Думал только о том, скольких же людей он сегодня сделал счастливее. К вечеру путник больше не мог терпеть голод. Тогда он зашел в ближайший лес, чтобы набрать немного ягод. Через некоторое время на дороге прямо перед ним появилось одно из чудищ, которые населяли эти места. Чудище было большим и жутким, однако говорило на человеческом. Плача, оно рассказало путешественнику, что не ело последние 100 лет, что оно умирает и нет никого, кто мог бы ему помочь. Человеку было жалко чудище, но ему было нечего ему дать. Тогда существо посмотрело в глаза и сказало: — Для счастья мне бы хватило даже твоей руки. И путешественник позволил сожрать чудищу свою руку. Существо разливалось в благодарностях и комплиментах: насколько же щедрым и добрым оказался человек. Путник был рад, хотя ему не хватало сил, чтобы радоваться в той же мере, что и всегда. Он бродил меж деревьев, собирал ягоды одной рукой и не слышал, как шепчутся и смеются над его глупостью создания, населяющие магическое место. «Какой дурак», смеялись лесные жители, человек слышал в их оскорблениях лишь шелест ветра. К ночи путешественник добрался до середины леса, но дальше идти он не мог. От него осталась всего одна голова: свое тело по кускам он раздал другим чудищам, которых встретил по пути. Человек чувствовал себя как никогда одиноким, он не знал, что ему делать, но его грели воспоминания о прошедшем дне. Скольким же несчастным он смог за сегодня помочь. Тогда из леса вышло последнее чудище этого леса. Путешественник понимал, что и оно несчастно, но у него не осталось больше ничего. Именно так он и сказал. Существо раздумало несколько секунд и попросило забрать его глаза. Путник согласился. Доев второй глаз, чудище облизнулось и сказало: — Ты добрый человек. Возможно, самый добрый из всех, кого я встречал. Ты мне очень помог, поэтому я отблагодарю тебя в ответ и оставлю подарок, который останется с тобой навсегда. Существо ушло, а одинокая голова осталась лежать. Из пустых глазниц текли кровавые слезы — от счастья, что хоть кто-то впервые за всю жизнь решил дать путешественнику что-то взамен. Время шло, голова продолжала плакать в черном лесу, даже не подозревая, что перед ней лежит лишь жалкий клочок бумаги с надписью: «Дурак». Хосок сильнее сжал обивку дивана в руках. Он совсем не различал пустые стулья перед собой, хотя смотрел прямо на них. — Это ужасная сказка, хен. — Ужасная, но правдивая, — поворачивает голову на танцора Юнги. — Потому что я, по твоему мнению, дурак? — с обидой произнес Хосок. — Нет, потому что все люди уродливы. Парень сильнее скрючился на диване, обнимая колени, подсознательно защищая себя от жуткой сказки и не менее жутких слов. — Тогда я тоже уродлив? — бормочет в притянутые ноги. У Юнги ломаются брови, выражая всю степень несогласия, сочувствия и щемящей нежности. Он аккуратно заваливается сверху над сжатой фигуркой младшего, стараясь не касаться лишний раз, чтобы не спугнуть, и, убрав волосы с лица, уверенно заявляет: — Все, кроме тебя. Хосок не чувствует подтекста. Либо в нем просто не осталось сил на смущение и поиск тайных смыслов. Чон чуть поворачивает лицо к акционисту и бесстрашно смотрит в черные глаза, которые оказываются в десяти сантиметрах от его: — Я не дурак. — Конечно, нет, малыш, — тихо смеется Мин. — Тогда почему ты сказал, что эта сказка напоминает тебе меня? — Потому что у вас с путешественником есть одна общая черта, — терпеливо разъясняет Юнги, обводя взглядом напряженное лицо под собой. — Твоя проблема не в том, что тебя никто по-настоящему не любил. И даже не в том, что собственные, пусть и приемные, родители обманывали тебя, чтобы воспользоваться. Твоя проблема в том, Хосок-а, что ты сам себя не любишь. Хосок поджимает губы — и от бессилия снова начинает плакать. Кажется, что до скончания веков из его глазниц будут литься кровавые слезы: и это еще одна его общая черта с дураком-путешественником.